Чикаго, или Красный Буревестник

Сегодня, через столько лет, спрашивая себя, что больше всего впечатлило меня в годы бурного развития хирургии, которое подстегнуло зарождение местного обезболивания, я никогда не думаю над ответом долго. Появление хирургии органов грудной полости и, в том числе, хирургии легких с позиций современности видится величайшим событием перелома веков и начала нового столетия.

Утром девятого июня 1898 года чикагский хирург Джон Б. Мерфи выступил с докладом «Хирургия легких» на сорок девятом Конгрессе Американского медицинского общества в Денвере, чем заслужил бурную овацию. В тот момент я был болен и находился в Нью-Йорке. Мне помешал приехать приступ ишиаса. Если в нью-йоркских газетах была хоть строчка правды, то Мерфи предложил два хирургических метода борьбы с заболеваниями легких, которые были названы революционными. Громовые аплодисменты в его адрес наводили на мысль, что он сделал важное открытие, которое, возможно, способно было вызволить хирургию из тупика, в который ее завели попытки преодолеть легочные заболевания. Все время моего знакомства с Мерфи коллеги в большей или меньшей степени игнорировали его, но иногда он становился предметом их жгучей ненависти.

Восемью годами ранее, когда ему только исполнилось тридцать два и он работал хирургом в Чикагской окружной больнице, Мерфи с невиданной резкостью потребовал проведения ранней операции на воспаленной слепой кишке и тем самым посягнул на незыблемое правило, согласно которому лечение аппендицита было прерогативой терапевтов. «Древние ископаемые», как Мерфи в открытую называл прежние поколения врачей, все как один ополчились против него. Но он делал решительные шаги в своей области и, за короткое время проведя двести операций, доказал, что удаление червеобразного отростка при самых первых признаках воспаления стабильно ведет к полному излечению.

Мерфи был сыном ирландского беженца, который вынужден был покинуть родину из-за голода и нищеты, чтобы обосноваться на ферме в предместьях Аплтона, где он также влачил жалкое существование. Вся его юность – самого младшего из пятерых детей – прошла в бедности, но его мать, от которой не ускользнуло его дарование, хотела, чтобы он твердо помнил о своей жизненной цели: заработать денег и оставить бедность так далеко позади, что она уже никогда не смогла бы его снова настигнуть. Еще помощником в аптеке Льюиса в Аплтоне и преходящим учеником аплтонского врача Рейли он понял, что медицина и хирургия – это невозделанная почва науки. Обучение в Раш Медикал Колледж в Чикаго обходилось в шестьдесят пять долларов в год, и мать находила эти деньги. На лекциях моего друга Кристиана Фенгера, который из Европы в Чикаго принес учение о патологической анатомии, подтолкнувшее развитие диагностики и хирургического лечения, он осознал, что должен отправиться в Европу и овладеть теоретическими и практическими основами, чтобы привлечь всеобщее внимание к своей научной работе. И снова мать достала кожаный мешочек с деньгами из укромного тайника их убогого деревянного дома и пожертвовала Мерфи все семейные сбережения. Он учился у Бильрота в Вене, Шредера в Берлине, Арнольда в Гейдельберге. Он не видел ничего кроме работы и сна, никаких развлечений и удовольствий. В 1884 году в Чикаго он открыл собственную практику. У него не было средств или состоятельных пациентов, но на заре американской хирургии его вескими аргументами были европейская выучка, навыки выдающегося стратега, блеск в глазах, возникавший при первой же мысли о будущих открытиях, и талант рекламного агента. Я познакомился с ним после его «достижения» в области хирургии слепой кишки: это был человек среднего роста с рыжими волосами и бородой, в котором уникальным образом переплелись страсть, мощь, ум, сознание того, что его призвание – хирургия, и жажда славы и богатства. Он заметно выдавался из общей людской массы. Его прозвище – «Красный буревестник» – он заслужил по праву. Он был изобретателем так называемой «пуговицы Мерфи», которую вскоре можно было найти во всех крупнейших операционных мира, поскольку с ее помощью сшивать рассеченные во время операции участки кишки было значительно проще. Мерфи пригласили выступить на одиннадцатом Международном Медицинском конгрессе в Риме, где наряду с Кохом, Макивеном и Микуличем он был избран почетным председателем. Наконец, он приехал в Берлин по приглашению Немецкого медицинского общества, где был принят в его почетные члены. За этим последовали нападки со стороны его коллег, обвинявших его в «погоне за славой». С тех пор в их отношении ничего не изменилось. Именно поэтому безудержная овация, которой наградили Мерфи в Денвере, показалась мне верным знаком того, что его достижение носило отнюдь не заурядный характер.

Войны девятнадцатого века оставили на груди их участников немало смертельных ранений, которые не могли не стать стимулом для зарождения новых методов в хирургии органов грудной полости. Но все пострадавшие были вверены самой природе, и только время от времени врачи предпринимали попытки спасти легкие, наспех зашивая раны или уговаривая покалеченного перевернуться на живот. С легочными раневыми инфекциями было довольно безжалостно покончено при помощи кровопускания еще в 1871 году. Проблема же серьезных заболеваний грудной полости, действительно требовавших внимания хирургов, оставалась нерешенной. Никто не задумывался об удалении опухоли пищевода, так как она находилась под грудиной и была недоступна. Жертвы этого заболевания умирали от истощения. Совсем маловероятной виделась операция по ее вылущиванию через легкое. Но еще более безнадежной выглядела ситуация с самым распространенным и уносящим больше всего жизней легочным заболеванием – туберкулезом. Немцы Глук, Шмид и Блок в экспериментах над животными пытались выяснить, возможно ли удаление доли легкого или целого органа без смертельного вреда здоровью. На примере крупных животных – свиней или коров – они многократно убеждались, что возможно пережить не только повреждение одного легкого, но и его полное удаление, не утратив жизнеспособности, при условии, что второе легкое функционирует нормально. Тогда в душу берлинского врача Блока закралось сомнение: не переоценивают ли врачи опасности вскрытия грудины человека и сопутствующего пневмоторакса. В 1883 году Блок провел соответствующее исследование. Пациентка, молодая женщина и родственница Блока, страдающая, по его мнению, тяжелой формой легочного туберкулеза, полностью доверилась ему. Он вскрыл грудную клетку и попытался удалить очаг заболевания. Но больная умерла под его скальпелем, поэтому Блок наложил на себя руки, мучимый отчаянием и угрызениями совести. Только два года спустя Пэйджет издал в Лондоне книгу «Хирургия легких», в которой он назвал дальнейшее развитие отрасли невозможным по причине скудости имеющихся данных.

Было вполне понятно, что заявление Мерфи о том, что он нашел способ хирургического лечения болезней легких, вызвало небывалый резонанс. Тем не менее ни в одной из газет не сообщалось, против какой из них он был направлен. Мой опыт напомнил мне о врачах, которых собственные недуги побудили к разработке новых методов лечения, и подсказал, что Мерфи мог найти некий новый способ борьбы с легочным туберкулезом. Вечером следующего дня – это было одиннадцатое июня – мой дворецкий доложил мне о неожиданном визите Кристиана Фенгера из Чикаго. Ничей приход тогда не мог обрадовать меня больше – все равно, был ли мой гость в Денвере или нет. Я был уверен, что он уж точно ориентируется в ранних работах Мерфи.

Фенгер родился в Дании и принадлежал к числу авантюристов, которых едва ли можно встретить в наши дни. Он учился в Копенгагене, Германии и Австрии, был хирургом на Франко-германской войне, а после увлекся и с головой ушел в патологическую анатомию. Из него вышел довольно заурядный хирург. Пациенты интересовали его до тех пор, пока не была диагностирована их болезнь. Терапия лежала за границами его интересов. Его пристрастиями были исследования, изучение и постановка диагноза любой ценой. В те годы прошлого столетия он был не одинок в этом, и, поскольку его успехи на врачебном поприще были сомнительными, уже как исследователь он занялся и занимается до сих пор основополагающими аспектами образования молодых чикагских врачей, открывающими для них целый ряд профессиональных перспектив.

Когда он, тяжело дыша, расположился рядом с моей кроватью, я тут же осведомился о Мерфи. Фенгер опустил руку в один из его карманов, извлек из него сложенную пополам газету и бросил ее на мое одеяло. Это была вчерашняя «Чикаго Трибьюн». Сразу под шпигелем располагался огромный заголовок: «Мерфи утверждает, что чахотка излечима». И ниже: «Речь доктора Дж. Б. Мерфи из Чикаго на конгрессе Американской медицинской ассоциации. Как следует лечить туберкулезное легкое? Через полую иглу Мерфи наполняет плевру азотом, таким образом возвращая легкое в состояние покоя. Быстрое выздоровление в пяти случаях». За заголовком следовала пространная статья с продолжением на странице 7 и фотографией молодого Мерфи, занимавшей две колонки: борода, решительное выражение губ, взгляд, в котором читались настойчивость и жажда деятельности.

Итак, моя догадка оказалась верной. Мерфи объявил войну легочному туберкулезу. Фенгер поднял на меня худое лицо. «Что я об этом знаю? – пробормотал он. – Пока только это». Он со злостью указал на «Чикаго Трибьюн». «Он очень долго ждал, когда ему позволят произнести эту речь в Денвере. И вчера они впервые аплодировали ему. И что он делает теперь? Повторяет свою же ошибку. Он рассказывает обо всем журналистам до появления официального доклада Медицинского общества. Вот увидите, что случится дальше. Наши коллеги снова назовут его легкомысленным охотником за славой. Они набросятся на него и вскоре забудут, что он сделал открытие, которое, возможно, значительнее его аппендэктомии или «пуговицы». Вот увидите. Они унизят его сильнее, чем до этого, и страсть к медицине оставит его.

Разбитый, он отступит, оставив незавершенным величайшее из своих изобретений, как многие до того…»

Я спросил, вернулся ли уже Мерфи в Чикаго. Фенгер отрицательно покачал головой. «Он и его жена планировали отправиться в Колорадо-Спрингс, отдохнуть. Ведь Вы не хуже меня знаете, что во время конгресса он думал и о собственной болезни».

На мой вопрос, не появились ли у Мерфи новые симптомы заболевания легких, Фенгер ответил: «Во всяком случае он так думает, и Нетти Мерфи так думает. Он кашляет и страдает ночной потливостью. Вы знаете, что его братья Фрэнк и Дэниел и его сестра Люсинда в один год умерли от чахотки?»

Я не знал об этом.

«Что ж, теперь и Вы в курсе. Супруги Мерфи вчера выехали из Денвера в Колорадо-Спрингс. Но они не задержатся там надолго».

Изъеденной кислотой правой рукой он схватил «Чикаго Трибьюн» и швырнул ее в угол. «Буря, разразившаяся вот из-за этого, прогонит его назад в Чикаго еще до того, как он успеет насладиться денверским триумфом».

Узнав об этом, я уже не мог сохранять спокойствие, поэтому следующим утром телеграфировал Нетти Мерфи в Колорадо Спрингс и поинтересовался, где и когда я могу встретиться с ее мужем. Ответ пришел в тот же день. Нетти сообщала, что Мерфи крайне взволнован публикациями в «Чикаго Трибьюн», поскольку не давал своего на них согласия. Напротив. Он давно избегал контактов с прессой, чтобы у его коллег не было повода усомниться в его научных достижениях. Он был растерян и разочарован. Они пытались удержать его в Колорадо-Спрингс, поскольку лечение и отдых были ему решительно необходимы, но не знали, как долго смогут ему сопротивляться. Она пообещала уведомить меня о дате его возвращения в Чикаго.

С Нетти Мерфи мы были знакомы восемь лет. Она принадлежала к одной из состоятельнейших семей Чикаго. Будучи еще молодым врачом, Мерфи занимался ее лечением и без памяти влюбился в эту красивую темноволосую девушку. Она неустанно работала над духовным развитием выросшего без присмотра и теперь одержимого работой мужа и оказала на него глубокое влияние. Она была пылкой и беззаветной помощницей в его исследованиях и его устремлениях.

Вскоре после того, как я получил телеграмму из Колорадо-Спрингс, меня снова навестил Фенгер. Он сообщил, что травля Мерфи уже началась. Та газетная статья огорчила почти всех врачей Чикаго, равно как и бо?льшую часть медицинского сообщества. «В «Чикаго трибьюн» уже появились приписки, где утверждается, что Мерфи украл свой метод у другого хирурга».

Я спросил, кого же мог обокрасть Мерфи. «Предположительно это итальянец по имени Форланини, из Павии. Он, возможно, излагал эту идею уже в 1882 году. Слышали что-нибудь о нем?» Я не знал этого имени.

После отъезда Фенгера я четыре дня не получал никаких сведений о Мерфи. За эти дни мое самочувствие улучшилось настолько, что я мог выходить на улицу. Шестнадцатого июня, после обеда я получил телеграмму из Колорадо-Спрингс. Нетти Мерфи сообщала, что они будут в Чикаго восемнадцатого числа. Мерфи больше невозможно было удерживать. Она писала, что они были бы рады увидеться со мной. Возможно, я, как человек, стоящий в стороне от текущих событий, мог бы немного развеять отчаяние и пессимизм Мерфи.

На следующий день я выехал в Чикаго.

Было восемнадцатое июня и время подходило к полудню, когда я оказался на Мичиган-авеню. Тогда эта улица была далека от сегодняшнего сказочного облика, но все же являлась одной из самых фешенебельных улиц города Чикаго, в рекордные сроки восстановленной из горстки пепла, оставшейся после пожара 1871 года. Южнее Тридцать пятой улицы я нашел роскошный дом, который уже около двух лет занимала семья Мерфи.

Входная дверь была открыта. В холле царил беспорядок. Вперемешку были свалены багаж и одежда. Откуда-то из глубины дома послышался пронзительный голос, который мог принадлежать только Мерфи. Наконец за взбудораженным слугой появилась стройная, темноволосая Нетти Мерфи. Она была, как обычно, сдержанна, но тревожный взгляд ее темных блестящих глаз выдавал ее глубокую обеспокоенность.

«Вы хотите поговорить с ним о его изобретении, – предположила она. – Возможно, это его отвлечет – работа всегда была единственным, что его отвлекало. Он не знает покоя и никогда не даст успокоиться нам… Пойдемте…» – сказала она и повела меня по коридору. Когда она распахнул ведущую во флигель дверь, я увидел богато обставленную, заваленную журналами и книгами комнату. Но больше всего меня поразило то, что весь пол был усыпан письмами.

«Нетти, – позвал Мерфи, увидев нас. – Ты только взгляни на эти письма. За три дня столько писем от больных чахоткой со всей страны. Они в газетах прочли о моем докладе в Денвере и хотят, чтобы я вылечил их».

«Мы всем им ответим, – сказала она. – Мы найдем способ. Думаю, тебе следует поприветствовать доктора Хартмана. Доктор Хартман хочет поговорить с тобой о твоем методе лечения туберкулеза. Он специально для этого приехал из Нью-Йорка».

Мерфи растерянно протянул мне руку. Он сказал: «Я не понимаю, зачем они снова хотят выставить меня обманщиком. Я никогда в жизни не слышал об этом Форланини. Они утверждают, что на Международном медицинском конгрессе в Риме он докладывал о своем методе, который будто бы идентичен моему. В Риме должны были насторожиться, если он говорил то же, что и я в Денвере».

Нетти подмигнула мне и вышла.

«Знаете ли Вы, – спросил Мерфи, – что мне это все напоминает? Это напоминает мне о Роберте Кохе, когда он открыл туберкулин, и об этом узнали журналисты. Тогда сотни тысяч больных стремились попасть к нему на лечение». Он вдруг расправил плечи. «Но есть и одно отличие, – сказал он. – Кох не мог их вылечить. Но мой метод может помочь тем, кому я обещал помочь».

Мы отправились в находившуюся за конюшнями лабораторию, которая упоминалась в «Чикаго Трибьюн». В ее глубине работал молодой ассистент, простой парень, беззаветно преданный Мерфи. Он был немцем по происхождению. Мерфи представил его как Августа Лемке. «Мистер Лемке, – сказал он, – работает со мной уже семь лет – с тех самых пор, как я только задумался о возможности хирургического лечения туберкулеза. Вам, наверное, хотелось бы побольше узнать о том, что в Денвере я назвал искусственным пневмотораксом». Он развернулся к маленькой фотографии, которая висела на стене против меня. «Это Джанетт Макбернс, – сказал он спокойно. – Без нее я, вероятно, не додумался бы до искусственного пневмоторакса. Ее родители обратились ко мне зимой 1891 года, семь лет назад. Джанетт страдала от туберкулеза правого легкого. Целый год ее мучила лихорадка, многие очаги не поддавались лечению. Но помимо этого, из-за влажности в доме у нее развилось воспаление плевры, осложненное выпотом в правой ее части. Случай казался совершенно безнадежным. Ребенок лежал на мешке соломы, шесть ее старших и младших сестер жили в одном помещении с двумя свиньями и козами, и там было всего одно окно».

Мерфи вдруг снова повернулся ко мне. «Вам наверняка знакомы все эти изящные истории о моей алчности и беззастенчивости. У родителей малютки не было ни цента, они ничего не могли предложить мне за мои услуги. И когда я увидел девочку впервые, я не подозревал, что она станет мне дороже самого высокого гонорара. Жизни ребенка угрожала опасность. Тогда я еще работал в больнице Кук-Кантри Хоспитал, и у меня не было возможности перевезти ребенка туда. Я отвечал лишь за хирургическое отделение».

Мерфи снова указал на фотографию девочки. «Взглянув на это милое личико, Вы поймете, почему я должен был ей помочь. Но что мне было делать? Разместить ребенка в нашем доме на Труп-стрит? Для Вас не является тайной, что я сам пережил приступ туберкулеза. В конце концов мы оставили ее в доме одного ирландского семейства, здоровью которого можно было позавидовать. Там как раз была свободная кровать. Девочка была так слаба, что я не отваживался сделать пункцию грудной полости, чтобы избавить ее от выпота. Оставалось только хорошо заботиться о ней – компрессы, камфара, жаропонижающие… Должен Вам сказать: мы помогли Джанетт преодолеть опаснейшую стадию. Лихорадка спала. Но осталась слабость, которая все еще мешала мне абсорбировать так и не рассосавшийся выпот. При дыхании отчетливо были слышны хрипы, из чего можно было сделать вывод об огромных его размерах. Правое пораженное легкое должно было быть сильно сдавленным. Оно участвовало в дыхании в ограниченной степени из-за воздействия на него извне. В состоянии абсолютной беспомощности я сидел на ее кроватке, когда вдруг заметил, что, несмотря на слабость, ребенок стал меньше кашлять. Однажды Джанетт и сама подтвердила, что почти не испытывает позывов к кашлю. Ночная потливость и колебания температуры становились, к моему удивлению, явлениями все более редкими, хотя положение выпота ничуть не изменилось. Это была совершенно новая клиническая картина. У Джанетт снова появился аппетит. Через пять месяцев она окрепла настолько, что я без колебаний мог сделать пункцию. Она жаловалась на несколько затрудненное дыхание. Но тогда меня осенила мысль, что между плевральным выпотом и удивительным излечением от легочного туберкулеза должна быть какая-то связь. Поэтому я отказался от пункции. Через шесть месяцев Джанетт могла вставать. Температура совсем спала. Она жаловалась только на чувство тяжести в правой части груди».

«Несколько дней назад, – продолжал Мерфи, – ребенка не стало. Джанетт вышла на свою первую прогулку и оказалась под колесами – и это на глазах ее беспомощной матери. Я никогда не сомневался в необходимости вскрытия, поскольку это источник наших знаний. Но тогда я колебался. Я провел его только через два дня вместе с мистером Лемке. Четыре из семи туберкулезных каверн в правом легком затянулись, зарубцевались и не представляли более опасности. Еще одна находилась в процессе рубцевания. Удивительным было то, что зажившие каверны находились в части правого легкого, сдавленной серозным выпотом таким образом, что она была обездвижена и не принимала участия в дыхательном движении…

Понимаете? Все, о чем я говорил в Денвере, открылось мне при этой секции. Когда я заглянул в грудную клетку ребенка, я понял, что случайная неподвижность легкого из-за соположения с серозным выпотом привела к тому, что туберкулез отступил. Нужно было сделать лишь незначительное умственное усилие, чтобы прийти к заключению: аналогичного терапевтического эффекта можно добиться, попытавшись создать давление на пораженное легкое искусственным путем. Проще говоря, нужно было привести легкое в состояние покоя, предоставив ему возможность самовосстановиться. Но вставал вопрос: как создать в грудной клетке давление, не вскрывая ее? Недопустимы были неосторожные, резкие нажатия, небрежные попытки сдавить легкое, поскольку я прекрасно знал об опасностях, связанных с повреждениями грудной клетки. Я очень много прочел. Как только у меня возникала новая идея, я спешил проверить, не занимался ли кто-то этим раньше, не нашел ли он выхода до меня. Вместе с мистером Лемке мы перерыли все библиотеки. Но и слова не нашли о господине Форланини.

Но что же мы нашли вместо этого? – спросил Мерфи. – Мы нашли упоминание о шотландском враче прошлого века, некоем докторе Джеймсе Карсоне, в 1820 году работавшем в Ливерпуле. Он оставил после себя труд об эластичности легкого. В опытах над кроликами он независимо от Хьюсона установил, что при вскрытии грудной клетки легкие спадаются, а очаги болезни, которые до этого постоянно находились под давлением, освобождаются от него и связанного с ним раздражения. Соответственно, он предложил при легочных заболеваниях просто-напросто вскрывать грудную клетку, тем самым провоцируя спадение органа. Идея Карсона в корне была верна. Но его метод имел результатом лишь смертельный открытый пневмоторакс. Карсон – единственный человек, созвучие чьей идеи с моей собственной я готов признать. Но далее его опыт для нас бесполезен. Мне необходимо было выяснить, можно ли вскрыть грудную клетку так, чтобы воздух выходил медленно, не вызывая резкого спадения легких. Нужно было добиться медленной, осторожной компрессии легкого, минуя вскрытие грудной клетки. По образцу патологического выпота при воспалении плевры для нагнетания давления следовало заполнить грудную полость жидкостью или другим веществом. Азот оказался лучшим из возможных вариантов. Мы выяснили это еще в прошлом году. Вскоре после нашего первого эксперимента на человеке все же произошло кое-что, в очередной раз сдержавшее нас…»

Исполнительный Лемке уверенно протянул руку к книжной полке и извлек некую брошюру, которую передал Мерфи. «Вот она, доктор Мерфи», – сказал он. Мерфи скользнул взглядом по титульному листу и быстрым движением продемонстрировал его мне. «Эдуард де Серенвилль, – озвучил он, – профессор в Лозанне. Эта брошюра попала ко мне в прошлом году. Она была отпечатана в 1886 году, двенадцать лет назад. Я не знаю, почему до сих пор никто не обратил на нее внимания. Кроме Серенвилля, в 1888 году немецкий терапевт Генрих Квинке также занимался резекцией ребра, в смежной области работал швейцарский специалист по туберкулезу Карл Шпенглер. Но ни один из них при жизни не удостоился всеобщего внимания. Но лозаннский профессор преследовал сходные с моими цели и развил соответствующую теорию. С той только разницей, что для поддержания давления в грудной полости им был избран иной метод. Он удалял несколько ребер над пораженной частью легкого, таким образом избегая вскрытия грудной клетки. Понимаете? Так он добивался того, что грудная стенка ослабевала, оседала в грудную полость и сжимала пораженные участки легкого. Блестящая идея! Мы испробовали этот метод. Девятого января я прооперировал пациента-англичанина в больнице Кукс Кантри. В правом легком у него была обширная каверна, между первым и третьим ребром. Я беспрепятственно удалил 7,5 сантиметров второго ребра, как раз над каверной. Уже двадцать четвертого января грудь над каверной сильно просела. Симптомы туберкулеза, прежде всего, кашель и лихорадка, постепенно исчезали – как и в случае Джанетт. Понимаете ли Вы, что теория Серенвилля была проигнорирована в Швейцарии, да и во всей Европе, и могла оставаться на бумаге и в будущем? Сознаете ли Вы, что лишь благодаря случаю эта пыльная тетрадь угодила мне в руки и что благодаря мне метод прижился здесь, в Чикаго?!

Он продолжил: «Хорошо, я взялся за эту идею. Но она не моя. Она всего лишь придала мне мужества, чтобы осуществить свой собственный замысел в масштабах организма человека. Операция по методу Серенвилля – кровавая операция. Но если даже ее удавалось провести успешно, то насколько же легкой покажется операция по моему методу – нет серьезного вмешательства, нет потери крови. В апреле прошлого года я провел первый эксперимент. За ним последовали еще четыре, последний из которых имел место двенадцатого мая. Дважды они окончились ничем, поскольку легкое было воспалено и увеличено, отчего срослось с грудной клеткой. Давление вводимого азота не могло воздействовать на него. В остальных случаях не наблюдалось подобного рода отклонений, поэтому операция прошла без каких-либо сложностей. Грудная стенка при этом подвергалась местному обезболиванию. Я сделал крохотный разрез на коже между двумя ребрами. Троакар – через трубку подсоединенный к емкости с азотом – помещался в рану через отверстие в реберной плевре. Как только острие троакара оказывалось внутри грудной полости, подавался азот».

Мерфи быстрыми шагами мерил комнату. «В случаях, когда клиническая картина не была угрожающей, во время операции я не испытывал беспокойства. В результате подтвердились сделанные ранее наблюдения: общее улучшение, понижение температуры, исчезновение кашля, возвращение аппетита, быстрый набор веса! Пациенты могли покинуть больницу сразу после операции! На данный момент все пребывают в состоянии, которое прежде любому врачу показалось бы невероятным: без лихорадки, без кровохарканья, без туберкулезных бацилл, если таковые существуют».

«И в благодарность за все это, – в тоне его вдруг появилось раздражение, – мои коллеги называют меня разбойником, вором, который кормится от чужих идей. Кто такой Форланини? Если он действительно существовал и если ему до меня пришла эта идея, то я хочу это знать, то я готов смириться с судьбой, – процедил он. – Чужие идеи меня не интересуют. Я их раздариваю. Я раздариваю их с удовольствием». Он уставился на меня покрасневшими глазами. «Пойдемте, пожалуйста, со мной! – настоятельно попросил он. – Я еду в Колледж. Я хочу проверить, имеются ли там доклады о Медицинском конгрессе в Риме, и выяснить, что этот синьор Форланини в действительности предлагал». Он поспешил вон, не дожидаясь моего ответа, и стал спускаться на первый этаж. Я последовал за ним в холл, где уже ждала Нетти.

Возможно, то, что произошло следом, было случайностью. Возможно, это было причудой судьбы или ее умыслом. Как раз в этот момент у тротуара остановился ветхий экипаж, в котором имел обыкновение совершать чикагские визиты Фенгер.

Он захватил пару книг, лежавших впереди на козлах, и в своей неуклюжей манере стал выбираться из экипажа. «Я слышал, что Вы вернулись, – бросил он Мерфи. – И будет лучше, если я прямо сейчас расскажу вам, что мне удалось выяснить…»

Мы все вернулись в холл. Фенгер грузно повалился в кресло и разложил на коленях книги. Мерфи встал перед ним. «Постарайтесь покороче! – сказал он, а затем добавил. – Вы обнаружили Форланини? Кто он такой?»

«Форланини, – ответил Фенгер, – не хирург. Он терапевт. В настоящее время ему сорок один год, он занимает должность профессора в Павии, родился в Милане. Занимался желудочными болезнями, кровяным давлением, подагрой. На Конгрессе 1894 года в Риме в рамках секции терапевтики – но вне секции хирургии, которую обычно посещаете Вы – он делал доклад о благотворном действии искусственного пневмоторакса на легочный туберкулез. Название: “Первая попытка искусственного пневмоторакса при легочном туберкулезе”. Вот его речь…» Фенгер схватил верхнюю из принесенных книг, бросил ее на стол. «В своей речи Форланини утверждает, что в 1886 и 1888 годах он наблюдал целительное воздействие плеврального выпота на течение легочного туберкулеза у двух больных. В точности как и Вы. В последующие годы, вплоть до 1894, он исследовал возможности искусственного пневмоторакса. Как и Вам, ему пришла идея введения азота. Но предлагает он другой метод, более простой. Он советует ввести тонкую иглу для инъекций и пустить газ. Таким образом, велика была опасность воздушной эмболии: до 1894 года он не применял этот метод для лечения пациентов, и поэтому его речь в Риме не получила никакого внимания».

«И это все?»

«Да, – подтвердил Фенгер, – но для Ваших врагов этого достаточно, чтобы отдать приоритет Форланини…»

«Приоритет, – процедил Мерфи. – Будто бы все зависит от теории, а не от положительного результата».

Мерфи повернулся к нам спиной и подошел к окну. Я видел, как напряглись мышцы на его шее, расслабились и снова напряглись. Потом он отвернулся от окна и посмотрел на нас. «Когда Вы снова едете в Европу?» – осведомился он сдавленным голосом.

«В конце июля», – ответил я.

«Вы будете в Италии?»

«Может, в августе».

Дыхание Мерфи участилось. «Пожалуйста, разыщите Форланини. Постарайтесь понять, что в этом случае является правдой, живой правдой, а не грудой перепачканных в типографии листков. Я уступаю моим врагам в умении копаться в бумагах». Мерфи сжал кулак так, что на костяшках пальцев побледнела кожа. «Напишите мне обо всем, что Вам удастся обнаружить в Италии. Сообщите мне все детали. Вы можете поведать мне еще сколько угодно столь же очаровательных правд. Единственной правдой было и остается то, что я никогда не слышал об этом итальянском профессоре!» Вдруг Мерфи сорвался с места и направился к двери. Он вышел прочь, даже не взглянув на нас.

Разумеется, я исполнил просьбу Мерфи и сделал это с большим удовольствием, поскольку и мой ум требовал ясности.

В начале августа, находясь в Париже, я сделал письменный запрос в отношении абсолютно неизвестного за пределами Италии Карло Форланини. Из Падуи пришел ответ, что он на некоторое время остановился в Риме и что следует искать его в больнице «Оспедале дегли Инкурабили».

Когда я лично встретился с Форланини, ко мне вернулись воспоминания о падуйском враче Бассини. Их внешнее сходство бросалось в глаза. Но можно было провести и другие, глубинные параллели: скромность в одежде, смиренное отношение к технической отсталости итальянских клиник, протест против низкой оценки отечественной медицины в остальном мире и связанная с этим горечь. Как и Бассини, Форланини некогда принадлежал к партизанскому отряду Гарибальди.

О работе Мерфи Форланини ничего не слышал и признал, что и его работы до сих пор оставались неизвестными. Он также указал мне на то, что уже в 1882 году в малотиражной газете «Газетта дель Оспедале Огосто» появилась его статья, где он изложил свою теорию о пневмотораксе и легочном туберкулезе. Она осталась незамеченной. Со времени Конгресса 1894 года в Риме Форланини лишь единожды опробовал свой искусственный пневмоторакс на семнадцатилетней тяжелобольной девушке. Это случилось шестнадцатого октября 1894 года. К октябрю 1895 года девушка выздоровела. Тридцать первого октября 1895 года, за три года до выступления Мерфи в Денвере, он выступил с докладом об этом на Шестом Конгрессе терапевтов в Риме. Но и тогда на его выступление не обратили внимания. Такова была история Форланини.

В тот же день я написал Мерфи и Фенгеру, что Форланини по праву принадлежит звание изобретателя нового метода. Однако, как я считал, Мерфи оставался человеком, который открыл искусственный пневмоторакс медицине, причем пневмоторакс не только через инъекцию азота, но и через резекцию ребра. Судьба распорядилась так, что не он был первым, кого посетила эта идея, кто дал хирургии надежду справиться с легочными заболеваниями.

Мерфи не ответил. Только через три месяца Фенгер написал мне в Германию. Мерфи прекратил работу по усовершенствованию метода искусственного пневмоторакса. Многочисленных пациентов, нуждавшихся в его помощи, он перепоручил своему ассистенту. Август Лемке, невзрачный, неуклюжий, но усердный в учении молодой человек, сделал себе имя, добившись успеха в лечении туберкулезных больных.

Фенгер писал, что Мерфи ненавидел вещи, которые ему не принадлежат. Поскольку открытие искусственного пневмоторакса принадлежало также и Форланини, он возненавидел свое изобретение.

Мерфи никогда больше не выступал с результатами своих изысканий в этой области. Но его исторической заслугой было то, что он, рассказав о своем методе, наметил точку отсчета в лечении легочных заболеваний.

В 1906 году немецкий профессор Лудольф Брауер подхватил идею искусственного пневмоторакса и наделил ее незыблемыми «гражданскими правами» в государстве медицины. Ему был сорок один год, он родился и вырос в Бремене, жил и работал в Восточной Пруссии, но тем не менее имел некоторое сходство с Мерфи: он сам страдал от легочного туберкулеза, поэтому задумался о его хирургическом лечении. Как директор поликлиники Марбурга, терапевт и в то же время хирург, он во многом поспособствовал тому, чтобы пневмоторакс прижился в хирургии. Именно работа Мерфи побудила его к этому. О Форланини Брауер узнал позже.

Не только этот, но и другой вид искусственного пневмоторакса, о котором в Денвере так весомо заявил Мерфи, распространился по всему миру. Резекция ребра над пораженными участками легкого, позже названная торакопластикой, как раз-таки благодаря Брауеру развилась в полноценный и действенный метод, а благодаря Паулю Леопольду Фридриху, рано ушедшему директору хирургических клиник при университетах Грайфсвальда, Марбурга и Кенигсберга, была усовершенствована.

Джон Б. Мерфи скончался одиннадцатого августа 1916 года, и тогда никто уже не ставил под сомнение его славу пионера хирургии легких. Его враги затихли. Как ученый он обрел абсолютное признание. Но мне не известно, достало ли ему мужества последовать за развитием искусственного пневмоторакса, в том числе через резекцию ребра. Я могу только догадываться, вознаградил ли он своим вниманием работу молодого немца по фамилии Зауербрух, положившего начало методу, позволившему оперировать непосредственно на легком.