Миндальный орех голубого цвета

«Mы не виделись уже больше двух лет, – писал мне Хьюлингс Джексон пятнадцатого апреля 1887 года после долгого молчания. – Я не хочу и в этом году упустить случай рассказать Вам о том, что случилось в нашей области за последний год, если Вы все еще следите за развитием хирургии мозга и нейрохирургии. У меня есть для Вас новости поважнее, например, тех, что в нашей Национальной больнице появились еще сто восемьдесят кроватей, монтируются лифт и газовый мотор для выработки электрического тока, который мы намерены задействовать для новых лечебных процедур. Чуть больше года назад было принято решение взять на работу молодого хирурга и тем самым запустить программу планового лечения заболеваний мозга и нервной системы. Выбор пал на Виктора Хорсли. Хорсли около тридцати. Он приступил к обязанностям девятого февраля прошлого года, правда, за неимением отдельной операционной он работает в мало используемой кухне или в одной из палат корпуса Маргарет Хиггинс. Хорсли был выбран после тщательного анализа. Мы сошлись в том, что хирургия мозга и нейрохирургия могут состояться только в том случае, если хирург в полной мере владеет знаниями о функциях головного мозга и нервной системы. Первая же операция по удалению опухоли головного мозга едва ли может служить примером, так как невропатолог, но отнюдь не хирург Беннет убедил хирурга Годли, который не обладал специальными знаниями о нервной деятельности, провести операцию, снабдив его необходимыми инструкциями. Хотя в целом действовать по такой схеме придется еще долго. Будущий нейрохирург, что следует из первого опыта, должен совмещать в себе хирурга и невропатолога. По нашим сведениям, в Великобритании нет человека, который отвечал бы этим условиям в той же мере, что Хорсли. Он обладает основательной хирургической подготовкой и знаком со всеми тонкостями антисептики. Более того, он интересуется теорией Феррье о функциональных центрах и уже много лет сам занимается функциями головного и спинного мозга. Он значительно уточнил и углубил это учение, определив положение центров, отвечающих за различные движения головы и глаз, и обнаружив функциональные центры для гортани. Он занимался малоисследованными нервными путями, соединяющими кору полушарий со спинным мозгом. Осмелюсь предположить, что он является автором первого исследования гипофиза и причин невралгии тройничного нерва. Поэтому мы уверены, что сделали правильный выбор. Хорсли не может не оправдать наших ожиданий. За год своей деятельности, начиная с двадцать восьмого мая 1886 года, Хорсли провел не менее десяти операций на головном мозге, которые в девяти случаях оказались успешными. Феррье и я были свидетелями большинства операций и смогли оценить его незаурядное дарование и находчивость. При вскрытии черепа он не пользуется долотом, так как его вид может шокировать пациента. Чтобы увеличить площадь операционного поля, он удаляет большие участки черепа ножницами для резки костей и самостоятельно сконструированной пилой. В данный момент он занимается классификацией известных нам видов опухолей на операбельные и неоперабельные, а также в экспериментах над животными ищет возможность удаления новообразований в спинном мозге. По статистике, опухоль спинного мозга не поддается терапевтическому лечению, оборачивается для больного страшными пытками и ведет к смерти.

Если Вы хотите познакомиться с этим человеком, который, как я небезосновательно ожидаю, совершит настоящий прорыв в нашей области, то, не мешкая, приезжайте в Лондон. Здесь действительно очень многое сможет Вас заинтересовать…»

Я не был бы собой, если бы во время ближайшей поездки в Европу, которую я запланировал на июнь, не заехал бы в Лондон и не разыскал там Виктора Хорсли.

Я оповестил Джексона о моих намерениях, поблагодарил его и сразу же пожалел о том, что я не поступил так же, как в случае с операцией Беннета, и пропустил первую операцию Хорсли. Я настоятельно попросил моего адресата заблаговременно уведомить меня, если Хорсли предпримет что-то «новое». Дописывая приветствие, я вдруг осознал, что в конце своего письма Джексон упомянул об экспериментах Хорсли на спинном мозге. Поэтому в постскриптуме я дописал: «Ни при каких обстоятельствах я, разумеется, не могу упустить возможность присутствовать при таком важном событии в мире хирургии, как операция по удалению опухоли спинного мозга».

Двадцатого мая я забронировал место на корабле, отплывающем в Европу десятого июня. Утром двадцать четвертого мая, просматривая утренние газеты, я стиснул в руках страницы одной из них, увидев заголовок, полностью захвативший мое внимание. Попытаюсь воспроизвести часть дословно (насколько смогу вспомнить, как в те времена выражались журналисты) и часть по смыслу: «Заболел наследный принц Германии! Простуда или серьезное заболевание гортани, которое требует хирургического вмешательства?! – Знаменитый лондонский ларинголог, доктор Маккензи со вчерашнего дня находится во дворце своего пациента в Берлине». Далее сообщалось: «По имеющимся данным, хрипота с начала весны не оставляет пятидесятипятилетнего наследного принца Фридриха Вильгельма, супруга старшей дочери английской королевы Виктории, давшей ей свое имя. Пребывание в немецком курортном городе Эмс в апреле и начале мая не принесло облегчения. Как сообщают надежные источники в Берлине, после тщетных попыток профессора Герхардта, берлинского терапевта, найти действенный метод лечения, восемнадцатого мая был собран консилиум, в котором, что примечательно, кроме доктора Вегнера, личного врача принца, доктора фон Лауера, личного врача кайзера Германии Вильгельма, доктора Тобольда, берлинского ларинголога, также принял участие профессор фон Бергман, который в настоящий момент принадлежит к числу самых выдающихся хирургов Германии. Отсюда в хорошо осведомленных кругах заключили, что речь идет о серьезном заболевании, возможно, об опухоли гортани, для удаления которой потребуется операция. Более того, ходят слухи о необходимости удаления опухоли по причине ее злокачественного характера. Первая операция по удалению ракового новообразования в гортани была проведена двадцать седьмого ноября 1873 года в Вене известнейшим хирургом того времени Теодором Бильротом. В данный момент в Берлине воцарилось напряженное ожидание результатов осмотра доктора Морелла Маккензи, которому на данный момент пятьдесят лет и который, несмотря на ожесточенную полемику с врачебным сообществом Лондона, располагает самой крупной в Лондоне практикой. Он считается прародителем особой врачебной дисциплины, связанной с заболеваниями горла, и мастерски обращается с недавно вошедшим в употребление ларингоскопом…»

Я отложил газету и в следующую минуту решил, что не буду дожидаться начала июня, а отправлюсь в Европу на первом же корабле, чтобы попытаться проследить за развитием событий в Берлине, поскольку происходящее там имело непосредственное отношение к хирургии.

Было ясно, что больше десятка лет назад Бильрот сделал первую, в условиях того времени едва ли имевшую шанс на успех попытку посредством операции спасти пациента с прогрессирующей формой рака, фактически приговоренного к смерти. Этому примеру последовали немногие, так как операция была чрезвычайно рискованной, а рецидив болезни в этой стадии мог возникнуть очень быстро. Поэтому все большую популярность приобретал метод частичного удаления гортани на ранних стадия рака. Стояли ли хирурги перед выбором: сохранить жизнь принца, прооперировав его – для чего им пришлось бы применить еще не разработанные методы хирургии гортани, – или отстраниться, покорившись судьбе, – в любом из случаев мне хотелось бы быть свидетелем этого решения.

Разумеется, я знал Бергмана. В определенной степени мне был знаком и Маккензи. Я предполагал, что мне будет несложно разузнать все, что будет необходимо. Письмо Джексона, Хорсли, мысли о возможностях хирургии спинного мозга тогда отошли на второй план.

Я отправил Клинча, дворецкого, который служил в нашем нью-йоркском доме, еще когда была жива Сьюзан, выяснить, когда отходит ближайшее судно.

Через час Клинч вернулся с билетом на пароход с ограниченным количеством пассажирских кают, который в кратчайший срок, прямым курсом доставит меня в Лондон. Он должен был покинуть Нью-Йорк следующей ночью.

Погода над Атлантикой стояла необычайно спокойная, поэтому путешествие заняло необычайно мало времени. В ночь с шестого на седьмое июня судно бросило якорь в устье Темзы, и мы оставались на борту до рассвета. На лоцманском катере я раздобыл пачку газет, самая свежая из которых вышла шесть дней назад. При свете имеющейся в каюте керосиновой лампы я просмотрел некоторые статьи и заголовки. «Морелл Маккензи возвращается в Лондон…», – гласил один из них. В статье ниже говорилось: «Двадцать восьмого мая доктор Морелл Маккензи выехал из Берлина в Лондон. После обстоятельного осмотра гортани Его Кайзерского Величества и после микроскопического обследования проб ткани доктор Морелл Маккензи, по словам берлинского профессора Вирхова, заключил, что в данном случае речь не идет о злокачественном новообразовании, поэтому хирургическое вмешательство излишне…»

По Темзе расходились волны, раскачивавшие пароход. Река успокоилась, когда утром мы продолжили свой путь вверх по течению. Я не мог уснуть и, когда мы причалили к незнакомой мне набережной, уже был готов сойти на берег. Капитан, исполин с красным, в оспинах лицом, уже карабкался вниз по трапу. Он сообщил мне об агенте пароходной компании, который утверждал, что вечером в Гамбург отплывает быстроходное судно. Так я мог скорее добраться до Германии, чем если бы пустился в плавание по Ла-Маншу, сделав крюк. Он согласился зарезервировать для меня место, если я пожелаю последовать его совету. «Только оставьте мне Ваш лондонский адрес, – попросил капитан, – об остальном агент позаботится сам».

Пока я раздумывал, во мне невольно ожило воспоминание о письме Джексона. Я посмотрел на часы. Если бы я вздумал заехать к нему, то наверняка еще не застал бы его в постели. Но и в противном случае я мог бы попросить экономку в течение дня получить документы для посадки на пароход до Гамбурга. Я сообщил капитану адрес Джексона, подождал, пока выгрузят мой багаж, и по угрюмым улицам побрел к Манчестер-Сквер.

Джексон сам открыл мне дверь. Его волосы и борода еще не были приведены в порядок, на нем был домашний халат, который он, вероятно, носил с десяток лет, со времен смерти своей жены.

«Не верю своим глазам!» – воскликнул он и посмотрел на меня с безмерным удивлением. «Да Вы ясновидец», – была его вторая реплика. Я не понял, что он имеет в виду, и какое-то время мы стояли, молча глядя друг на друга. «Входите, – в конце концов сказал он. – Я уже собирался отослать Вам телеграмму в Нью-Йорк».

«Входите, – повторил он, – и рассказывайте, что Вас сюда привело». Я попытался объяснить ему причину моего путешествия. «Ах, – невнятно произнес он, – я должен был догадаться… Но я думаю, Вам не стоит покидать Лондон сегодня. Лучше подождать пару дней вместо того, чтобы ввязываться в эту странную историю с немецким наследным принцем и еще более странным господином Маккензи. По этому поводу хочу сообщить Вам, что мой младший коллега Говерс диагностировал удивительную опухоль спинного мозга и намеревается направить пациента на операцию к Хорсли. Окончательное решение будет принято сегодня».

Он сделал паузу, приковав ко мне свой пронизывающий и испытующий, однако не лишенный иронии взгляд. Возможно, он почувствовал, что от удивления я не мог сказать и слова.

«Если Вы немного подождете, – продолжал Джексон, – я познакомлю Вас с доктором Говерсом, который во второй половине дня вместе с сэром Уильямом Дженнером будет присутствовать на консилиуме в доме его пациента». Из-под густых, кустистых бровей были видны его прищуренные глаза. «Наследный принц никуда от Вас не денется. Вероятнее всего, у него карцинома гортани. О карциноме нельзя умолчать, если они надеются на положительный исход, – потребуется операция. Но жестокую правду скрывают под благообразной маской. Позже и Вы это поймете… Так Вы поедете со мной к Говерсу?»

В его взгляде читалось, что он знает о ситуации в Берлине больше, чем я мог предполагать. Поэтому я согласился отправиться с ним.

Было почти девять утра, когда мы отъехали от дома на Манчестер Сквер.

«Вы еще не знакомы с Уильямом Говерсом, – сказал Джексон. – Перед тем как представить вас, мне следует рассказать Вам кое-что, чтобы избежать недоразумений. После окончания учебы он некоторое время был ассистентом и секретарем Уильяма Дженнера. Затем он открыл частную невропатологическую практику на Квин-Энн-стрит, после чего стал главным врачом отделения Национальной больницы». Джексон замолчал и искоса посмотрел на меня. «Долго занимаясь больными нервами, любой сойдет с ума, или станет циником, или сделается чудаком, – пробормотал он. – Ни при каких обстоятельствах не давайте себя запугать. Он агрессивен и едок как серная кислота. Кроме того, его мучает ишиаз. Это делает его еще язвительнее. В остальном же он едва ли более критичен к кому-либо из врачей, чем к самому себе».

В дом № 59 по Квин-Энн-стрит, на котором помещалась именная табличка Говерса, нас впустил его помощник. Мы ожидали в холле клиники. Джексон обратил мое внимание на электрический свет и домашний телефон, которым тогда мало кто располагал. «Он сам смастерил его, – прошептал Джексон. – Еще он собирает разные виды мхов, как прочие люди марки».

Он внезапно умолк, так как в дверях появился бледный человек с острым лицом, мягкими, длинными волосами и квадратной бородкой. Джексон смотрел с сарказмом и прохладцей, тогда как эти глаза были холодны как лед, губы имели покровительственный изгиб, говоривший о самоуверенности и практичности. Его хрупкое тело скрывал элегантный фрак.

«Полагаю, – проронил он, – Вы желаете сопровождать меня на консультацию с сэром Уильямом. Сэр Уильям должен решить, стоит ли передавать больного доктору Хорсли. Но решение об операции остается за Хорсли».

«Я ничуть не сомневаюсь в том, как отреагирует Хорсли», – сказал Джексон. Затем он взглянул на меня и добавил: «Я хотел бы познакомить Вас с нашим коллегой из Соединенных Штатов, доктором Хартманом. Мы знаем друг друга уже много лет. Особенно его увлекает нейрохирургия. Я был бы Вам благодарен, если бы Вы рассказали доктору Хартману о своих пациентах. Сегодня, к сожалению, я сам не смогу этого сделать».

Взгляд Говерса устремился в мою сторону. «Вы интересуетесь неврологией?» – спросил он с плохо скрываемым недоверием. Было несложно догадаться, что он не испытывает ни малейшего желания ехать на консультацию со мной.

Я чувствовал, что он нашел простое объяснение моему глубокому интересу к развитию хирургии, которое его не в полной мере удовлетворяло. Мое так или иначе несколько необычное и авантюрное увлечение предметом, с позиции холодного и сухого человека, каким был он, разумеется, виделось лишь продолжением моей неутолимой жажды путешествий. Я упомянул, что дружу с Шарко и Вейром Митчеллом. А также хорошо знаком с сэром Уильямом Дженнером.

Казалось, мое последнее заявление несколько смягчило его. «Вот оно что», – произнес он со степенным удивлением, и затем добавил: «В таком случае я ничего не имею против вашего присутствия на консилиуме».

Экипаж ожидал нас снаружи. За все время поездки Говерс не произнес ни слова и не удостоил меня также ни единым взглядом. Наконец мы остановились у старого, но аккуратного дома на незнакомой мне улице. Одновременно с нашим с противоположной стороны к дому подъехал экипаж, запряженный парой необыкновенно красивых лошадей. Тогда Говерсу впервые пришлось разжать его презрительно искривленные губы. «Мой пациент – капитан Гилби, – прозвучал его неприветливый голос, – влиятельный офицер и коммерсант. Это его дом. Поскольку Вы хорошо знакомы с сэром Уильямом Дженнером, нет нужды рассказывать Вам о нем. Это экипаж сэра Уильяма».

Дженнер вышел из экипажа, испытующим взглядом и несколько придирчиво оглядел меня, но, когда я назвал свое имя и место нашего с ним знакомства, вспомнил, кем я являюсь. Говерс молча наблюдал за нашим рукопожатием. Мы не стали тратить время на долгие приветствия, потому что в эту минуту до нас донесся наполненный болью крик. Он был настолько громок, что, наверное, был слышен за несколько домов. Он повторился еще несколько раз. «Пациент?» – спросил Дженнер.

Говерс кивнул и заметил, что морфий в данном случае, к сожалению, беспомощен. Потом своим семенящим шагом и прихрамывая Говерс направился к дверям. Ему открыл грузный, лысый человек. Он выглядел усталым и бледным от бессонной ночи. «Доктор Перси Кидд, друг и личный врач пациента», – огласил Говерс.

Беспокойно оглядываясь по сторонам, Кидд распахнул тяжелую, испещренную азиатскими орнаментами дверь, и мы оказались внутри большой комнаты. Когда мы вошли, замок на двери щелкнул.

«Благодарю вас, Сэр Уильям, – сказал он, обращаясь к Дженнеру, – что Вы пришли так скоро. Страдания капитана стали настолько невыносимыми, что, несмотря на его тяжелую парализацию, я спрятал все оружие, чтобы он, даже если вздумает, не смог бы покончить с жизнью. Вчера пришлось рассчитать служанку, потому что она не могла больше переносить криков. Даже при всем сочувствии, нервы соседей тоже на пределе. Приступ продолжается уже час. Капитан находится в сознании и постоянно требует объяснить ему, может ли в его случае вообще наступить улучшение. Если такой вероятности нет, он хотел бы быстрой смерти».

Обращаясь к Дженнеру, Говерс сказал: «Капитану Гилби, к которому мы сейчас направляемся, сорок два года. До 1884 года, т. е. еще три года назад, согласно собранным мной фактам, его здоровью можно было позавидовать. Затем он и его семья пережили тяжелый несчастный случай. Весной 1884 года супругу капитана переехала повозка, и позже от полученных ранений она скончалась. Самого Гилби спасло только то, что ему удалось сгруппироваться и приземлиться на спину. Уже тогда он почувствовал тупую боль в нижней части спины, которая беспокоила его две недели, а затем без всякого лечения исчезла. В июне 1884 года возникла новая боль под левой ключицей, усиливавшаяся во время движения и дорожной тряски. Медицинское обследование ничего не прояснило. Боль ненадолго исчезла, но осенью и зимой снова напомнила о себе. Весной 1885 года капитан отправился в Китай по некоторым деловым вопросам. Уже во время поездки по железной дороге в Геную и последовавшего морского путешествия боль значительно усилилась. По прибытии в Азию она сделалась такой острой, что пациент не отваживался вставать. По настоянию двух английских врачей капитан принимал огромные количества йодистого калия и наперстянки. Улучшения не наступило. Вместо этого участились обмороки, напоминающие эпилептические припадки. В октябре 1885 года пациент покинул Китай и вернулся в Англию. Тогда он уже почти не вставал с постели. По пути домой его состояние улучшилось настолько, что по приезде в Лондон он мог совершать короткие прогулки. По словам пациента, весной прошлого года он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы совершить поездку в Константинополь. В результате, приехав в Лондон, он почувствовал, что болезнь вернулась и принесла с собой новые муки. По совету нескольких врачей, он отправился в Аахен на бальнеологический курорт. Уже после первых сеансов лечения серными ваннами боль стала настолько невыносимой, что потребовались инъекции морфия. Болезнь прогрессировала – он потерял контроль над собой и погрузился в отчаяние. Не нашедшие причину его болей врачи стали строить догадки о наличии душевного заболевания. В конце зимы, в феврале и марте этого года пациент впервые ощутил слабость в нижних конечностях, сначала – в левой ноге, затем – в правой. Врачи посоветовали отдых в южном климате. Пациент сделал попытку последовать этому совету, но был совершенно бессилен. Его ноги совсем скоро полностью парализовало. Затем наступила парализация всей нижней части туловища с предсказуемыми плачевными последствиями, что в большей степени ударило по пациенту. Парализация сопровождалась ставшими привычными болями, которые уже не снимал морфий. В этом состоянии четыре дня назад капитал Гилби вернулся в Лондон. По счастью, в этот раз рядом оказался доктор Кидд. В отличие от британских врачей и их зарубежных коллег, чьи рекомендации и диагнозы выдают недостаточную осведомленность в вопросах заболеваний нервной системы, доктор Кидд увидел признаки органического заболевания и обратился ко мне за советом».

На протяжении всего монолога Говерса из комнаты больного доносились крики, но только теперь он прервался, услышав новый, особенно пронзительный крик – будто бы его страдания достигли высшей точки. После него возобновились бессильные, мученические стоны.

Красное лицо Дженнерса не могло скрыть нарастающего беспокойства.

Говерс невозмутимо продолжал докладывать: «Во время моего вчерашнего осмотра пациент находился в безнадежном состоянии. Вся нижняя часть туловища от пупка была парализована, чувствительность кожи утрачена. Но боль он мог ощущать в полной мере. Наблюдались постоянные судороги нижних конечностей. В области шестого и седьмого межреберного нерва я зафиксировал самые сильные боли, которые расходились от позвоночного столба по всей грудной клетке. На самом позвоночном столбе нет каких-либо видимых изменений. Все симптомы свидетельствуют о том, что в результате серьезных повреждений позвоночника некоторые нервные пути спинного мозга оказались пережаты. Поскольку налицо отсутствие каких-либо видимых дефектов, речь может идти только о патологических изменениях внутри спинного мозга. Все факты говорят в пользу опухоли в позвоночном канале, а если учесть, что сначала парализация коснулась левой ноги, то опухоль находится на внутренней левой стороне в районе пятого, шестого или седьмого позвонка. Но никак нельзя предсказать, давит ли инкапсулированная опухоль на спинной мозг, находясь между стенкой центрального канала спинного мозга и внутренней поверхностью позвоночника, или же злокачественная опухоль развилась непосредственно внутри спинного мозга. В любом из случаев терапия в нынешнем ее состоянии бессильна, а значит, смерть неминуема».

Говерс покачал головой и обратил свое узкое лицо в сторону, откуда доносились стоны. Затем он продолжил: «В подобном случае никто еще не задумывался о хирургическом вмешательстве. Эриксен и прочие, насколько мне известно, делали попытки удалить извне сдавливающий спинной мозг осколок кости. В результате наступала смерть от болевого шока или занесенной инфекции. С того времени никто из хирургов не оперировал на спинном мозге. Но антисептика шагнула далеко вперед, поэтому возможность смертельного заражения исключена. Попытка удалить тумор оперативным путем предоставляет уникальную возможность не только избавить пациента от мук, но и, возможно, восстановить функции, нарушенные в результате блокады проводящих путей спинного мозга. Если же окажется, что опухоль злокачественная и не подлежит удалению, может помочь ампутация нескольких позвонковых дужек, которая позволила бы расширить зазор между позвоночником и спинным мозгом, и это, в свою очередь, сократило бы давление. Я придерживаюсь мнения, что состояние больного требует самых отчаянных мер. На Квин-сквер работает молодой хирург доктор Хорсли, в целом готовый пойти на этот риск».

Дженнер слушал, прикрыв глаза и не прерывая собеседника. «Позвольте предложить Вам, – сказал Говерс, обращаясь к нему, – проследовать к больному и сделать собственные выводы».

Дженнерс и теперь ничего не ответил. Он лишь кивнул. Было непонятно, понимал ли он, человек старшего поколения, почитавшего за истину неприкосновенность спинного мозга, своего собственного ученика, возжелавшего проникнуть в этот потайной, недоступный мир. Но стал ли бы Говерс спрашивать одобрения Дженнера, если бы он не рассчитывал на его содействие и, возможно, даже защиту от возможных нападок со стороны консервативно настроенных медиков?!

Кидд, который все это время находился в нервном, мучительном ожидании, пошел впереди. Войдя в третью по счету дверь, мы оказались в комнате с приглушенным светом.

Здесь, обложенный подушками, полулежал Гилби, осунувшийся, измученный – не человек, а карикатура на человека. Он повернул голову и долго впалыми глазами смотрел на нас. Его безразличный, матовый взгляд скользил от Кидда к Говерсу, от Говерса к Дженнеру и наконец достиг меня. Несомненно, однажды он был сильным, приятной наружности мужчиной с твердым характером. Он мужественно сражался со своей болью и старался подавлять стоны. Его бескровные губы пошевелились, когда он попытался заговорить: «Какие новости, доктор Говерс? У меня больше нет времени выслушивать заблуждения новых врачей. Мне нужна быстрая и действенная помощь или такой же конец. Я ненавижу мою роль живого трупа, которого чураются все вокруг».

«Капитан Гилби, – начал Говерс в официальной манере, – рядом со мной вы можете видеть сэра Уильяма Дженнера, личного врача Ее Величества Королевы. Я попросил у сэра Уильяма совета, поскольку полагаю, что нашел причину Вашей болезни и, возможно, способ устранить ее при данных обстоятельствах. Сэр Уильям, разумеется, должен лично осмотреть вас. Вы ведь осознаете необходимость этого осмотра?»

Гилби резко, судорожно покачал головой в знак согласия. Кидд отбросил одеяло, и то, что мы увидели под ним, было достойно сожаления. Нижняя часть некогда атлетически развитого тела была будто бы омертвевшей. Любое движение было непосильным. Гилби не мог больше контролировать деятельность мышц, кишечника, мочевого пузыря. Поскольку были нарушены функции лишь моторных нервов, но не болепроводящих нервных волокон, эта недвижимая, умирающая часть его тела порождала ужасную боль, доставлявшую больному неподдельные страдания.

Кидд со всей осторожностью повернул Гилби на бок. Это стало для него немыслимой пыткой. Он цедил воздух через сжатые зубы. Он хрипел. Он кричал. Наконец, он пришел в положение, в котором Дженнер мог осмотреть весь его позвоночник. Дженнер молча присел на край кровати и начал осмотр, будто бы тогда он был возможен – без рентгеновского аппарата, люмбальной пункции и прочих диагностических средств, которые мы знаем сегодня. Его сильные, грубые руки были его главными помощниками.

Палец Дженнерса двигался от позвонка к позвонку. Сейчас мне уже сложно сказать, сколько времени это продолжалось. Я знаю только, как медленно оно шло, когда из в кровь искусанных губ Гилби вырывался крик за криком.

Лицо Дженнера было полностью непроницаемо. Его рука не дрогнула. Пальцы достигли сначала восьмого, потом седьмого позвонка. Дженнер с силой надавил на них: сначала справа, затем – в середине, после – слева. В эту секунду Гилби вскрикнул. Дженнер остановился, но потом возобновил осмотр. И еще более пронзительный крик донесся сквозь стиснутые зубы Гилби. Дженнер встал рядом с кроватью. Движением глаз он дал Кидду понять, что он может вернуть больного в прежнее положение. Он развернулся к Говерсу. В присущей ему манере он прищурил правый глаз, а левым посмотрел на Говерса.

Растягивая слова, он проговорил: «Я нащупал чувствительное к нажатиям место с левой стороны шестого позвонка. Я думаю, вы правы!» Он снова взглянул на Гилби, лежащего на спине с мокрым от пота, измученным, абсолютно бледным лицом, закрыв глаза.

«Вы хотели абсолютной правды, капитан?» – спросил он.

Губы Гилби пошевелились. «Да, – с трудом выдавил он. – Абсолютной правды».

«Мой младший коллега доктор Говерс, – сказал Дженнер, – пришел к заключению, что в вашем позвоночнике образовалась опухоль, которая, увеличиваясь и усиливая давление на спинной мозг, вызвала все наблюдаемые у Вас симптомы. Я полагаю, что диагноз верен».

Гилби открыл глаза. «Это смертный приговор, – пробормотал он. – Благодарю вас».

«Мой коллега другого мнения, – парировал Дженнер. – Он считает, что новейшие хирургические изыскания позволят хирургу вскрыть позвонок и удалить опухоль. По нашим сведениям, подобные операции еще никогда не проводились. Эта может стать первой в своем роде. Никто не может предсказать, чем она для Вас закончится. Она может принести облегчение и исцеление, но может принести и смерть. Я не могу сделать точного прогноза. Я лишь могу представить, как поступил бы на Вашем месте».

«И как бы Вы поступили?» – процедил Гилби. На секунду воцарилась тишина. Было слышно дыхание и тихое поскрипывание ботинок Дженнера. Он произнес: «Я бы отважился на это…»

Гилби повернул голову и посмотрел на Дженнера и Говерса. Прошло несколько секунд, после чего он сказал: «Я всегда делал высокие ставки… Позовите этого хирурга. Но только позовите сейчас же».

Полчаса спустя Говерс и я отправились на поиски Хорсли.

Тогда Хорсли жил и держал практику на Парк Стрит Гровенор Сквер, 80. Мы уже ехали по Парк-сквер, когда Говерс вдруг приказал остановить экипаж. Навстречу нам на велосипеде – с высокой посадкой, какие только начали появляться на улицах, – мчался молодой человек. По меркам того времени юноша ехал очень быстро, и я ни секунды не сомневался, что это и был Хорсли. Какому еще лондонскому врачу с определенным статусом пришло бы в голову сесть на такой велосипед! Когда Говерс склонился из экипажа и с присущим сухим достоинством знаком подозвал быстро приближающегося человека, я начал думать, что ошибся.

В следующую минуту велосипедист затормозил у нашей коляски – на его раскрасневшемся лице пылали здоровье и молодость. Он был высок, широкоплеч и строен; лицо его было несимметричным, но в то же время необычным и завораживающим, зубы – ослепительно белыми; взгляд его лучистых серо-голубых глаз гипнотизировал; копна непослушных светлых волос покрывала лоб.

И все-таки это был Хорсли.

«О, доктор Говерс», – прокричал он, не обращая внимания на прохладную торжественность Говерса. В его лице светилось еще что-то, говорящее о его непреклонной гордости и небрежении по отношению к титулам и званиям, из-за чего впоследствии он нажил много врагов. Он сильно, до боли сжал мою руку. «Я еду с консультации. Один интересный случай джексоновских приступов. У Вас такое лицо, будто бы Вы хотите сообщить мне что-то очень важное».

«Да, действительно, – сухо подтвердил Говерс, снова откидываясь на спинку экипажа, – но это едва ли подходящие место для этого разговора».

«Но почему бы и нет…» Хорсли сунул обе руки в карманы своей куртки и подался плечами назад. «На этой улице нет ни души!»

«Как пожелаете, – сказал Говерс несколько удивленно. – Профессор Джексон полагает, что вы заинтересуетесь опухолью спинного мозга и при точном диагнозе можете решиться на операцию».

Выражение его лица совершенно переменилось, как бывало с ним в подобные минуты. Им овладела, что я довольно часто замечал позднее, врожденная, почти что демоническая страсть к риску. Природа заставляла его браться за то, что отпугивало прочих людей. Этот демон поселялся в нем всегда, когда в его руке был скальпель. И эта особенность многих настроила против него, ведь менее напористых и безрассудных хирургов он в открытую называл «трусами» и «халтурщиками».

«А Вам известно что-то о подобном случае?» – поинтересовался он.

«Да, – ответил Говерс. – Сэр Уильям подтвердил поставленной мной диагноз. Пациент дал согласие на операцию. Джексон предположил, что в экспериментах над мертвыми животными Вы уже сталкивались с этой проблемой…?»

«Разумеется, – подтвердил Хорсли. – Когда я могу увидеть пациента?»

«Сейчас, – сказал Говерс. – Мой пациент находится в столь ужасном состоянии, что хочет, чтобы операция состоялась как можно скорее».

Хорсли подумал несколько секунд. «Через час я должен быть на консультации и затем оперировать в Саусгемптоне. Послезавтра утром я вернусь. Через два дня. Девятого июня в час дня я смогу осмотреть Вашего пациента».

Говерс достал одну из записных книжек из нагрудного кармана, вытянул из кармана куртки остро заточенный карандаш и, устроив его между бледными тонкими пальцами, сделал пометку. «Предположим, Вы согласитесь провести операцию, – сказал он. – Сколько времени Вам потребуется на приготовления?»

«Приготовления? Если я буду оперировать, я буду оперировать в тот же день… Не могли бы Вы сообщить мне адрес Вашего пациента? Встретимся там!»

Говерс продиктовал адрес Гилби.

«Спасибо, – поблагодарил Хорсли. – Послезавтра в час дня! А сейчас прошу меня извинить! Боюсь, мой поезд не станет ждать».

Хорсли, почти как акробат, взобрался на велосипед и покатил дальше по дороге.

«Думаю, – предположил Говерс, – Вам хотелось бы присутствовать на операции, если таковая состоится!»

«Несомненно, – подтвердил я, неуклонно глядя на Говерса, резко развернувшегося ко мне, – мне хотелось бы быть там».

Одна ночь, один день, и еще одна ночь, и медленно тянущееся утро под приглушенным светом ламп и в струе размеренной жизни лондонского Гранд Отеля! Я не знал, вовремя ли вернулся Хорсли, явился ли он в назначенные место и время на консультацию, планирует ли провести операцию! Вместо этого в прессе появились сообщения, напомнившие мне о забытом было инциденте с наследным принцем. На страницах газет сообщалось: «Сегодня доктор Маккензи вновь осмотрел гортань Его Кайзерского Величества наследного принца Германии. Как нам стало известно от хорошо осведомленного источника, за помощью обратились также к профессору Вирхову, знаменитому берлинскому цитологу и патологу».

Я невольно вспомнил об уверенном предсказании Джексона. Тот факт, что случаем занялся Вирхов, говорил лишь о том, что, действительно, имеет место опухоль, доброкачественный или злокачественный характер которой ему предстояло установить.

Но новости из Берлина все же отступили на второй план перед ожиданием решения о судьбе Гилби.

Не получив к двум часам дня девятого июня никаких вестей о Хорсли и развитии событий, я отправил к Говерсу посыльного. Он тоже вернулся с пустыми руками. Говерса не было дома. Я уже задумал отправить его прямо в дом Гилби, когда в дверь постучали и на пороге появился незнакомый молодой человек. Он принес записку от Джексона, сообщавшего, что Хорсли будет оперировать. Операция была назначена на половину четвертого.

Хорсли сдержал свое слово. Время подходило в трем часам. Я нанял первый попавшийся у отеля экипаж и уже в двадцать минут четвертого, миновав по дороге несколько заторов, был на Квин-сквер. Без особого труда мне удалось найти операционную, которой Хорсли служила маленькая, уединенная, несколько душная больничная кухня.

Когда я вошел, Гилби уже лежал на операционном столе – на боку, наполовину наклоненный вперед. Кроме Хорсли присутствовали Говерс, Кидд, Джексон и Дэвид Феррье. Также там были три ассистента, которых мне бегло представили как доктора Уайта, доктора Стедмана и доктора Чарльза Бэллэнса. Уайт уже дал пациенту эфирный наркоз. Навязчивый запах эфира и карболки повис в горячем воздухе. Хорсли закатал рукава рубашки, обнажив мускулистые руки, надел фартук и потянулся к емкости с карболовым раствором, где лежали инструменты.

Скальпель прошел через кожу и клеточную ткань: длинный разрез тянулся от третьего к седьмому позвонку. Как во многих случаях до и после этого, когда я был свидетелем прорыва за грань неизведанного, дыхание мое так же на секунду перехватило, сердце стало биться чаще. Моему взгляду снова открылось нечто «никем до того не виденное», нечто, казавшееся «недостижимым». Боковая поверхность позвоночного столба, один остистый отросток за другим – в разрезе показались волокнистая мускулатура спины, лишь незначительно кровоточащая. Первый шаг был сделан. Пути назад не было.

Все складывалось удачно – кровотечений почти не было. Хорсли еще ниже склонился над разрезом. Он приступил к отделению остистых отростков, чтобы в результате достичь позвоночного канала. Он рассекал одно сухожилие за другим. Началось кровотечение. Последний отросток был отделен. Хорсли продолжал: он попытался отодвинуть участки мышц и освободить позвоночные дужки от поперечных отростков. Сначала он проделал это с правой стороны. Кровотечение усиливалось. Бэллэнс и Стедман промакивали рану гемостатическими губками, пока Хорсли занимался высвобождением от мышц левой стороны позвоночника. Он действовал спокойно и уверенно, будто бы не видел брызжущей из сосудов крови.

Новые сильные кровотечения с левой стороны – губки снова и снова опускаются внутрь глубокой раны. Хорсли ждал, пока из раны уберут всю кровь. Затем он кивнул, что послужило знаком Бэллэнсу и Стедману, чтобы начать с силой растягивать края раны. Он сам вынул губку и перевязал кровеносный сосуд. Еще пара тампонов – внутри раны стала отчетливо видна структура позвоночного столба: впереди лежала сложная сеть остистых отростков, за ней – позвоночные дужки, защитный «футляр» из костной ткани для глубоко спрятанных нервных путей спинного мозга.

Хорсли воспользовался ножницами для резки костей. Послышался треск. Теперь в области четвертого позвонка не хватало остистого отростка. Незамеченным он упал на пол. За ним последовали отростки пятого и шестого позвонков. Лишенная защитных покровов, в глубине раны обнажилась костистая оболочка спинного мозга. Здесь закончилась прелюдия. Теперь должно было начаться решающее действие: предстояло вскрыть позвоночный канал – вскрыть оболочку спинного мозга.

Хорсли взял в руки трепан. Он установил его в месте изгиба пятого позвонка. Долгое вращение ручки трепана, вырывающееся из-под его основания месиво из костной муки и крови! Звенящая тишина! Вместе с инструментом Хорсли поднял маленький, высверленный участок кости. Через отверстие была видна твердая мозговая оболочка, только тонкой прослойкой жировой ткани отделенная от внутренней поверхности позвоночного столба. Под ней и находился спинной мозг. При помощи костных кусачек и скальпеля Хорсли удалил оставшуюся часть задней стенки пятого позвонка. Так же он поступил с четвертым и шестым позвонками. Хорсли срезал жировую прослойку в центре, сместил ее в сторону, наложил лигатуру на поврежденный сосуд, и перед ним оказалась твердая мозговая оболочка, пролегающая от третьего до седьмого позвонка. Это был первый раз, когда человек взглянул на спинной мозг другого – живого – человека!

Я глубоко вздохнул. Такой невероятной казалась быстрота происходящего, с такой невероятной уверенностью действовал Хорсли, будто бы ни дня в течение всего года он не занимался ничем другим.

Я услышал его шепот: «Теперь я рассекаю твердую оболочку. Во всех моих экспериментах над животными спинномозговая жидкость тут же вытекала из разреза и заливала собой все операционное поле, что вызывало опасения. Но оказалось, что разлитие быстро прекращается само по себе, если животное лежит спокойно, и что после надлежащей обработки губкой спинной мозг вполне поддается обследованию. Я, конечно, не знаю, как поведет себя спинномозговая жидкость человека. Но также я не знаю причины, по которой она могла бы повести себя иначе».

Случайно мой взгляд упал на бледное, прозрачное лицо Говерса. В лицах Джексона и Феррье также читалось напряжение.

Мгновение спустя в руке Хорсли снова оказался скальпель. Он провел им по упругой поверхности мозговой оболочки. Из отверстия тут же хлынула спинномозговая жидкость. Она заполнила рану, перелилась через ее края и стала стекать на операционный стол. Внутри меня зарождался настоящий страх. Что если выводы Хорсли, сделанные на основе экспериментов над животными, в этом случае неактуальны? Что если на наших глазах больной «иссякнет» – когда завершающий этап операции казался совсем близким? Я искал взгляда Хорсли. Но его взгляд был прикован к ране. Он ждал…

Спустя доли секунды с удивительной внезапностью поток жидкости стал стихать. Хорсли оказался прав. Стедман держал наготове губку. Он промокнул рану – мы увидели ясные очертания участка спинного мозга – от четвертого до шестого позвонка. Я вспомнил, как услышал диагноз Говерса и как наблюдал за твердой рукой Дженерса, ощупывающей ту область, которую я видел теперь изнутри. Разве не в районе шестого позвонка он обнаружил чувствительное к нажиму место и предположил, что там и должна находиться опухоль?

Но обнажившийся спинной мозг не имел ни болезненной окраски, ни других намеков на тумор. Осторожно Хорсли ощупал спинной мозг пальцем, продезинфецированным карболкой. Но и так он не нашел никакой опухоли, никакого уплотнения – ничего. Еще осторожнее он обхватил спинной мозг изогнутой иглой для аневризм и подвигал его из стороны в сторону. Он ощупал внутреннюю поверхность в надежде найти там, может, незначительных размеров опухоль. Но и там не было ничего выходящего за рамки нормы. Стояла такая тишина, что было слышно даже тихое дыхание. Закрались первые сомнения.

Вдруг Хорсли снова взялся за кусачки для костей. В нижнем и верхнем краях раны виднелись края третьего и седьмого позвонков.

С ними он проделал то же, что и с четвертым, пятым и шестым позвонками. Хорсли не сдавался. Он продолжал поиск опухоли, двигаясь вниз и вверх по спинному мозгу – тщетно. Игла снова заведена под спинной мозг, чтобы не упустить из вида ни малейшего изменения, которое, возможно, указывало бы на образовавшуюся внутри нервной ткани опухоль, – все напрасно. В области третьего и седьмого позвонков также не было признаков новообразования.

У всех перехватило дыхание! Говерс беззвучно двигал почти белыми губами. На крупном лбу Хорсли блестели капельки пота. Он выпрямился. Было слышно, как он большими глотками втягивает воздух. Что он собирается делать? Сдастся ли он, признает ли свое поражение?

Тишину нарушил сдавленный голос Бэллэнса: «Я бы продолжил поиски выше. Корешки нервов находятся значительно выше означенного позвонка. Чувствительность к нажиму в области шестого позвонка…»

Хорсли взглянул на него. Страшный момент! Последует ли он совету ассистента? Он колебался не больше нескольких секунд. Ни слова не говоря, Хорсли вновь взял в руку кусачки для костей. Он вскрыл второй позвонок, видневшийся в верхней части раны. Скальпелем он продолжил отверстие в твердой мозговой оболочке. Друг против друга краснели края разреза.

Произошло долгожданное. В верхнем краю раны, на левой стороне показалось темное, синеватое пятно, в диаметре едва достигающее трех миллиметров. Оно значительно выдавалось над поверхностью спинного мозга. Кто-то глубоко вздохнул, чтобы снять ставшее невыносимым напряжение. Было ли это крохотное образование той пресловутой опухолью, которую искал Хорсли?

Хорсли молниеносно схватил кусачки. Не стало костной оправы и первого позвонка. Отверстие в мозговой оболочке снова удлинилось, края разреза разошлись, обнаружив под собой новый пораженный участок. Красно-синяя опухоль оказалась размером с миндальный орех. Она была зажата в левой части, между мозговой оболочкой и спинным мозгом, под верхним корешком четвертого дорсального нерва и глубоко уходила в вещество спинного мозга. Опухоль! Опухоль Говерса! Она действительно существует!

Сегодня мне сложно сказать, что в ту минуту больше потрясло меня: простое счастье от присутствия там или обретенное сознание того, что организация спинного мозга настолько тонка, что образование размером с миндалину способно сломать человеку жизнь и обречь его на ужасные муки, чему я был свидетелем, стоя у постели Гилби!

Я не стал больше наблюдать за лицом Говерса: когда его диагноз подтвердился, он испытал облегчение и удовлетворение, что и отразилось на нем. Хорсли тем временем пытался установить, успела ли опухоль врасти в ткань спинного мозга и можно ли извлечь ее, избежав повреждения нервной ткани. Я снова почувствовал напряжение.

Но нервозность тут же ослабла. Почти что играючи Хорсли отделил края опухоли, взявшись за нее обеими руками. Еще проще оказалось отделить от ложа ее основание. Теперь об опухоли напоминало только овальное углубление. На всем видимом протяжении спинного мозга и по всей его окружности не было никаких патологий. Хорсли перевязал несколько сосудов, поврежденных при удалении новообразования. Но впадина, оставленная им, не разглаживалась. Значило ли это, что спинной мозг не способен к восстановлению? Было ли давление опухоли слишком продолжительным? Неужели ее удаление только лишь избавит пациента от боли, но не вернет чувствительность нижней части туловища? Эти вопросы повисли в удушливом, пропитанным карболкой воздухе.

Сначала Хорсли соединил края мозговой оболочки, не сшивая их. Он зашил продольный разрез, наложив глубокий шов так, что под оболочкой не осталось полости, ранее занимаемой опухолью. Он стянул края как можно плотнее и затем вставил две дренажных трубки. После он зашил рану и наложил повязку. Два санитара уложили Гилби на кровать в соседней комнате.

Хорсли смотрел им вслед, пока дверь, наконец, не закрылась. Потом он молча взглянул на свои вытянутые на операционном столе руки.

Уже через несколько дней после удаления у Гилби опухоли мне нужно было покинуть Лондон, но я решил остаться, чтобы вместе со всеми увидеть улучшения и его выздоровление или принять его смерть.

Направляясь с Квин-сквер в отель, я прочел еще одно сообщение из Берлина: «Как нам стало известно от хорошо осведомленного источника, обследование, проведенное профессором Вирховым, опровергло слухи о злокачественном новообразовании у наследного принца. Доктор Маккензи возвращается в Англию. На четырнадцатое июня намечено прибытие Его Кайзерского Величества, наследного принца Германии, на отдых в Лондон».

Меня очень взволновала такая подозрительная противоречивость новостей, связанных с наследным принцем, поэтому моя решимость остаться в Лондоне и проследить за дальнейшей судьбой Гилби несколько ослабла. Начиная со следующего утра, надежда драматически сменялась отчаянием, затем новой надеждой, новой уверенностью и новым неверием.

В таком ритме прошло пять дней до пятнадцатого июня. Рана постепенно заживала. У Гилби не было жара, его температура не поднималась выше 37,8. Признаков инфекции также не было. Но боли не исчезли. Каждое движение оставалось пыткой. Иногда казалось, что судороги парализованных конечностей стали еще сильнее, чем до операции. Нижняя часть живота также все еще была парализована. Разочарование следовало за разочарованием.

Но тринадцатого июня Хорсли вдруг обнаружил, что чувствительность кожи в нижней части туловища начала восстанавливаться. Гилби стал различать холод и тепло. На следующий день необъяснимым образом мочевой пузырь стал функционировать в нормальном режиме. Были ли это первые признаки регенерации спинного мозга, признаки затянувшегося возвращения к нормальной работе? Последующие дни были отмечены чрезвычайным непостоянством. Боль ни за что не хотела ослабевать. Были часы, когда, отчаявшись, Гилби кричал, испытывая еще большие мучения, чем раньше.

Но двадцать второго июня совершенно неожиданно он впервые смог пошевелить до того полностью парализованной правой ногой. Гилби – преисполненный то паническим страхом поддаться иллюзиям, то большими надеждами – подозревал, что возникшая способность двигать ей лишь случайное последствие судорог. Но уже пару дней спустя сомнений быть не могло: мышечная активность правой ноги полностью восстановилась – от бедра до ступни. Одновременно с этим прекратились сделавшиеся после операции только сильнее судороги правой стороны туловища. Теперь они наблюдались лишь с левой стороны. Но и здесь судороги повторялись через значительно бо?льшие интервалы времени. Двадцатого июня появились первые симптомы того, что к Гилби возвращается контроль над левой ногой. Тринадцатого августа больной получил опорный аппарат, состоявший из одной стальной перекладины и двух подмышечных костылей. С его помощью он заново начал учиться ходить. Боль в левой ноге постепенно утихала. Послеоперационный шов почти зарубцевался. Швы на твердой мозговой оболочке были настолько тугими, что спинномозговая жидкость не могла просочиться наружу.

Три месяца спустя, семнадцатого ноября, Гилби предпринял прогулку по саду с помощью двух тростей. Двадцать четвертого января 1888 года Хорсли представил своего пациента собранию Медико-хирургического общества в Лондоне. Место операционного разреза почти полностью зажило. На ощупь оно было твердым, как кость – будто бы так тело могло заменить недостающие позвоночные дужки. К тому времени Гилби пешком с легкостью проделывал путь в три английских мили. Но его походка оставалась несколько скованной. К двадцать первому февраля эта скованность исчезла. Гилби снова вернулся к делам и шестого июня 1888 года, как раз через год после операции, в письме сообщал Хорсли, что для его возраста у него прекрасное здоровье и что восемнадцать часов в день он проводит на ногах за рабочими обязанностями.

Таким был послеполуденный час девятого июня 1887 года, когда Хорсли сделал операцию Гилби. И она стала не только источником его славы, скоро распространившейся по всему миру. Это был звездный час для хирурги: она нашла ключ к до этого неизлечимой человеческой болезни, нашла способ победить верную, казалось бы, смерть.