Бассини

Утром второго июля 1888 года, когда я впервые услышал об Эдоардо Бассини и его методе хирургического лечения паховой грыжи, я тут же подумал о моем отце.

Если кто-то и знал историю грыжи в медицине, то этим человеком был он. Мой отец, будучи специалистом по лечению грыж и свищей, в простой повозке колесил по степям, прериям и горам новой Америки, бедной на врачей.

Паховая грыжа чаще всего наблюдалась у наездников и занимающихся тяжелым трудом первопроходцев северо-запада, запада и юго-запада Америки, но распространена была также и в Европе, где заболеваемость ей за тысячи лет приобрела ужасающие масштабы. О ее симптомах я знал столько же, сколько и отец. Одно усилие, одно неловкое движение, позыв к кашлю и даже громкий смех могли вызвать смещение кишечной петли. Внутри кишечника возникало давление, вытеснявшее его в брюшную полость в том месте, где сопротивление брюшных мышц и сухожильной пластины было слабым. Кишка выгибалась, удерживаемая эластичной перитональной оболочкой, надавливала на брюшную стенку, образуя снаружи более или менее заметную выпуклость. Чаще всего это проявлялось в паховой области. Мышцы живота, особенно от пояса и ниже, и косые мышцы живота не доходят до паховой области. Все сухожилия, совокупность которых называется апоневрозом, расположены выше и крепятся к гребню подвздошной кости. Сухожилия значительно эластичнее мышц, поэтому легко деформируются, если давление со стороны кишечника усиливается. Это особенно характерно для мужского тела. Его сухожильная пластинка ослаблена расположенными с обеих сторон семенными канатиками, которые, выходя изнутри живота, наискось пересекают ее и соединяются с семенными яичками. Через воротца, называемые паховым кольцом, они под углом проникают в сухожильную пластину, проходят по длинному каналу к нижним углам паха и снова выходят из пластины через внешнее паховое кольцо. Таким образом, в паховой области мужчин возникают уязвимые места. Поэтому здесь же образуются грыжи: покрытая перитональной оболочкой кишечная петля проходит через внутреннее паховое кольцо, проникает в означенный канал и либо, следуя за семенным канальцем, образует мошоночную грыжу, либо не проникает в него и образует видимую грыжевую опухоль. Грыжевые мешки, которые иногда достигают необычайно больших размеров, все больше и больше мешают нормальной жизни, пока, наконец, не превращают ее в ад. Они могут угрожать жизни, если выступающий участок кишечника будет защемлен. Это может произойти в случае, если грыжевой мешок прорвет апоневроз. Тогда поврежденные сухожилия наматываются на него и перетягивают находящуюся внутри кишку, блокируя ее. Возникает застой, кишка отмирает, и за тяжкими муками наступает смерть.

Каждый раз, когда «караван» моего отца прибывал на новое место или на новое ранчо, к нему стекались страдающие грыжей. Их предупреждал форейтор. Отец объяснял пришедшим, что не существует хирургического метода, способного окончательно избавить их от грыжи. Любой утверждающий обратное был обманщиком. «Существует, – заявлял он позже, – лишь один способ. Еще египетские фараоны, как и вы мучившиеся грыжей, знали о нем. И я положу всю свою жизнь, чтобы его усовершенствовать!»

Он просил больных довериться его искусным рукам – он проталкивал грыжу назад, а на это место прилаживал грыжевый бандаж. Бандаж, изобретение которого и стало выдающейся заслугой моего отца, состоял в основном из эластичных стальных лент. Он оборачивался вокруг бедер и накрывал паховую область. В месте грыжи находилась кожаная подушка, которая постоянно сдавливала эту область, оказывая давление на слабую брюшную стенку и препятствуя выходу грыжевого мешка. Мой отец прекрасно знал, что так нельзя вылечить, что этот метод – лишь временный выход из положения и не всегда действенен. Во многих случаях бандаж и вправду был бесполезен. Кроме того, больным приходилось беречь себя от неожиданностей и избегать тяжелой работы.

Но фактически не существовало другого средства, которое могло бы принести хоть какое-то облегчение. Не было его и в 1888 году, когда я услышал о Бассини и когда воспоминания о моем отце так ясно предстали перед моими глазами.

Письмо, в котором говорилось об итальянском враче и его – как утверждалось – «революционном» открытии, пришло из Падуи, города на севере Италии. Его адресантом был доктор Петер Гальман, молодой немецкий врач, с которым я познакомился в берлинском доме Вирхова за несколько недель до этого, когда доживал свои последние дни кайзер Фридрих III. Тогда Гальман готовился отбыть в научную командировку с посещением нескольких итальянских университетов. Он охотно пообещал мне при случае сообщить о его впечатлениях. «… На несколько дней я заехал в Падую, – писал Гальман. – В университетской больнице я обнаружил такие же деревянные антисанитарные амфитеатры со скрипучей старой мебелью, служащие операционными, такие же, как и в Павии, коридоры, те же огромные антисанитарные больничные палаты. Но все же мне казалось, что я дышу другим воздухом, чистым, свежим, пропитанным карболкой и эвкалиптом. И здесь до недавнего времени правил престарелый поклонник «средневековой» хирургии Тито Ванцетти. Но в действительности больницей вот уже пять лет управляет молодой профессор хирургии, прилагающий все усилия, чтобы преодолеть многовековую отсталость. Речь о профессоре Эдоардо Бассини, сыне крестьянина из Павии, который учился антисептической хирургии у Бильрота в Вене, Лангенбека в Берлине, Нуссбаума в Мюнхене и у Листера и Спенсера Уэллса в Лондоне. Прибыв сюда, заняв кафедру патологической анатомии и встав во главе мужского хирургического отделения, он регулярно подвергается насмешкам за свое внимание к антисептике. Все эти годы Ванцетти с нескрываемым удивлением наблюдал, как запах гнойной лихорадки под действием антисептиков Бассини покидает старые, привычные к нему стены. Я слышал, что он начал обращаться к современным методикам, и даже его возраст и болезни были недостаточно веским аргументом, чтобы противиться им. Личность профессора Бассини произвела на меня огромное впечатление. Это сорокачетырехлетний отважный человек, через все преграды идущий к своей цели. Но больше всего меня поразило и показалось наиболее важным то, что Бассини много лет занимается лечением грыжи и, прежде всего, паховой грыжи. В результате он пришел к выводам, которые, на мой взгляд, должны вызвать сенсацию. Ведь это открытие международного значения! Насколько мне известно, с 1884 года Бассини прооперировал 123 больных с грыжей, в том числе с тяжелой формой. Так он выработал метод, который, как мне видится, гарантирует полное и долговременное избавление от болезни. По моим сведениям, метода, гарантировавшего бы такой результат, до сих пор не существовало, поэтому операция Бассини кажется мне настолько интересной, что я решил сообщить Вам о ней в этом письме. Если оно настигнет Вас не в Берлине, Вы, быть может, сочтете возможным продолжить Ваше путешествие и приехать в Падую. Бассини оперирует почти ежедневно, поскольку здесь случаи паховой грыжи очень распространены, особенно среди бедного населения. По этой причине ему не составит труда продемонстрировать Вам его хирургический метод. В этом письме едва ли возможно точное его описание: для этого мне не достает писательского таланта. Вам стоит самому взглянуть на это. Также я был бы весьма благодарен Вам, если бы Вы попытались убедить Бассини – который, кстати, свободно говорит по-французски и по-немецки – в том, что ему не только следует представить свою работу на международных итальянских конгрессах, которые все же не имеют большого веса, но и до?лжно добиваться мировой ее известности».

Много лет я избегал поездок в Италию в разгаре лета. Первые дни июля 1888 года в Северной и Центральной Европе выдались особенно жаркими, а вечера душными перед ночной грозой. Вероятно, так же дела обстояли и на севере Италии, но я все же решился на это путешествие и десятого июля покинул Берлин.

По моему обыкновению, время с момента получения письма Гальмана до отъезда я употребил, чтобы перечитать все, что было написано о лечении паховой грыжи. В Берлине с его огромными научными библиотеками найти подобную информацию было проще простого. История ее лечения оказалась одной из самых мрачных и безотрадных летописей, какие только можно себе представить: она была куда печальнее истории лечения желчнокаменной болезни, подробности которой так занимали меня тридцать лет назад.

С грыжей человечество знакомо так же давно, как и с тщетными попытками избавиться от нее. На мумии фараона Рамзеса V (около 1557 г. до н. э.) был заметен грыжевой мешок в паховой области. Можно предположить, что фараон умер от его ущемления. На одной из финикийских статуй ваятель также отобразил двухстороннюю паховую грыжу с опоясывающим грубым бандажем. Попытки побороть ее при помощи грыжевых поясов и операций насчитывают уже три тысячи лет. Вавилоняне не знали против болезни другого средства, кроме настоенного на желчном пузыре волка вина. Древние индийцы, которые, по всей видимости, особенно часто страдали от грыжи, следовали заветам Сушруты и применяли для лечения подогретый коровий навоз. Грыжу лечили также кольцами, которые следовало носить на больших пальцах ноги. В тяжелых случаях индийцы прибегали к помощи ножа, которым пытались отрезать грыжевой мешок и прижечь рану добела раскаленным металлом. Зачастую эти варварские потуги приводили к смерти.

Китайцы в борьбе с недугом ограничились изобретением неудобных грыжевых поясов и с типичной, вписанной в национальных характер покорностью судьбе оставляли тяжело больных умирать. В дошедших до нас трудах Цельса впервые раскрываются представления врачей о природе и причинах возникновения грыжи. Там же содержатся точные сведения о возможностях хирургии тех дней. Цельс заблуждался, утверждая, что речь идет о разрыве брюшины, через который кишка «выпадает наружу» и упирается в кожу живота. Он сообщает о различных методах лечения, применявшихся древнеримскими врачами и хирургами: горячие ванны, попытки руками втолкнуть грыжу назад, тугие железные бандажи и даже надавливание грубой деревянной доской в течение нескольких месяцев. Последним из приведенных способов врачи добивались искусственных воспалений и нагноений в области паха, надеясь таким образом спровоцировать образование на этом месте рубцов, которые вполне могли бы увеличить упругость брюшной стенки. Эти надежды были тщетны, но идея искусственного шрамообразования преследовала врачей еще несколько столетий. В случаях крайней нужды и римские врачи обращались к помощи скальпеля. Если верить Цельсу, они рассекали брюшную стенку в месте нахождения грыжи и освобождали грыжевой мешок. Затем они надавливали на выступающую кишечную петлю, тем самым возвращая ее в брюшную полость, туго перевязывали вытянутую перитональную оболочку, оставляя снаружи пустой мешок, зашивали ее и ждали заживления раны. По-видимому, тогда была сделана прогрессивная попытка изолировать семенные протоки, т. е. не просто перевязать и рассечь их, а сохранить «мужественность». Но Цельс умалчивает о числе скончавшихся в результате болевого шока или воспаления брюшины.

В течение почти шестиста лет медицинские источники молчали о паховой грыже. В седьмом веке упоминания о ней встречаются у Павла Эгинского, знаменитого грека. Для медицины он памятен тем, что впервые за многие годы вернулся к проблеме лечения паховой грыжи. Однако это была крайне печальная слава: тысячу лет назад лечение паховой грыжи было неотделимо от жестокости, которая, как ни парадоксально, определяет его и сегодня. Павел Эгинский рассекал пах над грыжевым мешком, извлекал на поверхность семенные протоки, отрезал их вместе с яичками, вдавливал кишечную петлю назад, перевязывал мешок и обрезал его. Затем он набивал рану перевязочным материалом и посыпал перцем, чтобы добиться обильного образования рубцовой ткани. Но и это еще не все: он также сообщает о других методах, которые в наши дни кажутся непостижимыми. Если удавалось вытолкнуть кишку из грыжевого мешка, не делая разреза, вся брюшная область «прижигалась» раскаленным железом, иногда вплоть до тазовых костей с целью получить глубокие шрамы, способные удерживать внутренности в будущем. Однако же Павел Эгинский нигде не оговорился о достигнутых результатах.

Его пример определил сущность лечения паховой грыжи. Или того, что так называли. Амбруаз Паре (1510–1590) также видел причину образования грыжи в разрыве брюшины. Он также почти целый век прижигал, травил и резал внутренности своих несчастных жертв, а затем зашивал паховую область. От испанских хирургов он перенял метод «золотого шва», когда в основании грыжевого мешка делался небольшой надрез, и золотая проволока протягивалась между ним и семенным канальцем. Затем концы проволоки соединяли в надежде предотвратить возможный выход внутренностей в мешок. В действительности же это мешало кровоснабжению семенного канальца и приводило многочисленных пациентов к бесплодию, не защищая при этом от рецидивов грыжи. В итоге Паре вернулся к применению бандажа. Его отчаяние передалось всем врачам, занимающимся лечением грыж и умеющим анализировать факты. Грыжевый пояс стал лучшим и единственным лекарством, которое они могли прописать. На смену настоящим хирургам пришли народные – врачеватели грыж и шарлатаны. Беззастенчиво и безжалостно они обрушились на покинутых растерянными врачами больных. Пьер Франко, хирург, родившийся в 1500 году в Тюррье и обязанный своим образованием только лишь бродячим докторам, промышлявшим камнесечением, – исключение из правил. Он, позже научивший своей методе бернских хирургов, был первым и единственным человеком, отважившимся оперировать ущемленную грыжу, хотя этот случай считался безысходным. Вслепую, введенным под кожу в месте выхода грыжи щупом с закрепленным на нем ножом он расширял сухожильное кольцо, которое и было причиной ущемления грыжевого мешка и его содержимого. Если первый разрез был точным, то удавалось, как правило, и возвращение ущемленной кишечной петли в брюшную полость. И эта операция, разумеется, не гарантировала выздоровления. Насколько часто за таким вмешательством следовало по крайней мере заживление операционной раны, также остается загадкой. Франко также решился на большее. В случаях ущемления грыжи, когда делать операцию было слишком поздно, например когда уже развился некроз ущемленной кишки, он вырезал омертвевшую часть кишки, верхнюю – вшивал в брюшную стенку, нижняя же постепенно отмирала.

В технике он опередил свое время – но только в технике – поскольку болевой шок, инфекции, воспаление брюшины и септическая лихорадка убивали его пациентов во время или после операции. И все же он был одним из последних врачей, у которых была совесть. После него установилось засилье тех, кто вершил кровавую расправу прямо на ярмарках. К ним устремлялись толпы больных. Импровизированной штаб-квартирой шарлатанов стала Швейцария, где за счет популярности атлетических упражнений количество мучающихся грыжей выросло настолько, что даже в самой захолустной деревеньке могло быть полдесятка больных. Остальные врачеватели грыжи приходили из итальянской Норции, где это «искусство» передавалось из поколения в поколение внутри определенного рода, как и искусство «камнесечения» или ринопластики. Все они применяли зверскую процедуру, освоенную еще Павлом Эгинским, лишающую мужчин достоинства. Еще до того, как «излеченные от грыжи» могли понять, что с ними в действительности произошло, «врачи» исчезали. Не щадили они даже недужных маленьких детей.

В начале девятнадцатого столетия, когда лучи Просвещения озарили широкие массы, поток мошенников стал иссякать, и на передний план снова выступили образованные врачи. Но и они не очень хорошо представляли, как можно помочь пациентам. Позаимствованная у древних идея «повышенного шрамообразования» в паху снова стала внушать обманчивую надежду на спасение.

Открытие наркоза не спровоцировало появления нового хирургического метода лечения грыжи. Буйное процветание патологической анатомии уже в те годы развеяло заблуждение о природе грыжи, которую привыкли связывать с разрывом брюшины. Анатомы выяснили, что как раз таки из нее и образуется грыжевой мешок. Нуждающихся в хирургической помощи уже больше не сковывала боязнь воспаления, распространившаяся и укоренившаяся за века до появления антисептики.

С тех пор как по миру распространились асептика и антисептика, почти не оставив места страху перед перитонитом, хирурги совершенно в другом свете смогли посмотреть на проблему паховой грыжи. Поэтому в последние сто пятьдесят лет попыток найти метод ее лечения было сделано множество. Винченц Черни в Гейдельберге, Джон Вуд в Лондоне, Август Сочин в Базеле подхватили идею, восемь веков назад намеченную Цельсом. Они вскрывали брюшную стенку над грыжевым мешком, содержимое которого выходило в брюшную полость, аккуратно отделяли семенной каналец от мешка, перевязывали и экстирпировали последний. В завершение они зашивали паховый канал под грыжевыми воротами и туго стягивали сам пах. Были проведены сотни операций без осложнений и инфекций: но все их попытки предотвратить повторный выход однажды образовавшего грыжу участка кишечной петли имели мало успеха. Когда я предпринял поездку в Падую, никто уже не отваживался говорить о полном излечении. Честный хирург рекомендовал своим пациентам и после операции носить грыжевой бандаж – единственный способ избежать рецидивов. Если и можно было говорить об успехах в этой области хирургии, то это методы, облегчающие страдания, но не вылечивающие болезнь. Так – даже спустя тысячи лет – обстояло дело.

После полудня одиннадцатого июля я прибыл в Падую. Ее древние стены окутывало знойное марево. Гальман встретил меня на вокзале. Во время нашей поездки по Баррьера Маццини и старому мосту через Баккильоне он начал разговор о Бассини.

«Я сделал одно открытие, – сказал он с пылом, – которое Вас наверняка заинтересует. Вы обращали внимание, что очень часто к новым открытиям врачей побуждают перипетии собственной жизни или собственные болезни?»

Я кивнул, не совсем понимая, куда клонит Гальман. «Это удивительная вещь, – продолжал он, – последние дни я часто спрашиваю себя, отчего Бассини, который занимался огромным спектром патологических и хирургических проблем, с таким упорством взялся за лечение паховой грыжи».

«И удалось ли Вам найти ответ?» – спросил я.

«Да! Во всяком случае, я так думаю. Бассини учился в Павии, – сообщил Гальман. – В 1866 году на момент получения докторской степени ему было двадцать два года, и он был вдохновлен итальянским национализмом. Когда партизанские отряды во главе с Гарибальди маршировали по римским площадям и боролись за ликвидацию папской власти и Рим как столицу Италии, Бассини был среди них. Двадцатого октября 1867 года он участвовал в сражении близ Вилла Глори, где в ближнем бою с зуавом папской гвардии получил удар штыком в пах. Это было тяжелое, обширное ранение от края бедра до низа туловища. Кроме прочего, штык распорол слепую кишку. Пленным он вернулся в Рим, где был помещен в старинную больницу Санто Спирито. Его состояние долгое время спасало его от заключения. Он был переведен в больницу с еще более длинной историей и еще более антисанитарными условиями Санта Орсола. Наконец оказавшись в родительском доме в Падуе, он слег с одной из самых чудовищных болезней, какие только существовали, – с каловым свищом в паху, который отказывался заживать. Несмотря на старания его учителя, профессора Порта, заболевание мучило его очень долго. Думаю, остальные подробности для Вас очевидны».

Да, ему действительно не требовалось продолжать. Стало, в сущности, ясно, что Бассини, настойчиво пытаясь совладать со своей болезнью, с особым тщанием изучал анатомию паховой области, как, кажется, никто до него.

Гальман сказал: «Работы Бассини периода, когда он еще был вторым ассистентом профессора Порта в Павии, посвящены почти исключительно области паха. Если завтра Вы увидите, как проста его операция по удалению паховой грыжи, Вы поймете, почему мне кажется непостижимым, что эта идея никому не пришла раньше».

Часы только пробили пять пополудни, когда на следующий день Гальман и я стояли на все еще залитой солнцем площади перед Оспидале Цивиле.

«Сегодня день посещений», – прокричал мне Гальман. Дальнейшие объяснения были излишни. Итальянские клиники в этот день являли непривычную даже для местных жителей картину. Целые семьи, мужья и жены, деды и бабки, а с ними толпы детей съезжались в Падую, чтобы навестить больных родственников. Там были молодые красивые девушки в лохмотьях, ничуть их не портящих, полуголые дети, выпачканные деревенской грязью и дорожной пылью, – они толкались среди лавок и киосков, откуда громко зазывали покупателей торговцы. Дешевые фрукты, сосиски и хлеб, покрытые пылью и окруженные роем мошкары, лежали на неотесанных досках и в грубого плетения корзинах. Продавцы и покупатели торговались и бранились, смеялись, кричали и пели, и одна группа людей за другой исчезала в дверях больницы.

Гальман знал, куда идти, и вывел меня из царившей толчеи к входу в здание. Стены его были ветхи и, казалось, готовы вот-вот обрушиться.

Мы поднялись на верхний этаж, где только лишь эхом отдавался гомон посетителей. Гальман остановился перед дверью. От деревянной отделки и от углов каменных стен пахло старостью. Здесь работал Бассини и, насколько я помню, здесь же жил. Тогда он еще не вступил во владение тремястами гектарами земли в Вигасио, где позже стал проводить свободное время, мостить улицы и внедрять новые методы управления хозяйством. «Практика пока не принесла ему богатства, – сказал Гальман. – Единственное развлечение, которое он позволяет себе, это конный спорт. Около четырех утра его можно застать на манеже школы верховой езды или снаружи, на берегу Баккильоне или Бренты. Но ровно в шесть он уже в больнице».

Коротко постучав, Гальман открыл дверь, и мы оказались в кабинете с простыми белеными стенами, каменным полом и редко расставленной примитивной мебелью. Из-за грубого письменного стола поднялся высокий мужчина.

Он был худ, но необыкновенно жилист и мускулист, его движения были не по-итальянски спокойны. Лицо человека было очень смуглым. Темными были также его волосы и бородка, в которых все же проглядывали седые нити. В его глазах блестел странный покровительственный огонек. Без сомнения, это был след его фанатизма и националистического поборничества, но тем не менее взгляд его не был неприятен. Возможно, юношеские страдания и опыт смягчили его, сгладили радикальные склонности.

Таков был Бассини. На нем был очень простой, опрятный, но плохо скроенный костюм из грубой черной материи. Наспех завязанный, старомодный галстук свидетельствовал, что внешность для его хозяина имеет мало значения. Он бегло заговорил со мной по-немецки. «Я рад, – сказал он напрямую, – что Вы проявили интерес к моей операционной методике. Мы – молодая нация, и людям остального мира бывает сложно принимать нас всерьез. Наш юный коллега, должно быть, рассказал Вам, что с минуты на минуту в мое отделение должны прибыть трое пациентов с грыжей. Двоих из них я прооперирую завтра, третьего – послезавтра. С удовольствием приглашаю вас на операции. Также Вы можете присутствовать при антисептических приготовлениях к ним, которые мы вскоре начнем».

Невольно я спросил, действительно ли он планирует начать готовиться к операции за сутки до нее. «О, да, – ответил Бассини, – я знаю, что это необычно. Но, по моим наблюдениям, антисептическая обработка паховой области – совершенно особенная процедура. Я с удовольствием разъясню Вам это по дороге к палате моих пациентов».

В коридорах подвального этажа, со стен которых осыпалась штукатурка, в нос мне ударил запах карболки и эвкалипта, как и писал Гальман. «Я установил, – пояснил Бассини, – что в паховой области заживление происходит хуже, чем где бы то ни было еще в верхней части туловища. В сухожилиях вокруг пахового канала крайне мало кровеносных сосудов. Ткань со скудным кровоснабжением – благотворная среда для бактерий. Поэтому перед каждой операцией на пахе мы тщательно все дезинфицируем».

Он подошел к двери. «Моих пациентов, – пояснил он, обращаясь ко мне, – перед операцией я помещаю в маленькую, обособленную комнату. Любые посещения запрещены. В палатах их одолевали бы родственники, и антисептические меры были бы бесполезны. Любовь к родным – одно из прекраснейших проявлений итальянского народа. Но, к сожалению, в больницах это только мешает». Он открыл дверь и, ошеломленный, замер. В маленькой, похожей на келью комнате с голыми стенами стояли три железных кровати, которые производились тогда в Италии сотнями тысяч из-за нехватки древесины. Над каждой кроватью висело распятие. В каждой лежал молодой человек – на вид любому из них было не больше двадцати. Самый крайний от двери пациент, испугавшись, поднялся от подушки и уселся в кровати. У изголовья стояла молодая девушка, глядевшая одновременно растерянно и насмешливо. Стройная, гибкая фигурка красавицы была облачена в красное, узкое, простенькое платье. С ее плечей спускались иссиня-черные спутанные волосы. Она невнятно бормотала что-то. Когда внезапно она поняла, кто появился в дверях, она умолкла на полуслове и своенравно вскинула голову.

«Синьорина, – проговорил Бассини, оправившись от потрясения, – разве Вы не знаете, что в эту комнату входить запрещено?» Теперь он говорил по-итальянски. Но я знал этот язык достаточно, чтобы разобраться в последовавшей сцене. Все, что я не понял, позже объяснил мне Гальман.

Девушка строптиво посмотрела на Бассини. «Запрещено! – процедила она. – Ах, профессор, вы думаете, мне очень хотелось сюда идти? Я здесь только затем, чтобы сказать этому типу, что ему следует оставить меня в покое». Энергичным жестом она указала на больного в самой ближней койке, громадного, мускулистого, широкоплечего парня, который не сводил с нее умоляющего, полного тупого отчаяния взгляда. «Он отослал мне уже целую груду любовных записок. Из-за него мне приходится прятаться от его друзей. Хотя я уже не раз говорила, что он не нужен мне больше, что он мне больше не жених. И что мне делать с человеком, который даже потанцевать со мной не может, потому что из него выпадают кишки. Девятнадцать лет, а уже калека с бандажем на брюхе. И что же мне потратить жизнь на то, чтобы пояс вокруг него оборачивать?»

Были очевидно, что девушка в ярости.

«Изабелла! – простонал больной, а затем направил взгляд мигающих глаз в сторону Бассини. – Профессор, сделайте меня снова здоровым! Вы стольких вылечили. Пожалуйста, пообещайте мне, что Вы вылечите и меня!»

Это была одна из тех сцен, которую можно наблюдать только в южной стране. На лице Бассини в тот момент отобразилась целая гамма чувств: это был и горький опыт, и покорность, и доброта. «Артуро Малатеста, – проговорил он, – я постараюсь выполнить вашу просьбу. Но только если Вы никогда больше не пустите эту девушку на порог вашего дома».

«Профессор, – умоляющим голосом сказал больной, – она была моей невестой. Она бросила меня, потому что я разбит этой проклятой болезнью. Я кузнец. Взгляните на мои руки. На мое тело. Грыжа сделала из меня калеку, над которым она теперь смеется. Профессор, Вы единственный…»

Бассини подошел к его койке и провел рукой по его лбу. «Если она только из-за болезни смеется над тобой, мой друг, – сказал он, – из нее будет плохая невеста – ты найдешь себе куда лучше». Великан затих. Бассини перевел глаза на меня, а затем несколько секунд смотрел в пол. «Темперамент – это еще одна сильная сторона всех итальянцев».

Затем он поднял голову. «Перед вами трое моих пациентов», – продолжил он. Он отбросил одеяло с койки молодого кузнеца. «Это, как Вы слышали, Артуро Малатеста, кузнец из Падуи, девятнадцать лет, двусторонняя паховая грыжа средней величины, осложненная атрезией брюшной сетки».

С обеих сторон паха юноши находились заметные с первого взгляда выпуклости, скрывавшие грыжу. Бассини подошел к следующей койке. «Алоизи Марчиори, – сказал он, – поденщик из Бассано Венето, двадцать шесть лет, правосторонняя подвижная паховая грыжа». И, подойдя к самой дальней кровати кровати, Бассини огласил: «Эрнесто Кальцаваре, торговец из Падуи, также правосторонняя, подвижная паховая грыжа. Оба эти пациента будут прооперированы завтра. Малатеста – послезавтра».

Молодой кузнец еще раз попытался приподняться. «А почему не завтра? – простонал он. – Вы меня оставите, Вы меня наверняка оставите!»

Бассини бросил на кузнеца взгляд, заставивший его замолчать. «Мой друг, – сказал он, – некоторых от настоящего несчастья защищает несчастье кажущееся. Я прооперирую тебя тринадцатого июля. Это мой и твой счастливый день. Пьетро, – добавил он, – оповестите доктора Тансини и медсестер. Мы начнем подготовку».

Несколько минут спустя появилась маленькая, круглая, но проворная медсестра. Она внесла несколько ковшей теплой воды и поставила их рядом с кроватями Кальцаваре и Марчиори. Санитар Пьетро принес кувшины с антисептическим раствором, а также большие прорезиненные и полотняные простыни. Последним вошел доктор Тансини, молодой врач, которого Бассини представил нам как его ученика и ассистента.

Обоих больных раздели донага и уложили на прорезиненные простыни. Затем Пьетро и сестра вымыли больных от шеи до колен мыльным раствором. Бассини и Тансини стояли в стороне и пристально наблюдали за происходящим. Когда с мытьем было покончено, Пьетро заточил нож и выбрил сначала тело одного, а затем другого пациента – от шеи и подмышек до колен. Бритье паховой области в обоих случаях длилось около получаса. Но молча ожидавший Бассини настаивал, что в паху не должно остаться и следа от волос. Больные стонали, особенно когда прикасались к грыжевой опухоли. Но Бассини был молчалив и строг.

Когда все процедуры остались позади, Тансини взял кувшин с антисептическим раствором. Он облил им больных, также от шеи до колен, растер раствор губкой и еще раз полил паховую область. Больные вскрикивали, когда жидкость попадала на больные и выбритые места. Затем Пьетро и сестра пропитали раствором большие полотенца, обложили ими пациентов и сверху плотно обернули прорезиненными простынями, чтобы ночью они не могли освободиться от них. Из «кокона» выглядывали лишь их лица и голени.

Бассини попросил сестру вернуться на дежурство.

Затем он повернулся ко мне и Гальману и проговорил: «Сейчас здесь происходило то, что происходит обычно». Он вышел за дверь и закрыл ее за собой. «Не пожелаете ли вы проследовать со мной в подвал? На одном из трупов я могу продемонстрировать вам методику, согласно которой я буду завтра оперировать».

Тансини и санитар присоединились к нам.

Мы стали спускаться по просевшим влажным ступенькам под подвальные своды – в нос ударил густой, тяжелый запах гниения. Стены поросли плесенью, которая выглядела устрашающе в свете штормового фонаря – его снял с крючка у входа в подвал санитар. Отовсюду появлялись существа, очень напоминающие пауков, и мне показалось, что я слышал шум разбегающихся в страхе крыс. Бассини не подавал виду и молчал. Только когда, озябнув, мы ступили под боковой свод и вдруг оказались перед осветившимися грубо сколоченными деревянными ящиками, хранившими небрежно накрытые трупы, он пробормотал: «Этот подвал, должно быть, послужил проверкой вашей выдержке. И это также есть плод нашей долгой разобщенности. Но однажды все изменится».

Санитар водрузил фонарь на выступ стены и убрал покрывало с одного из тел. Это был труп человека средних лет, скончавшегося от воспаления легких, бездомного, чьего имени никто не знал. Тансини взял два фартука, висевших на деревянной вешалке для одежды. Один он протянул Бассини, второй повязал вокруг себя. Затем из ниши в стене он достал посуду с инструментами. Из непроглядной темноты соседнего свода стелились потоки ледяного воздуха.

Бассини, казалось, не замечал холода. Он вынул нож из сублимационного раствора, поднимавшегося ото дна посуды на два сантиметра. При этом он заметил: «Когда пять лет назад я начал заниматься операциями по удалению паховой грыжи, я также оперировал по методу Черни, Вуда или Шампьеньера. Я сделала наблюдение, что у каждого третьего пациента в скором времени возникает рецидив. Просто зашив грыжевые ворота, равно как и положив сетку из серебряной проволоки, нельзя добиться достаточной упругости брюшной стенки, поэтому я согласен с нью-йоркским хирургом Буллом в том – и это подтверждает статистика, – что все существующие методы хирургического лечения грыжи не могут обеспечить надежных результатов. Люка Шампьеньер придерживается мнения, что ношение бандажа необходимо и после операции. Вопрос, на который я пытаюсь ответить уже много лет, таков: почему так? А найденным мной ответом я сейчас поделюсь с вами. Думаю, это очень просто, как и все, что помогает решить, казалось бы, неразрешимую проблему».

Взяв в правую, худую, но мускулистую руку нож, он рассек кожу в правой части паха. Разрез начинался от бедра и продолжался до нижнего угла обозначенной области. Тансини растянул желтоватые края зияющей раны.

Бассини прокомментировал: «Это образец здорового паха. Сейчас я вскрываю апоневроз внешнего паха над паховым каналом и освобождаю семявыводящие протоки».

Это удалось одним быстрым диагональным разрезом. Тут же стали видны трубки протоков – от поверхности до внутреннего пахового кольца – места их соединения в брюшной полости. «Это совершенно здоровые протоки, – сказал Бассини. – Здесь апоневроз достаточно упруг, чтобы выдержать давление кишок даже в случае их прорыва внутрь протоков. Природа нарочно расположила их по диагонали. Благодаря этому кишечник постоянно сдавливает протоки, тем самым закрывая внутреннее кольцо, чтобы туда не могли проникнуть ни кишечная петля, ни часть брюшины. Но как только вследствие неправильного развития, или врожденного дефекта, или перерастяжения мышц живота и сухожильной пластины проток смещается из наклонного в прямое положение, при малейшей нагрузке возникает грыжа, участок кишки выпячивает брюшину, пока не образуется большой мешок». Бассини сделал паузу, а затем продолжил: «Я знаю, что говорю об известных вам вещах. Но я должен вам это сказать, чтобы и Вы пришли к разгадке, которую я нашел. Когда грыжа уже образовалась, – как показывают все опыты, – бесполезно сшивать ослабленную или смещенную ткань. В равной степени бесполезно укреплять эту ткань инородными телами или при помощи шрамов».

Его голос, отражавшийся от старых стен, казался громче. «Настоящее исцеление от грыжи, – сказал Бассини, – как мне кажется, возможно только посредством восполнения прочной задней стенки семенного канальца, которая тут же вернет его в диагональное положение. Эта стенка не должна более быть ослаблена давлением со стороны кишечника и должна по возможности состоять из упругой мышечной ткани».

Он вскрыл сухожильную пластину над внутренним паховым кольцом. Это был диагональный разрез, заканчивающийся там, где соединялись верхние и нижние слои косых мышц живота. Затем Тансини крючком вытянул из раны эластичный семявыводящий проток и зафиксировал его в вынутом положении. «Для необходимой нам новой задней стенки протока, – сказал Бассини с едва заметным волнением, – я посчитал пригодными нижние слои косых мышц – или внутренний пах – и поперечные мышцы живота. Этот слой мышц так легко сместить под семявыводящие протоки, что я могу пришить его к краю ленты Попара. Если в нижней части паховой области соединить возникшую таким образом внутреннюю брюшную стенку с прямыми мышцами живота, возникает новый, прочный слой. Семявыводящие протоки закрепляются поверх них, для чего потребуется сделать разрез в апоневрозе внешнего паха. Так мы получаем новый, устойчивый к давлению семявыводящий проток».

Каждое свое слово он сопровождал соответствующим действием. Было поразительным, как легко он оттянул внутренний край косой мышцы живота и закрепил его на ленте Попара, как он накладывал швы, как под его руками сходились ткани в глубине раны, как семявыводящие протоки обрели новую стенку и как над ними соединились края апоневроза.

Бассини оперировал неспешно – он казался скорее рассудительным и спокойным. В какой-то момент я осознал, что уже очень долго я так внимательно не следил за демонстрацией и толкованием нового метода. В любом случае, на меня произвела незабываемое впечатление именно его простота. Как раз эта простота завораживала, в ней крылось волшебство нового знания, которое дошло сквозь тысячелетнюю тьму, как свет вдруг взошедшей неизвестной звезды.

«Осталось наложить кожный шов, – сказал Бассини. – В ходе моей первой операции – после того как я наложил мышечные швы – я спровоцировал у моего пациента кашель и рвоту. Новый мышечный покров паха доказал свою упругость и прочность. С тех пор я провел сто двадцать три операции по этому методу, в том числе на ущемленной грыже. Самому младшему пациенту было тринадцать месяцев, самому старому – шестьдесят девять лет. В двух третях случаев восстановление длилось 9—16 дней. Только в единичных случаях, в которых по неясным причинам антисептики не полностью подействовали, реконвалесценция заняла более двадцати дней. Из этих 123 операций только две имели летальный исход по причине болевого шока и гнойной лихорадки.

Еще только в пяти случаях наблюдался рецидив грыжи из-за неверно наложенного шва или патологической слабости брюшной стенки. В этой ситуации следовала вторая операция, гарантировавшая продолжительный эффект».

На секунду воцарилась абсолютная тишина. Глубоко пораженный, я молчал, когда Бассини накладывал последние наружные швы, а Тансини перекладывал использованные инструменты в другую посуду и после снова накрыл тело неизвестного. Оба врача приступили к мытью рук в различных растворах, разлитых по стоявшим тут же кувшинам. Они почти закончили, когда я сказал: «Как мне рассказывал доктор Гальман, Вы только однажды делали доклад в Итальянском хирургическом обществе. Это было в прошлом году. Больше никто в мире не узнал об этом. Почему бы Вам не выступить на крупном конгрессе в Берлине, или Лондоне, или Париже, или не опубликовать статью в серьезном международном журнале? Десятки тысяч больных ждут этого. Десятки тысяч будут благодарить Вас за свое спасение».

Бассини бросил в деревянный ящик платок, которым вытирал руки. Второй раз за несколько часов я заметил печальное выражение на его губах. «Мы, итальянские врачи, – проговорил он, – несмотря на то что обладаем славными медицинскими традициями, за последний век ничего не привнесли в общий научный прогресс, поэтому современная итальянская медицина поверхностна и отстала. Я только тогда выступлю с докладом о моей работе, когда на моем счету будет более двухсот пятидесяти успешных операций, чтобы никто из международных экспертов не смог сомневаться в моем методе. Только в этом случае я смогу послужить не только больным, но и моей стране».

Он кивнул Тансини, и тот поднял мерцающую лампу с выступа в стене, которая простояла там все время демонстрации Бассини. Тансини первым ступил на лестницу, по которой мы спускались в подвал. За ним последовал Бассини. Последними шли мы и молчали. Все в этом доме было старо, мрачно и ветхо; формально это было связано с возрастом больницы и отсталостью. И все это не помешало человеку, чью худую и высокую фигуру я видел ступенькой выше, сделать открытие, которое привело бы в движение все медицинское сообщество, если бы только оно узнало о нем.

«До утра, – коротко сказал Бассини и пожал нам с Гальманом руки. – В шесть». На этом он удалился в сопровождении Тансини. Я слышал стук каблуков его грубых ботинок еще с минуту, после звук совсем стих.

Я не думаю, что когда-либо встречал итальянца более пунктуального, чем Бассини. Стрелки показывали ровно шесть, когда следующим утром он вошел в обставленный деревянной мебелью амфитеатр, где собирался оперировать. С его лица еще не сошел румянец после утренней конной прогулки.

Гальман и я расположились в самом нижнем ряду амфитеатра, поблизости от операционного стола. Когда первого из двух пациентов, двадцатиоднолетнего Эрнесто Кальцаваре внесли, завернутого в пропитанные сублиматом простыни, в которых он провел всю ночь, Бассини попросил нас подойти к операционному столу. Ассистировал Тансини, как и за день до этого под сводами подвала. Два незнакомых молодых врача занимались наркозом и распылителем, струя пара из которого была направлена на паховую область пациента. Двое медсестер освобождали больного от простыней. Больной же почти сразу погрузился в глубокий сон, и Бассини начал операцию. Он действовал так же, как показывал на трупе. Вскоре перед нашими глазами оказалась новая, туго натянутая брюшная стенка.

Бассини кивнул одному из молодых врачей. Последний взял перо и провел им по шее пациента. Сразу после этого у него возникли позывы ко рвоте. Все мышцы его живота напряглись. Я невольно приковал взгляд к брюшной стенке и свежим швам. Действительно ли они выдержат такое давление?

Но я волновался напрасно. Поверхность оставалась тугой и неподвижной все время, пока длился приступ рвоты. Бассини мельком посмотрел на нас. Затем Тансини отпустил семявыводящий проток. Он поместил его на новую брюшную стенку, и Бассини, как и при операции на трупе, зашил над ним края апоневроза. Затем он наложил кожный шов, после – небольшую повязку.

Бассини выпрямился, и на него обрушилась овация занимающих трибуны студентов.

До конца июля 1888 года я оставался в Падуе, чтобы пронаблюдать за реконвалесценцией прооперированных. В самом конце июля окончательно поправившиеся Эрнесто Кальцаваре, Артуро Малатеста и Алоизи Марчиори покинули больницу. Двадцать второго июля к Бассини прибыл еще один больной грыжей, тридцативосьмилетний слуга из Монфеличе по имени Далла Валле, впоследствии успешно и без осложнений прооперированный.

Но до этого времени я успел разыскать не менее сорока человек из ближних и дальных окрестностей Падуи, которые были прооперированы в течение прошедшего года. Блеск в их глазах развеял во мне все остававшиеся сомнения. Уже два, три и четыре года все без исключения прооперированные занимались своим привычным делом. Среди них были исключительно люди, выполнявшие тяжелую работу, которые не имели возможности следить за собой. Без сомнения, все они были теперь полностью здоровы. И такой стабильности не удавалось добиться еще никому в мире.

Первого августа, покидая Падую, я был уверен, что паховая грыжа, этот кошмар, мучавший человечество тысячелетиями, была уже не так страшна. Я верил, что новая хирургическая методика через некоторое время, которое требовалось тогда на ее освоение, распространится из Италии по всему, как говорят, цивилизованному миру.

Два года спустя Эдоардо Бассини в сороковом выпуске немецкого «Архива клинической хирургии» впервые подобающим образом описал свой метод и сообщил о не менее чем 262 операциях. И тогда будто бы распахнулась запертая дверь. Хотя Макивен в Англии и Хальстед в США приблизительно в то же время разработали новые способы хирургического лечения, причем предложенное Хальстедом решение было сродни методу Бассини, Падуя стала меккой для многочисленных хирургов, которые хотели последовать по пути, намеченному итальянцем. Оригинальный метод наравне с несколько измененным и улучшенным стал началом хирургии грыжи, достигшей в будущем больших высот.

Луи Пастер (1822–1895). Его работы о природе гниения побудили Листера к созданию антисептики. На рисунке изображен Пастер среди клеток с его подопытными животными

Великий переворот: операционная знаменитого американского хирурга Гросса (1805–1884) до появления асептики

Джон Стау Боббс (1809–1970), один из хирургов «Дикого Запада», работавший в штате Индианаполис. Он вскрыл брюшную полость портнихи Мери Э. Уиггинс с намерением обнаружить там опухоль и, не догадываясь о том, провел первую операцию на желчном пузыре

Уильям Макивен (1848–1924), хирург, которому впервые удалось вскрыть абсцесс головного мозга и остановить мозговое кровотечение

Рикман Годли (1849–1925) 25 ноября 1885 года провел первую операцию по удалению опухоли головного мозга

Жан Мартен Шарко (1825–1893), известнейший французский невропатолог своего времени

Модель головного мозга после удаления опухоли. Отчетливо видно углубление, откуда опухоль была вылущена

Теодор Кохер (1841–1917), выдающийся врач, пионер хирургии щитовидной железы

Сестры Рихзель через восемь лет после операции по удалению зоба у Марии, старшей из них (слева), которая по своему умственному и физическому развитию значительно отстала от младшей

Фридрих фон Эсмарх (1823–1908), знаменитый хирург, работавший в Киле, в своей операционной мантии

Мэрион Симс (1813–1883), один из величайших американских хирургов и гинекологов, проделавший путь от сына простого фермера. 15 января 1878 года в Париже впервые вскрыл желчный пузырь, пораженный желчнокаменной болезнью

Карл Людвиг Шляйх (1859–1922), через два десятка лет после его трагического выступления на Хирургическом конгрессе в Берлине

Август Хильдебрандт, ассистировавший Биру в его эксперименте на себе

Слева: Теодор Бильрот (1829–1894) и его ученик Винченс фон Черни (1842–1916), две наиболее выдающиеся фигуры немецкой и австрийской хирургии. Бильрот был первым, кому удалась операция по удалению опухоли желудка. Именно он совместно со своим учеником заложил основы современной хирургии этого органа

Карл Коллер, который в 1884 году, будучи молодым младшим врачом венской больницы, открыл обезболивающее действие кокаина на человеческий глаз

Зигмунд Фрейд (1856–1939) со своей невестой, а позже женой Мартой Бернейс в 1885 году

Лорд Джозеф Листер (1827–1912), создатель антисептики, который впервые нашел средство предотвратить раневые инфекции и их губительные последствия

Листон во время своей первой операции с применением наркоза (ампутации) 20 декабря 1846 года. Слева позади него Джозеф Листер, будущий создатель антисептики

Спенсер Уэллс получил мировую известность за успешные операции в подчревной области еще в то время, когда жизни пациента угрожала раневая лихорадка. Своим успехом он обязан необычной для его времени стерильности, которой ему удалось добиться задолго до появления асептики

Лекционный зал Эрнста фон Бергмана (1836–1907), отца современных асептических методов хирургии, в Берлине

Август Бир (1861–1949), создатель спинномозговой анастезии, за разговором с Фердинандом Зауербрухом

Роберт Кох (1843–1910) за микроскопом. Установил, что возбудителями раневых инфекций являются бактерии