Глава VIII Телесные наказания в Китае. Флагелляция у проституток

Глава VIII Телесные наказания в Китае. Флагелляция у проституток

Китай, мудрость конституции которого признается многими, представляет во многих отношениях деспотическую монархию.

Палочный режим в полном ходу в Китае. Пантце, или наказание палками, чрезвычайно часто применяется просто по словесному приказанию, и даже за такие проступки, которые следовало бы оставить на усмотрение каждого. Так, например, сын или внук, женатые, наказываются ста ударами палок, если плохо служат отцу, матери, деду и бабушке.

Нередко по распоряжению верховной власти наказываются палками очень высокопоставленные лица. Они подчиняются с полной покорностью и после наказания допускаются опять ко двору. Судьи приказывают частенько бить палками во время самого заседания граждан и даже подчиненных им судей.

Военные, происхождением китайцы, наказываются палками, а маньчжуры – плетью.

Женщины наказываются плетью или розгами. За воровство их наказывают плетью публично. У высокопоставленных лиц провинившихся женщин секут евнухи.

В Китае существуют дома терпимости с проститутками-мужчинами. Китайская женщина, как порядочная, так и проститутка, совершенно невежественна. А китаец часто обладает поэтической душой, любит искусство, философию, о которых китаянка не имеет ни малейшего понятия. Вот почему китаец, если он со средствами, посещает мужских проституток высшего полета, среди которых он может встретить пассивных педерастов, получивших очень хорошее образование.

В Китае педерастия не представляет чего-нибудь особенного; ей предаются вполне свободно. Общественное мнение относится к ней вполне равнодушно и не видит в ней оскорбления общественной нравственности. Подобный род развлечения считается уделом людей богатых. Практиковать педерастию – роскошь, которую могут позволить себе только люди очень состоятельные; она является дополнением всех хороших пирушек, во время которых пирующие поглощают массу возбуждающих кушаний.

Молодые пассивные педерасты с самого раннего детства воспитываются и тренируются в этих видах как в физическом отношении, так и в умственном. Большей частью они – или дети, проданные родителями их в возрасте от четырех до пяти лет, или дети, украденные лицами, специально занимающимися комплектованием мужских домов терпимости. Эти дети подвергаются особой тренировке, которая должна сделать их способными играть будущую их роль. Они отдаются в ряды проституции только в возрасте пятнадцати лет.

В начале тренировки их подвергают методическому сечению кожаными ремнями; подобное сечение, как говорят, особенно сильно развивает ягодицы, – особенно, если сечение сопровождается еще массажем. Сладострастный китаец, предающийся педерастии, любит, чтобы предложенный ему пассивный сюжет обладал формами, похожими на женские. Вот почему сводник-воспитатель употребляет все средства, чтобы достигнуть этой цели. Молодые мужчины очень скоро привыкают к образу жизни, на который натолкнул их сводник. Они всегда роскошно одеваются, ездят только в экипаже, много душатся и вообще заботятся о туалете своей персоны и об ее чистоте. Они так привыкают играть женскую роль, что прекрасно подражают женской походке, манерам и голосу.

Первое полицейское постановление, которым публичным женщинам запрещалось носить некоторые предметы туалета или украшения, было издано парижским прево 8 января 1415 года. Так, им было запрещено носить на платьях украшения из золота и серебра, золотые или позолоченные пуговицы, некоторые так называемые честные меха, и это под страхом конфискации, штрафа и наказания плетью.

Известный юрист Жозе Дамудер говорит в своем сборнике «Юридическая практика»: «Сводники или сводницы, соблазняющие порядочных женщин в разврат, по закону наказываются плетью, а по обычаю высылаются или подвергаются каким-либо другим наказаниям. Некая Елисавета, продавшая одну молоденькую девушку, была наказана плетьми и сожжена живой, держа горящий факел в руках. Телесное наказание по приговорам епископа производилось у ступеней Парижского собора Богоматери». Подобные экзекуции служили большим развлечением для парижан. Выше мы описали одну из подобных экзекуций за то, что проститутка гуляла в школьном квартале.

При проезде осужденной собирались целые толпы народа. Публичные женщины и все развратники находили особенное удовольствие присутствовать при телесном наказании этих сводниц, которые частенько обогащались за счет своих жертв.

В Лионе, несмотря на то, что проституция была терпима, сводники и сводницы стояли вне закона. Их секли розгами или плетьми, высылали или конфисковывали их имущество. Иногда сводницу, говорит де Вуглан, сажали на осла, лицом к хвосту, в соломенной шляпе и привязанной доской с надписью. После наказания плетьми ее возили по городу, а потом высылали из города.

В 1347 году королева Ионна издала в Авиньоне указ, в котором был следующий параграф: «Если какая-либо девушка совершила падение и хочет продолжать так же поступать и впредь, то хранитель городских ключей или начальник городовых возьмут ее за руки и торжественно, с барабанным боем отведут в дом, где живут проститутки. Ей будет запрещено выходить из этого дома в город под страхом штрафа в первый раз, наказания плетьми и ссылки за нарушение этого правила во второй раз».

В шестом пункте этого указа говорится: «Содержательница дома не должна допускать мужчин в страстную Пятницу, страстную Субботу и первый день Пасхи под страхом наказания плетьми и высылки из города».

В мемуарах госпожи Генриетты де Пуасси, известной сводницы, жившей на улице Пеликан в Париже, мы находим интересное описание, как к ней нагрянула полиция по доносу, что у нее находятся женщины, не записанные в разряд проституток. Дело было во времена консульства. Вот как это описывается:

«Посаженные вперемежку на телегу, мы были отвезены в Большой Шатле при смехе собравшейся толпы народа; нам бросили немного соломы и принесли несколько кувшинов с негодной водой. Вот где можно было наблюдать алчность надзирателей тюрьмы, которые не замедлили воспользоваться нашим несчастием, чтобы ежедневно брать с нас взятки. Безжалостные варвары, наше горе их мало трогало. Мало того, они нас очень часто жестоко пороли розгами за самый пустячный проступок, а то травили собаками, которые рвали в клочья наши платья.

Через два дня наступил момент, когда должна была быть решена наша участь. Нас всех привели в большое зало, доступное для всех, желающих присутствовать при разборе нашего дела. Грубость конвойных, сопровождавших нас, ничем не отличалась от грубости тюремных надзирателей. Они нас награждали пинками, били саблями плашмя по спине. По прибытии полицмейстера конвойные оттеснили толпу; он уселся в большое кресло, по левую руку его стал полицейский пристав, а по правую два городовых. Нас, несчастных, грубо заставили стать на колена, в ожидании приговора. Всех нас приговорили к четырехмесячному заключению в госпитале и наказанию двадцатью ударами розог.

По прочтении нам этого гнусного приговора, нас усадили опять в тележку и с тем же церемониалом отвезли в госпиталь, где всех отвели в баню и велели каждой взять ванну и хорошенько вымыться. После взятия ванны каждая из нас должна была переодеться в больничное белье и халат. Нас всего было со мною четырнадцать душ. Когда нас ввели в довольно большую комнату, то появился полицмейстер с доктором и начальницей женского отделения госпиталя. Доктор без всякого внимания к нашей стыдливости, в присутствии конвойных и полицмейстера, велел каждой раздеться донага, подробно осматривал ее, выслушивал сердце и затем приказывал опять надеть рубашку и халат. Из слов доктора полицмейстеру я поняла, что нас вымыли и доктор осматривал, чтобы решить, не вредно ли будет какой-нибудь из нас немедленное наказание розгами. Хотя в тюрьме без всяких подобных церемоний, по жалобе надзирателя или по капризу смотрителя тюрьмы, нам давали и по пятидесяти розог.

Доктор нашел, что всех можно наказывать без опасности для нашего здоровья. Тогда, по приказанию надзирательницы, конвойные связали нам руки толстыми веревками. Пока конвойные вязали нам руки, надзирательница вышла из комнаты. Я и многие другие из нас стали плакать и просить, чтобы полицмейстер, если не хочет простить, то велел бы наказывать женщинам и в присутствии одной надзирательницы. Но он ответил, что ни сам, ни доктор не могут по закону уйти, а наказывать и держать должны конвойные. После этого некоторые стали браниться, произносить неприличные слова и даже обвинять полицмейстера с доктором, что они хотят любоваться их голыми телами… Но когда полицмейстер пригрозил дать вместо двадцати розог сорок или даже больше, то брань прекратилась и большинство стало только громко реветь и умолять о прощении… Через некоторое время, показавшееся нам целой вечностью, опять появилась надзирательница, за ней две бабы несли длинную, узенькую скамью, на которой, очевидно, нас будут наказывать; сзади две сестры милосердия несли громадное количество длинных пучков розог из березовых прутьев… При виде такого количества ужасных розог, плач и рыдания перешли в настоящий вой и крики о прощении… Но это не произвело на начальство никакого впечатления; полицмейстер только снова пригрозил удвоить или утроить порцию тем, которые не перестанут громко орать, – после этого крики затихли и перешли опять в сдержанные рыдания. Первою была вызвана девушка Бетти; скамейка уже стояла посреди комнаты, и около нее столпилось все начальство, а один конвойный взял пучок розог и стоял около скамейки; он слегка взмахивал розгами. Сестры милосердия положили пучки розог на пол около скамейки и собирались уходить, но надзирательница велела обеим остаться; одной она приказала стать около скамейки и считать удары розог.

Бетти пошла покорно, только стала громче всхлипывать, когда конвойный, при помощи другого солдата, стал ее укладывать на скамейку. Бетти была хорошенькая девушка, всего девятнадцати лет. Она была тихая, слегка рыжеватая, с темным блестящим оттенком волос. В лице ее сохранилось пугливое, скромное и лукавое выражение. Было что-то таинственное в уклончивом взгляде ее густо-темно-синих глаз из-под длинных опущенных ресниц. Даже ложась под розги, она сохранила свои манеры, усмешки и интонации скромной, но развратной святоши. Наконец ее обнажили, один конвойный стал держать ее за ноги, а другой за руки. Солдат с розгами в руках поднял их высоко и смотрел на полицмейстера, ожидая знака для начала экзекуции. Последний кивнул головой, и мгновенно розги со свистом опустились на круп Бетти, которая дико крикнула и рванулась, но солдаты, видимо, крепко держали, и Бетти, когда последовали новые удары, перестала рваться и только дико кричала все время, пока ее секли. Сестра милосердия громко считала удары. Солдат бил очень сильно и с расстановкой, удерживая после удара несколько секунд розги на теле… После двадцатого удара полицмейстер велел прекратить сечение. Все тело несчастной Бетти было исполосовано темно-красными полосами, из которых сочилась кровь. Многие полосы были фиолетовые. Полицмейстер похвалил солдата… Бетти с трудом встала со скамейки и, пошатываясь, вышла из комнаты в сопровождении одной из сестер милосердия. Следующей повели сечь Женю. Это была двадцатилетняя девушка. Ей нужно было скорее быть в лечебнице, чем жить в публичном доме. Она исступленно, с какой-то особенной жадностью отдавалась каждому мужчине, даже самому отвратительному. Подруги подшучивали над нею и слегка презирали ее за этот порок. Жанна даже очень удачно передразнивала Женю, как она вздыхала, стонала в минуты экстаза и выкрикивала страстные слова, которые были слышны в соседних комнатах. Я знала, что Женя поступила в мой дом вовсе не из-за нужды и не соблазном или обманом, а добровольно, под влиянием своего ненасытного полового инстинкта. Мне, конечно, было выгодно поощрять слабость девушки, и я ее баловала, потому что она шла нарасхват и зарабатывала в пять или шесть раз больше других девушек. Она имела массу постоянных гостей. В праздники я даже не выпускала ее в общее зало, чтобы не обижать постоянных гостей отказом в услугах Жени. Многие мужчины были в нее влюблены и предлагали ей пойти на содержание. Пассивная во всем, кроме своего ненасытного сладострастия, Женя пошла бы ко всякому, но я всеми средствами старалась помешать этому невыгодному для меня казусу. Впрочем, она сама стыдилась своего чрезмерного сладострастия. К подругам она относилась с удивительной нежностью, любила обниматься с ними, целоваться, спать в одной постели, но к ней все относились с некоторой брезгливостью. Денег она не любила и была в полном смысле бессребреницей. Надо было видеть ее испуг, когда ее повели сечь. Но кричала она не особенно сильно во время экзекуции. Так перебрали всех нас. Последнюю секли меня. От страшной боли я кричала, как безумная. В госпитале нас потом без всяких подобных торжественных церемоний секли розгами за всякий пустяк и малейший ропот – правда, секли женщины».

В одном довольно любопытном сочинении «Pisanus Fraxi» мы нашли описание Вардом виденной лично им сцены в публичном доме госпожи Бельзебут.

«Дом госпожи Бельзебут, – говорит Вард, – был одним из средних домов терпимости Лондона. Это был трехэтажный дом в византийском стиле. Роскошный монументальный подъезд; дорогой бархатный ковер на лестнице; в танцевальном зале паркет, на окнах тяжелые штофные занавеси желтого цвета и тюль; вдоль стен белые с золотом и богатой резьбой стулья и зеркала в золоченных рамах; было несколько гостиных с диванами, пуфами и другой богатой мягкой мебелью; с особенной роскошью были отделаны спальные комнаты. Помимо всевозможных удобств, комнаты были устроены так, что в соседних можно было решительно все делать без всякой боязни, что будет слышно за стеной. Подбор девиц был тоже очень разнообразный, и все они имели роскошные туалеты.

Вот с трудом поднимается по лестнице очень почтенный господин, лет под шестьдесят. При виде его управляющая торопливо подошла к одной из пансионерок и в полголоса спросила, готовы ли у нее свежие розги. Так как я сидел очень близко, то слышал, как девушка ответила: «Конечно, вы отлично знаете, что я сама купила их сегодня!»

При входе этого господина, наши дамы покидают нас, как будто скромные девственницы, оставив почтенного сатира с двумя девицами. Мы уходим в зало кафе. Меня особенно удивило, что он выбрал двух здоровенных девиц…

Позднее я увидал этого посетителя спускающимся с лестницы, и спросил у управляющей, почему она спрашивала о розгах у девушки? На мой вопрос она улыбнулась и сообщила, что этот пожилой господин с такой невинной наружностью платит девицам, чтобы они раздевали и секли его до тех пор, пока у него не явится возбуждение и он не будет в состоянии совершить совокупление с одной из них. Все время, пока его, растянутого и привязанного на деревянной кобыле, секут розгами, он умоляет о прощении. Но чем более он просит о пощаде, тем более секущие его девушки состязаются в нанесении ему более сильных ударов. Секут они его до тех пор, пока не увидят, что член его пришел в состояние напряжения, достаточное для совершения полового акта».

В начале XIX века в Лондоне существовали меблированные комнаты, чрезвычайно роскошно обставленные. Эти комнаты были предназначены для поклонников флагелляции. Женщины полусвета приходили туда и исполняли активные и пассивные роли флагеллянтш. Имена некоторых из этих артисток сохранились в скандальной истории. Так, мистрис Коллет посещал регент, впоследствии король Георг IV; ее племянница, миссис Митчел, пользовалась также большой славой; она была раньше горничной леди Кламикард и удалилась от дел с большим состоянием. Но во главе всех стояла Тереза Беркли, которая в этом отношении не имела соперниц. У нее был удивительный подбор всевозможных орудий для истязания. Постоянно большой запас толстых и длинных березовых прутьев хранился у нее всегда в воде, чтобы розги имели гибкость. Девятихвостые плетки, гибкие бичи, всевозможной толщины и длины, кожаные ремни и т. п. Летом в особых вазах имелась зеленая крапива, которой она в состоянии была воскресить любого мертвеца, – конечно, воскресить к половой жизни. Она могла угодить на все вкусы, и даже любители активной флагелляции имели в своем распоряжении собственное тело госпожи Беркли.

Журнал «The Bouton Magazine» за 1792 год дает несколько подробностей о дамском клубе, помещавшемся на одной из центральных улиц Лондона. Каждое собрание в клубе состояло по меньшей мере из двенадцати лиц: шести активных и шести пассивных; жребий решал, к какому классу принадлежит вынувшая жребий. Президентша сама раздавала розги и пользовалась правом первой сечь. Затем активные начинали сечь пассивных; положение во время наказания пассивной, а также чило розог вполне зависело от активной; пассивная должна была беспрекословно исполнять все приказания активной, под угрозой исключения из клуба. Когда все активные находили, что пассивные достаточно наказаны, то заявляли президентше; после этого роли менялись – бывшие активными становились пассивными.

О проституции писалось очень много. Величайшие философы мира задавались вопросом, прекратится ли она когда-нибудь или она погибнет с исчезновением человека? Я выскажу свое мнение: думаю, это вековечное историческое явление прекратится тогда, когда осуществится дивная утопия анархистов и социалистов, когда земля сделается ничьей, общей, когда любовь будет свободна и подчинена одним только половым желаниям, а человечество образует одну счастливую семью, где не будет различия между твоим и моим, и на земле настанет рай; человек сделается безгрешным, блаженным и станет ходить нагим…

Конечно, легко теоретизировать, сидя в комнате за чаем с булкой и сыром, но пока будет собственность, – будет и нищета. Пока будет брак, – будет и проституция. Ведь проституция поддерживается и питается так называемыми порядочными людьми, любящими братьями, безукоризненными мужьями, благородными отцами семейства… Эти господа всегда отыщут приличный повод нормировать и узаконить платный разврат, чтобы не допустить его проникнуть в спальни и детские. Для них проституция – это возможность увести сладострастие подальше от стен дома. Да и сам любящий брат или почтенный отец семейства не прочь втихомолку предаться разврату – им надоедает все одно и то же: горничная, гувернантка, жена и дама на стороне. Петушино-любовным инстинктам человека особенно вольготно развертываться в таких чудесных рассадниках, как заведение госпожи Бельзебут в Лондоне или госпожи Стоецкой в Москве, и т. п. Человек, в сущности, животное многобрачное, что отлично понял Магомет, мормоны и т. п. Все фальшивые мероприятия, вроде разных приютов для падших женщин, – чушь и чистое надругательство… Почтенные супруги, отцы пятерых взрослых дочерей всегда будут кричать об ужасе проституции, устраивать в пользу приютов для спасения женщин любительские спектакли и лотереи, но в душе все они будут благословлять и поддерживать существование проституции…

В начале этого тома я описал, как публично наказывали в средние века проституток во Франции за нарушение полицейских правил. Вот как описывает английский журнал «Лондонский шпион» наказание публичных женщин в Англии: «Один мой приятель свел меня в Бридвель (исправительный дом), где как раз был «приемный день», чтобы я имел возможность полюбоваться, как укрощается строптивость некоторых панельных дам низшего разбора при благосклонном участии девятихвостой плетки.

Пройдя в ворота монументального здания, которое, как сказал мне приятель, носит название Бридвель, и переступив порог, я сперва готов был подумать, что попал, скорее, во дворец короля, чем в исправительный дом; но осмотревшись хорошенько, я заметил в громадном зале много изможденных женщин, в бедных и у многих изорванных платьях.

Оттуда мы прошли на другой двор, где постройки имели такой же величественный вид по наружности. Перед нами была особая ограда, за которой помещалось женское отделение. Войдя в него, мы увидали множество женщин, заключенных, как монахини или рабыни, и находившихся под надзором надзирательницы, ходившей все время.

От них пахло как от козлов или от грудных детей в воспитательном доме, и они держали себя с такою же распущенностью, как заключенные в центральной тюрьме. Впрочем, они весело исполняли свою унизительную работу. Между ними были совсем молоденькие, и меня особенно поразило, что они в таком раннем возрасте успели уже пасть так низко.

Пока я, усталый, с грустью наблюдал бесстыдство этих несчастных, мой приятель попросил меня вернуться назад опять на первый двор, где мы поднялись по лестнице и вошли в обширное зало, где с большой помпой заседал полицейский суд. Один очень представительный господин, по строгому костюму которого можно было догадаться, что это был почтенный гражданин, занимал президентское кресло; в руке у него, как у судебного пристава на аукционах, был молоток, а в соседней комнате, двери которой были настежь открыты, чтобы присутствующие лица могли видеть и слышать все в ней происходящее, одну женщину секли плетью. Наконец молоток стукнул, и наказание женщины прекратилось. Я обратил внимание на то обстоятельство, что почтенный суд происходил в присутствии большого числа мужской и женской прислуги, а также проституток.

Следующей подсудимой была очень молоденькая проститутка. Это была высокая, красивая девушка с круглыми бровями, с голубыми глазами навыкате, с самым типичным лицом английской проститутки. Судя по прочитанному обвинительному протоколу, она ударила гостя по лицу, бросила стакан, наполненный вином, а когда ее за это хозяйка немедленно, в присутствии пострадавшего гостя, велела разложить на скамейке и дать пятьдесят розог, то девица встала со скамейки и плюнула в лицо гостю и хозяйке; тогда гость велел позвать полицейского, который составил протокол о всем происшедшем, и девушку привлекли к суду. Хозяйка показала, что девушка эта – очень добрая, уступчивая, никогда никому не может отказать в просьбе, и невольно все относятся к ней с большой нежностью. Она краснеет, когда дает показание ее хозяйка. Но стоит девушке, – продолжает показывать хозяйка, – выпить три-четыре рюмки виски, как она делается совсем неузнаваемой и учиняет всевозможные скандалы, так что всегда требуется вмешательство экономки, швейцара и иногда полиции. На другой день я ее за скандал всегда наказываю розгами, порой очень строго. После наказания она никогда не дерзит, а просит прощения. Во время наказания также все время просит о прощении… Вчера я, по настоянию гостя, чтобы не посылать за полицией, согласилась немедленно при нем же высечь ее розгами… Но у нее хмель не прошел, почему она все время, пока ее секли, ругалась похабными словами, а после наказания плюнула мне и гостю в лицо. Я хотела ее снова сечь и даже послала швейцара за свежими розгами, но гость не согласился простить и велел послать за полицией…

У обвиняемой девушки не было защитника, и суд через две-три минуты постановил наказать ее тут же десятью ударами плети; наказание было сравнительно мягкое, вероятно, вследствие благоприятного показания хозяйки, а, главным образом, также того, что бедная девушка была уже довольно строго наказана розгами хозяйкой.

Немедленно по прочтении приговора два сторожа увели девушку в соседнюю комнату, но мы отлично видели, как ее раздели совсем донага и, связав предварительно обе руки, подвели к стене и привязали к кольцам за руки и ноги, так что она была как бы приклеена к стене. Затем президент поднял молоток, и сторож, взяв девятихвостку в руки, стал сечь провинившуюся, которая все время неистово орала и корчилась. С первого же удара у нее показалась кровь на теле, которое и без того все было в синих полосах, очевидно, от вчерашнего наказания розгами по приказанию хозяйки. При десятом ударе молоток опустился на стол с силой, и немедленно сторож перестал сечь и отвязал девушку, которая вскоре вышла одетая, с заплаканными глазами, которыми она старалась не смотреть на присутствующих. Хозяйка подошла к ней и хотела увести ее с собой, но президент остановил их обеих и, обращаясь к девушке, сказал, чтобы она в другой раз не буянила, иначе, независимо от наказания хозяйки, он велит ей дать не менее двадцати плетей. Хозяйку же он просил уже не наказывать девушку сегодня еще розгами, прибавив, что с нее довольно вчерашнего наказания розгами и сегодняшних плетей за буянство. Хозяйка откровенно созналась, что она, хотя очень любит девушку, но для ее же пользы собиралась дать ей после обеда сто розог за вчерашнюю проделку, но «раз господин президент просит больше за вчерашнюю вину не наказывать, то я даю вам слово, что не буду сегодня ее наказывать».

Англичанин – человек положительный. У него нет ни времени, ни терпения самому позаботиться о своем удовольствии, нужно, чтобы это сделали за него другие лица. В Англии почти все заняты той или иной коммерцией. У англичанина чувство любви играет сравнительно редко важную роль. Поэтому-то существует множество лиц, торгующих молодостью и красотой голодных, беззащитных девочек. Нет ничего поэтому удивительного в том, что в Лондоне гнусный торг белыми рабынями процветает в самой широкой степени.

Существует масса лиц, лишенных всякого понятия о нравственности и охраняющих целомудрие своих девиц до семнадцатилетнего возраста не ради любви к добродетели, а единственно потому, что девственность есть тоже своего рода товар, от которого они готовы освободиться лишь за известную сумму денег. Таким образом, в Англии молодых девственниц можно получить по такой-то цене за голову; это не будет считаться обольщением или совращением, а простой поставкой девственности по договору за наличные деньги. Бывают, конечно, случаи, когда девушка сопротивляется, но правильная поставка имеет в виду только таких девиц, которые смотрят на свою девственность, как на простую товарную ценность.

Такова теория, изложенная в парламенте одним из его членов, когда был затронут вопрос относительно развития проституции среди малолетних девушек.

Следует еще заметить, что английский закон нисколько не защищает детей старше тринадцати лет. Если девушка четырнадцати лет под влиянием ласки или угрозы немедленного телесного наказания, или под влиянием насилия, или даже при помощи побоев соглашается против своего желания на поступок, последствия которого она не вполне понимает, то закон вмешивается с единственною целью – защиты обольстителя. Раз жертва согласилась на совокупление, то было ли это согласие получено обманом или силой, в глазах закона это не имеет ровно никакого значения. Закон как бы нарочно указывает на подобных детей как на хорошую дичь для распутников.

Как только девочке исполнилось тринадцать лет, она в глазах закона – женщина и имеет полное право располагать своей особой в пользу первого встречного, который силой или другим каким-либо способом сумеет ее настолько устрашить, что она ему пожертвует своей честью. Одна лондонская сводница показала на суде, что происходит, если девушка отказывается позволить лишить себя невинности после того, как сама продала эту невинность: «Когда девушка слишком много шумит, то теряет свою невинность задаром вместо того, чтобы потерять ее за деньги. Самое лучшее средство, чтобы добиться цели у этих дурочек, это внушить им, что раз настало время, они все равно будут обольщены, хотят или не хотят. Если не хотят, то их будут сперва пороть розгами, пока они сами от боли не согласятся на все. Если же они орут отчаянно, но не просят, чтобы их лучше лишили невинности, только перестали бы сечь, то порка продолжается до полного изнеможения девушки, почти до потери ею сознания от боли, после чего ее берут силой».

Иногда девушка проявляет столько упорства, что приходится даже после порки помогать обольстителю; что и произошло с четырнадцатилетней Жени, дело которой дошло до суда. «Эта девочка причинила нам массу хлопот; мы ее сперва очень больно высекли розгами за сопротивление господину; после этого мы ее опять отпустили к господину, но она все-таки продолжала отбиваться, и пришлось ее снова сечь, в этот раз уже плетью. Но после жестокой порки, когда мы отдали ее господину, она все еще продолжала кусаться и царапаться, так что господин, который заплатил, опять ничего не мог с нею поделать. В конце концов пришлось ее держать и только тогда удалось ее обольстить, хотя она все время орала, как безумная». Английский суд, несмотря на подобное насилие, оправдал всех подсудимых по обвинению в изнасиловании и пособии ему на том основании, что девочка была четырнадцати лет, сама сперва согласилась на обольщение и взяла за это деньги; только потом, когда наступила минута, она раздумала и отказалась, на что, по мнению суда, уже не имела права. Суд нашел только, что за отказ исполнить свое обещание девочку могли высечь розгами и плетью, но не так жестоко, как она была высечена, по мнению освидетельствовавшего ее доктора, почему приговорил сводницу, по приказанию которой пороли девушку, к штрафу в 50 фунтов стерлингов (около 500 р.) и к шестимесячному заключению в рабочем доме, а трех женщин, поровших и державших девушку во время экзекуции, к штрафу в 10 фунтов стерлингов (100 р.) и двухмесячному тюремному заключению. Главный лорд-судья, к которому перешло дело до апелляции, изменил приговор в том смысле, что сводницу приговорил к штрафу в 10 фунтов стерлингов и двухмесячному заключению в рабочем доме, а трех помогавших ей женщин оправдал. Виновник же обольщения был также оправдан.

В Лондоне существуют очень приличные на вид приюты, содержимые учеными акушерками, куда сводницы приводят девочек до лишения девства, чтобы установить наличие девственности, и куда их опять приводят после потери оной для восстановления ее искусственным путем и новой продажи ее.

До чего может доходить услужливость сводниц, желающих пойти навстречу капризам своих клиентов, служит лучше всего доказательством следующий факт.

Чтобы угодить одному богатому клиенту, который в беспутных оргиях настолько растратил свои половые силы, что только сечение его розгами в присутствии молоденькой девственницы могло разбудить заснувшие его чувства и позволить ему совершить с нею половой акт, – одна очень почтенная дама сама секла его розгами и помогала ему удовлетворить свою похоть. Если же девушка сопротивлялась, что бывало иногда, она привязывала ее за ноги и руки к кровати. В некоторых подобных случаях, как обнаружилось тоже на суде, пользуются для привязывания строптивых девушек особыми ремнями, подбитыми ватой.

Русский писатель Максим Горький довольно подробно описывает телесное наказание проституток в доме терпимости. Это происходит в современное нам время. [15]

«Недавно в публичном доме одного из поволжских городов служил человек лет сорока, по имени Васька, по прозвищу Красный. Прозвище было дано ему за его ярко-рыжие волосы и толстое лицо цвета сырого мяса.

Толстогубый, с большими ушами, которые торчали на его черепе, как ручки на рукомойнике, он поражал людей жестоким выражением своих маленьких, бесцветных глаз; они заплыли у него жиром, блестели как льдины, и, несмотря на его сытую, мясистую фигуру, всегда взгляд его имел такое выражение, как будто этот человек был смертельно голоден. Невысокий и коренастый, он носил синий казакин, широкие суконные шаровары и ярко вычищенные сапоги с мелким набором. Рыжие волосы его вились кудрями, и, когда он надевал на голову свой щегольский картуз, они, выбиваясь из-под картуза кверху, ложились на околыш картуза – тогда казалось, что на голове у Васьки надет красный венок.

Красным его прозвали товарищи, а девицы прозвали его Палачом, потому что он любил истязать их.

Васька был известен во всех домах этого квартала, его имя наводило страх на девиц, и когда они почему-нибудь ссорились и вздорили с хозяйкой – хозяйка грозила им:

– Смотрите, вы!.. Не выводите меня из терпенья… а то как позову я Ваську Красного!..

Иногда достаточно было одной этой угрозы, чтобы девицы усмирились и отказались от своих требований, порой вполне законных и справедливых, как, например, требование улучшения пищи или права уходить из дома на прогулку. А если одной угрозы оказывалось недостаточно для усмирения девиц, хозяйка звала Ваську.

Он приходил медленной походкой человека, которому некуда было торопиться, запирался с хозяйкой в ее комнате, и там хозяйка указывала ему подлежащих наказанию девиц.

Молча выслушав ее жалобу, он кратко говорил ей:

– Ладно…

И шел к девицам. Они бледнели и дрожали при нем, он это видел и наслаждался их страхом. Если сцена разыгрывалась в кухне, где девицы обедали и пили чай, он долго стоял у дверей, глядя на них, молчаливый и неподвижный, как статуя, и моменты его неподвижности были не менее мучительны для девиц, как и те истязания, которым он подвергал их.

Посмотрев на них, он говорил равнодушным и сиплым голосом:

– Машка! Иди сюда…

– Василий Мироныч! – умоляюще и решительно говорила иногда девушка: – ты меня не тронь! Не тронь… тронешь – удавлюсь я…

– Иди, дура, веревку дам… – равнодушно, без усмешки говорил Васька.

Он всегда добивался, чтоб виновные сами шли к нему.

– Караул кричать буду… Стекла выбью… – задыхаясь от страха, перечисляла девица все, что она может сделать.

– Бей стекла… а я тебя заставлю жрать их… – говорил Васька.

И упрямая девица в большинстве случаев сдавалась, подходила к палачу; если же она не хотела сделать этого, Васька сам шел к ней, брал ее за волосы и бросал на пол. Ее же подруги, – а зачастую и единомышленницы, – связывали ей руки и ноги, завязывали рот и тут же, на полу кухни и на глазах у них, виновную пороли. Если это была бойкая девица, которая могла и пожаловаться, ее пороли толстым ремнем, чтобы не рассечь ей кожу, и сквозь простыню, смоченную водой, чтобы на теле не оставалось кровоподтеков. Употребляли также длинные и тонкие мешочки, набитые песком и дресвой, – удар таким мешком по ягодицам причинял человеку тупую боль, и боль эта не проходила долго…

Впрочем, жестокость наказания зависела не столько от характера виновной, сколько от степени ее вины и симпатии Васьки. Иногда он и смелых девиц порол без всяких предосторожностей и пощады; у него в кармане шаровар всегда лежала плетка о трех концах на короткой дубовой рукоятке, отполированной частым употреблением. В ремни этой плетки была искусно вделана проволока, из которой на концах ремней образовывалась кисть. Первый же удар плетки просекал кожу до костей, и часто, для того, чтобы усилить боль, на иссеченную спину приклеивали горчичник или же клали тряпки, смоченные круто соленой водой.

Наказывая девиц, Васька никогда не злился, он был всегда одинаково молчалив, равнодушен, и глаза его никогда не теряли выражения ненасытного голода, лишь порой он прищуривал их, отчего они становились острее…

Приемы наказаний не ограничивались только этими, нет – Васька был неисчерпаемо разнообразен, и его изощренность в деле истязания девиц возвышалась до творчества.

Например: в одном из заведений девица Вера Коптева была заподозрена гостем в краже у него пяти тысяч рублей. Гость этот, сибирский купец, заявил полиции, что он был в комнате Веры с нею и ее подругой Сарой Шерман; последняя, посидев с ним около часу, ушла, а с Верой он оставался всю ночь и ушел от нее пьяный.

Делу дан был законный ход; долго тянулось следствие, обе обвиняемые были подвергнуты предварительному заключению, судились и, по недостатку улик, были оправданы.

Возвратясь после суда к своей хозяйке, подруги снова попали под следствие; хозяйка была уверена, что кража – дело их рук, и желала получить от них свою долю.

Саре удалось доказать, что она ни при чем в этой краже; тогда хозяйка ревностно принялась за Веру Коптеву. Она заперла ее в баню и там кормила соленой икрой, но, несмотря на это и многое другое, девица не созналась, где спрятала деньги. Пришлось прибегнуть к помощи Васьки.

Ему было обещано сто рублей, если он допытается, где деньги.

И вот однажды ночью, в баню, где сидела Вера, мучимая жаждой, страхом и тьмой, явился дьявол.

Он был в черной лохматой шерсти, а от шерсти его исходил запах фосфора и голубоватый светящийся дым. Две огненные искры сверкали у него вместо глаз. Он стал перед девушкой и страшным голосом спросил ее:

– Где деньги?

Она сошла с ума от ужаса.

Это было зимой. Поутру другого дня ее, босую и в одной рубашке, вели из бани в дом по глубокому снегу, она же тихонько смеялась и говорила счастливым голосом:

– Завтра я с мамой опять пойду к обедне… опять пойду… опять пойду к обедне…

Когда Сара Шерман увидала ее такой, она тихо и растерянно объявила при всех:

– А ведь деньги-то украла я…

Разумеется, больше всего скопилось страха пред Васькой и ненависти к нему у девиц того дома, где он был «вышибалой». В пьяном виде девицы не скрывали этих чувств и громко жаловались гостям на Ваську; но, так как гости приходили к ним не затем, чтоб защитить их, жалобы не имели смысла и последствий. В тех же случаях, когда они возвышались до истерического крика и рыданий и Васька слышал их, – его огненная голова показывалась в дверях зала и равнодушный, деревянный голос говорил:

– Эй ты, не дури…

– Палач! Изверг!.. – кричала девица. – Как ты смеешь уродовать меня? Посмотрите, господин, как он меня расписал плетью… – и девица делала попытку сорвать с себя лиф…

Тогда Васька подходил к ней, брал ее за руку и, не изменяя голоса, – что было особенно страшно, – уговаривал ее:

– Не шуми… угомонись. Чего орешь без толку? – Пьяная ты… смотри!

Почти всегда этого было достаточно, и очень редко Ваське приходилось уводить девицу из зала.

Никогда никто из девиц не слыхал от Васьки ни одного ласкового слова, хотя многие из них были его наложницами. Он брал их себе просто: нравилась ему почему-либо та или эта, и он говорил ей:

– Я к тебе сегодня ночевать приду…

Затем он ходил к ней некоторое время и переставал ходить, не говоря ей ни слова.

– Ну и черт! – отзывались о нем девицы. – Совсем деревянный какой-то…

В своем заведении он жил по очереди почти со всеми девицами, жил и с Аксиньей. И именно во время своей связи с ней он ее однажды жестоко выпорол.

Здоровая и ленивая, она очень любила спать и часто засыпала в зале, несмотря на шум, наполнявший ее. Сидя где-нибудь в углу, она вдруг переставала «завлекать гостя» своими глупыми глазами, они неподвижно останавливались на каком-нибудь предмете, потом веки медленно опускались и закрывали их, и нижняя губа ее отвисала, обнажая крупные, белые зубы. Раздавался сладкий храп, вызывая громкий смех подруг и гостей, но смех не будил Аксинью.

С ней часто случалось это; хозяйка крепко ругала ее, била по щекам, но побои не спугивали сна – поплачет после них Аксинья и снова спит.

И вот за дело взялся Васька.

Однажды, когда девица заснула, сидя на диване рядом с пьяным гостем, тоже дремавшим, Васька подошел к ней и, молча взяв за руку, повел ее за собой.

– Неужто бить будешь? – спросила его Аксинья.

– Надо… – сказал Васька.

Когда они пришли в кухню, он велел ей раздеться.

– Ты хоть не больно уж… – попросила его Аксинья.

– Ну, ну…

Она осталась в одной рубашке.

– Снимай! – скомандовал Васька.

– Экой ты озорник! – вздохнула девушка и спустила с себя рубашку.

Васька хлестнул ее ремнем по плечам.

– Иди на двор!

– Что ты? Чай, теперь зима… холодно мне будет…

– Ладно! Разве ты можешь чувствовать?..

Он вытолкнул ее в дверь кухни, провел, подхлестывая ремнем, по сеням и на дворе приказал ей лечь на бугор снега.

– Вася… что ты?

– Ну, ну!

И толкнув ее лицом в снег, он втиснул в него ее голову для того, чтобы не было слышно ее криков, и долго хлестал ее ремнем, приговаривая:

– Не дрыхни, не дрыхни, не дрыхни…

Когда же он отпустил ее, она, дрожащая от холода и боли, сквозь слезы и рыдания сказала ему:

– Погоди, Васька! Придет твое время… и ты заплачешь! Есть Бог, Васька!

– Поговори! – спокойно сказал он. – Засни-ка в зале еще раз! Я тебя тогда выведу на двор, выпорю и водой обливать буду…»