Происшествие с кайзером

В борьбе за становление хирургии внутренних органов не было второй такой области, как хирургия гортани: она обратила на себя внимание множества врачей со всего мира благодаря одному лишь заболевшему. Особый, мрачный оттенок ей придала получившая широкую огласку – чего никогда не случалось ранее – трагедия наследного принца, ставшего позднее кайзером Фридрихом III.

Когда обстоятельства заставили меня подробнее изучить историю болезни Фридриха III, причиной тому было не только то, что еще до поднятия занавеса над сценой происходящего мне уже были известны имена всех актеров, исполняющих роли врачей. Прежде всего, своим интересом я был обязан встрече, а позже дружбе с одним человеком, о чьем важном участии в этой истории до сих пор упоминают редко и неохотно. Я имею в виду сэра Феликса Семона, ключевую фигуру международной ларингологии конца девятнадцатого – начала двадцатого века.

Я встретил его у Хорсли в Национальной больнице, и тот представил мне его как своего друга. Совместно они занимались поиском на коре головного мозга функциональных центров, отвечающих за работу голосовых связок.

Когда мы покинули палату Гилби, Хорсли обратился к Семону: «Доктор Хартман случайно стал свидетелем этой операции, ведь в Лондон он приехал совсем по другому поводу. Еще в Нью-Йорке он прочел первые сообщения о болезни немецкого кронпринца и хотел получить достоверную информацию от Маккензи на месте».

Я заметил, что Семон насторожился. «Да, – сказал я. – Я познакомился с Маккензи много лет назад, когда он основал ларингологическую клинику “Голден Сквер”, и несколько раз встречался с ним позднее. Мне видится, что случай кронпринца не имеет никакого отношения к хирургии».

Семон остановился. Его лицо приняло странное выражение, значение которого я тогда не смог разгадать. Он посмотрел на меня и сказал: «Позвольте не согласиться с Вами. Если Вы интересуетесь новейшими достижениями в области хирургии и тем, как они могут быть применены в случае наследного принца, то мне есть что вам рассказать. Хорсли знает, как разыскать меня».

Семон попрощался и вышел. Снаружи его дожидался элегантный, запряженный двумя лошадьми и управляемый двумя кучерами экипаж.

Я поехал в экипаже Хорсли. «Если Вы хотите заглянуть за кулисы, – сказал Хорсли, – Вам стоит принять предложение Феликса Семона. Маккензи – темная лошадка, у него нет настоящих друзей среди нас. Одному черту известно, как он попал в Берлин по этому делу. Кроме того, он сам себе хозяин и, уж конечно, не может быть надежным источником информации. Если кто-то в Лондоне и располагает достоверной информацией, то это Семон. Впрочем, он урожденный немец».

За время поездки я узнал, что он учился в Берлине, в Вене узнал об изобретении ларингоскопа и заинтересовался новой областью медицины – ларингологией. Затем он приехал учиться в Лондон, где и остался. Его профессиональная практика имела большое значение. Два года назад он занимался лечением премьер-министра Великобритании Гладстона и так быстро избавил его от воспаления гортани, что во время предвыборной кампании Гладстон смог произнести свою речь. Кроме того, он на ранней стадии диагностировал множество случаев рака гортани, поэтому его пациенты, перенеся операцию, прожили долгую жизнь, в некоторых случаях даже не омраченную последствиями заболевания.

Я осведомился, откуда у Семона особые сведения о болезни кронпринца. На это Хорсли ответил: «Очень просто: он вырос в Берлине вместе с обоими сыновьями немецкого рейхсканцлера Бисмарка и до сих пор сохранил дружеские отношения с одним из них. Он знаком со многими берлинскими врачами, особенно врачами-ларингологами. Также он близко знаком с Маккензи, так как долгое время он проработал ассистентом в его больнице. Это была его первая поездка в Лондон, и именно тогда он решил открыть здесь свою практику. Семон перевел на немецкий самую известную книгу Маккензи о заболеваниях гортани, он же составил к ней подробные комментарии. В целом же Семон давно отстранился от Маккензи. В случае если вы решите к нему обратиться, он сам расскажет Вам о его на то причинах. Он один из самых непредвзятых, порядочных и смелых людей, которых я только знаю. У него прекрасный дом и еще более прекрасная жена, тоже немка. Одним словом, исключительный человек. Разыщите его – Вы не пожалеете об этом».

И Хорсли оказался прав. Я ни разу не раскаялся в том, что ближе сошелся с Семоном. Через два дня я посетил его дом на Уимпоул-Стрит. Здесь мне стала известна ранняя история болезни кронпринца, о предпосылках которой едва ли кто-то догадывался. Позже картина дополнилась фактами, почерпнутыми из разговоров с другим свидетелем тех дней. Такой я и привожу ее здесь.

Чуть больше трех месяцев назад, утром шестого марта 1887 года Карл Герхардт, уже два года являющийся профессором терапевтической медицины в Берлинском университете, был срочно вызван во дворец наследного принца. Его встретил личный врач Его Величества, генерал-майор медицинской службы Вегнер. От него Герхардт узнал, что своим визитом обязан самому кронпринцу. Как оказалось, с января его мучила непроходящая хрипота, на которую никто не обращал особого внимания. Дыхательные пути кронпринца с детства были подвержены простудам и были слабым местом этого внешне здорового человека. Поэтому сначала Вегнер предположил, что наследный принц простудился.

Когда Герхардт вошел, кронпринц стоял посередине комнаты – высокий, стройный, крепкий и широкоплечий, голубоглазый, с густыми светлыми волосами и бородой – неоспоримый идеал для многочисленных немцев и немок, вполне отвечавший вкусам эпохи и определенным политическим симпатиям. Герхардт был молод и недавно работал в Берлине, поэтому имел недостаточно связей, чтобы догадаться, что за красотой и блеском может скрываться трагедия. Дело было в том, что ему шел уже шестидесятый год, но он оставался кронпринцем. Через несколько дней его отец, кайзер Вильгельм, должен был отпраздновать свой девяностый день рождения. Нельзя было предвидеть, как долго он еще будет оставаться на троне. С тех дней 1854 года в Шотландии, когда, будучи молодым и мечтательным, кронпринц подарил английской принцессе Виктории, которой едва исполнилось пятнадцать, букет вереска и попросил у ее матери, королевы Виктории, руки ее старшей и самой избалованной дочери, он мечтал о новой Германии, далекой от сурового, прусского авторитарного государства, образ которого был создан его собственным отцом и канцлером Бисмарком. Кроме того, наследная принцесса, посвящаемая отцом во все новости, доходящие до лондонского двора, получила определенное политическое воспитание. Плоды этого воспитания выразились в ее пылкой, тщеславной натуре, по нравственным качествам уступавшей натуре кронпринца, но по жесткости, целеустремленности, жажде действия ее превосходящей. Он надеялся, что настанет день, когда в Германии будет создан парламент, в котором воплотилась бы его идеалистическая идея о «свободе и правах для всех», когда на смену призывов Бисмарка дружить с Россией придет дружба с Англией. Но много десятилетий его и принцессы мечта оставалась лишь мечтой. Он выполнял лишь представительскую функцию, не имел власти и влияния. В самые мрачные часы он думал, что отец переживет его, и только кронпринцесса упорно поддерживала в нем надежду, ведь это было надеждой и для нее.

Оказавшись во дворце шестого марта 1887 года и готовясь осмотреть наследного принца, Герхардт не подозревал обо всем этом. Очень немного времени прошло, с тех пор как лечение гортани стало возможным. Несмотря на то что орган глубоко расположен и недоступен для осмотра без специального приспособления, приблизительное анатомическое строение гортани было известно уже египетским и римским врачам. Но только в начале этого столетия доктор Менде, врач из Грейфсвальда, занялся наблюдением за голосовыми связками живого человека. Несколькими годами позже венские врачи Тюрк и Чермак подарили медицине ларингоскоп. С тех пор стали возможны наблюдение за заболеваниями гортани и их лечение. В Вене зародилась отдельная область медицины – ларингология, распространившаяся затем по всему миру. Герхардт, хотя и не был специалистом-ларингологом, занимался диагностированием и лечением заболеваний гортани.

На голосовых связках кронпринца наблюдалось равномерное покраснение. На краю левой связки Герхардт обнаружил продолговатый, плоский, бледно-розовый узелок. Вибрации связок, как казалось, ничего не мешало. Это было очень важное заключение, так как, по имеющимся данным, помехи при их движении указывали на существование злокачественной опухоли. Узелок же походил на доброкачественный полип.

Герхардт решил удалить полип через ротовую полость посредством ларингоскопа, что тогда предпринимали часто. Этот метод применялся ларингологами, сочетавшими медикаментозное лечение с некоторыми хирургическими приемами, для чего им пришлось освоить работу со многими инструментами: тонкими изогнутыми щипцами, проволочной петлей и, прежде всего, с нагреваемой током платиновой проволокой, которой выжигали мелкие опухоли на голосовых связках. Вплоть до четырнадцатого марта Герхардт много раз пытался разделаться с опухолью при помощи проволочной петли или дискового ножа. Это ему не удалось. Вечером четырнадцатого марта он впервые сделал попытку применить раскаленную платиновую проволоку. Несмотря на все предосторожности, операция была мучительной. Последствиями стали боли, затрудненное глотание и хрипота. Опухоль оказалась слишком упругой и в результате воздействий лишь распалась на волокна. Она увеличивалась день ото дня.

Двадцатого августа она была полностью выжжена, однако восемь дней спустя профессор Герхардт констатировал, что она достигла своих прежних размеров. До этого ему не приходилось наблюдать, чтобы доброкачественная опухоль росла с такой скоростью. Тогда к профессору закралось подозрение, что речь может идти о карциноме. Кронпринц был в том возрасте, когда, согласно наблюдениям того времени, люди наиболее подвержены раку гортани. Но поскольку движению голосовых связок пациента по-прежнему ничего не мешало, Герхардт предпринял новую попытку ликвидировать опухоль через ротовую полость. В ходе ежедневных сеансов, продлившихся до седьмого апреля, ему удалось вторично выжечь образовавшийся узелок. Личный же врач кронпринца Вегнер еще задолго до начала операций предложил отправиться в Бад Эмс, популярный немецкий курорт для лечения болезней горла, и Герхардт в конце концов одобрил эту поездку. Он надеялся, что к возвращению больного сможет поставить точный диагноз. Что и случилось пятнадцатого мая. В этот день Герхардт приехал в Потсдам, чтобы провести осмотр. Самые худшие его опасения подтвердились. Хрипота усилилась, опухоль стала больше, чем когда-либо. Но самым угрожающим было то, что подвижность голосовых связок стала ограниченной.

Кронпринц, не подозревающий о серьезности собственного состояния, настоял на немедленном повторном выжигании. Герхардт, уверенный, что этот метод не даст никаких результатов, предложил обратиться к хирургу. Как он позднее уверял меня, у него не осталось никаких сомнений, что речь идет о раке и что лишь незамедлительное удаление всей опухоли оставляет надежду на спасение.

Герхардт не имел полного представления о хирургии гортани, зародившейся только пятнадцать лет назад. Но ему были известны два случая, когда срочная внешняя операция – разрез делался на шее – позволила добиться положительного эффекта. Одним из прооперированных был врач, доктор Фромм, случаем которого семь лет назад занимался берлинский хирург Кюстер. Он удалил пораженную раком часть гортани. Голос пациента стал хриплым, но это не помешало ему вернуться в профессию. Вторая операция была проведена на человеке по фамилии Цюган: сходным образом его избавили от опухоли на начальной стадии рака. Этот больной также выжил, но навсегда охрип. Хирургом, сделавшим операцию, был профессор фон Бергман.

Герхардт проконсультировался с Бергманом, но не сказал ни слова о своем пациенте, чтобы исключить всякое давление на него. Шестнадцатого мая Бергман появился во дворце кронпринца. Оставшись после осмотра наедине с Вегнером и Герхардтом, он поделился своими выводами: это была злокачественная эпителиома, которую следует удалить как можно скорее.

Бергман был хорошо знаком с историей хирургии гортани. Он знал, что значат его слова. Первые попытки сделать операцию на гортани через разрез на внешней стороне шеи, когда хрящевая оболочка рассекалась и в это отверстие вводился скальпель, были предприняты приблизительно сто лет назад. Когда одному пациенту в горло угодила вишневая косточка, мешавшая ему дышать и говорить, француз Десол рассек его гортань и вынул косточку. Но в целом хирурги тех дней отвергали подобные методы из-за страха перед неизвестностью. Впервые соотечественник Десола Пеллетан в 1788 году сделал разрез на гортани пациентки, чтобы извлечь кусочек телятины, оказавшийся зажатым между голосовыми складками. Технически операция ему удалась. Снизу пальцем он протолкнул кусочек мяса обратно в глотку. Тогда медицина еще не знала наркоза и антисептики, поэтому женщина скончалась.

Рассечение гортани и удаление определенных ее частей, в частности голосовых связок, уже в семидесятых годах не представляли никакой сложности. Даже несмотря на полное отсутствие или недостаточное применение антисептиков, процент выздоровевших повысился. Выздоровление было тем вероятней, чем раньше была проведена операция, чем меньше была карцинома и чем большую ее часть представлялось возможным вылущить. Да, усугублялась хрипота, но голос все же удавалось сохранить.

Эти успехи вдохновили некоторых хирургов пойти еще дальше. Они задумались о полном удалении гортани в случае запущенных раковых опухолей. В 1870 году ассистент Бильрота, венский хирург Черни в экспериментах над собаками попытался полностью ампутировать гортань и вывести дыхательную трубку непосредственно в пасть животного. Ему удалось то, что изначально казалось невозможным. За исключением голосовых связок, восстановились функции всех органов шейного отдела, глотательный аппарат и дыхание. Уже тридцать первого декабря 1873 года Бильрот провел операцию по полному удалению гортани тридцатишестилетнему пациенту.

Обе операции состоялись как раз в те дни, когда за Бергманом прислали из дворца кронпринца, почти пятнадцать лет назад. Последовали дальнейшие попытки экстирпации гортани. От раза к разу техника становилась все совершеннее. Но из всего накопленного хирургического опыта следовал вывод, что ни одним из существующих методов нельзя спасти человека, если карцинома поразила слишком большую часть гортани. С другой стороны, стало ясно, что на своевременно диагностированных начальных стадиях рака рассечение гортани и немедленное удаление пораженных областей часто обещает больному выздоровление, хотя и длительное. До той или иной степени серьезные повреждения голоса – хрипота или снижение громкости – были той ценой, которую приходилось платить.

Сразу после осмотра Бергман предложил, не теряя ни дня, удалить пораженную раком область. Все указывало на то, что опухоль все еще была очень узкой.

Наследную принцессу оповестили о диагнозе Вегнер, Герхардт и Бергман. С присущим ее сильному, закаленному характеру самообладанием она наблюдала, как Бергман разъяснял ее супругу детали операции. Разумеется, и сейчас о раке не было проронено ни слова. Наследный принц побледнел. Возможно, его осенило неясное, мрачное, фатальное предчувствие. Но он овладел собой и произнес: «В любом случае с опухолью необходимо что-то сделать. Если с ней нельзя бороться изнутри, то Вы должны попытаться сделать это иначе».

Вегнер чувствовал себя подавленным от вдруг навалившегося на него чувства солидарной ответственности. Он настоял, что следует обратиться к лучшему врачу-ларингологу, чтобы специалист мог подтвердить диагноз, который может повлечь столько последствий. Кронпринцесса согласилась с этим мнением. Разумеется, были согласны также Герхардт и Бергман, ведь и они чувствовали на себе тяжкий груз ответственности, часть которого охотно готовы были переложить на чужие плечи. Им вспомнились имена венского профессора Шреттера и петербургского профессора Раухфуса. Но к окончательному решению они не пришли. Во время личной беседы кронпринцесса спросила у Вегнера: «Кто является ведущим ларингологом Англии?» Характер наследницы престола и чуждость ей Берлина только усиливали ее веру в собственную родину, возможно, поэтому надежду на спасение супруга воскрешали в ней только английские врачи. Вегнер не смог сразу ответить на ее вопрос.

Вечером того же дня Вегнер, как он сам впоследствии рассказывал мне, нашел в своем кабинете переведенный на немецкий Феликсом Семоном двухтомник Морелла Маккензи о болезнях носа и органов шейного отдела. Он раскрыл его и прочел предисловие, в котором Семон называл Маккензи «несомненно, самым выдающимся английским ларингологом». Тогда Вернер и сделал выбор. Имя Маккензи ему совершенно ни о чем не говорило. Но кое-что ему говорило имя Семона. И если Семон так отзывался о Маккензи, то это, конечно, давало ему, Вегнеру, право, порекомендовать его принцессе в качестве ведущего британского ларинголога.

Кронпринцесса также впервые слышала это имя. Но день спустя она написала матери письмо, в котором просила немедленно направить Маккензи в Берлин, разумеется, как посланца английской королевы, чтобы в Германии не сложилось впечатления, что она, которую и без того обвиняли в излишней англофилии, любой ценой хочет заполучить врача-англичанина.

В среду, восемнадцатого мая, поздним вечером бессменный врач королевы Виктории доктор Джеймс Рейд торопился из Осборна, где остановилась королева, в Лондон. На Харли-Стрит он остановился у дома Маккензи, уже собиравшегося отойти ко сну, и известил его, что Ее Величество повелевает тотчас же отправиться в Берлин для осмотра кронпринца и после доложить о его результатах. Рейд не сообщил каких-либо дальнейших подробностей, поэтому Маккензи, растерянный и без инструментов, выдвинулся в путь. Он ни секунды не колебался – конечно, не потому, что это был наказ королевы, а, прежде всего, потому что ему никогда до сих пор не доводилось иметь дело с случаем такого важного международного значения.

Маккензи к тому времени было уже за пятьдесят, и он был, вне всякого сомнения, самой состоятельной и известной, но и самой неоднозначной фигурой английской ларингологии.

Маккензи был сыном английского врача. Морелл был еще школьником, когда его отец был насмерть сбит экипажем, оставив жену и восьмерых детей. Тетка оплатила ему учебу в медицинском колледже и поездку в Вену. Там он узнал о существовании ларингоскопа и со свойственной ему прозорливостью рассчитал, что этот малоизвестный и едва ли используемый в Англии медицинский инструмент поможет ему сделать карьеру. Он снимал комнату в дешевом районе Лондона, на Кинг-Стрит. На двери он повесил табличку с надписью: «Столичная поликлиника по лечению болезней органов шеи и потери голоса». Он управлял клиникой совершенно один и лишь симулировал наличие персонала. Это проливает свет на его живую, никогда не сдающуюся натуру. Он работал по четырнадцать часов ежедневно. Пациенты выстраивались к нему в очередь, поскольку, фактически, это был единственный в Лондоне специализированный центр подобного рода. Его предпринимательское чутье соседствовало с невероятным усердием, большим умом и замечательной ловкостью рук. Через какое-то время он уже стал получать большой доход. Естественно, у него появились завистники. Медицинское сообщество Лондона было из принципа враждебно по отношению к специалистам, а болезням органов шеи не уделяли тогда должного внимания. Успех предприятия заставил врачей открыто ненавидеть Маккензи. Он же, намеренно и неумышленно, делал все, чтобы пробудить эту ненависть. Он работал больше других врачей, хотя скоро дала о себе знать астма и он никогда больше не чувствовал себя здоровым. Он накопил знания и опыт в области болезней органов шеи, которыми не располагал больше ни один лондонский врач. Вскоре он стал виртуозно обращаться с ларингоскопом и мог поставить диагноз за одну секунду. То, что он написал и опубликовал в первые десять лет своей работы, оформилось в книгу, немецкий перевод которой и стал предпосылкой для его приглашения в Берлин. Все написанное было ново и досконально им проработано. Многие успешные люди глубоко и трогательно любили его семью. На меня он также произвел впечатление добродушнейшего человека, и когда я встретил его в Берлине, и когда затем я наблюдал, как он играет со своими детьми в своем солидном доме на Харли-Стрит или в загородном домике в Варгрейве на берегу Темзы. Впрочем, иногда проглядывали и темные стороны его характера: с той же беспощадной решительностью, которая однажды помогла ему построить карьеру, он использовал людей, связи и богатство для достижения своих целей. Существуют примеры, когда он беззастенчиво искажал факты, если ему это было выгодно. Также были случаи, когда он буквально уничтожал тех, кто вставал у него на пути. Он ревностно относился к собственной репутации, но славу многих врачей считал неприличной. Как врач, он должен был быть уверенным в себе, но в его случае это была скорее самоуверенность, причем избыточная. На позднем этапе своей жизни он уже не стремился оставаться в курсе общего развития хирургии гортани и органов шеи, поскольку это лежало за пределами его узкой области. Да и вообще, хирургов он воспринимал как незванных гостей. Когда генерал-майор медицинской службы Вегнер читал вступительную статью Семона, чтобы потом порекомендовать его кронпринцессе, он не подозревал, что Семон уже отнюдь не так верен своему учителю. Прежде всего, причиной для их отдаления было равнодушие Маккензи к прогрессу в его научной области, а также его ставшая невыносимой самонадеянность.

Между тем, восемнадцатого мая в Берлине состоялось повторное обследование, которое проводили, по настоянию введенного в курс дела старого кайзера, его личный врач фон Лауер, майор медицинской службы доктор Шрадер и один из опытнейших берлинских ларингологов Тобольд. Они сошлись во мнении, что речь шла о раке и что операция по удалению опухоли через разрез в гортани – единственный шанс спасти жизнь наследного принца. Они решили дождаться приезда Маккензи, но начать подготовку к операции – так, чтобы она состоялась не позднее двадцать первого мая.

Двадцатого мая, в пять часов пополудни Маккензи прибыл в Берлин. Сменив дорожное платье, он сразу же явился к наследному принцу, поприветствовавшему его разборчивым, но хриплым шепотом.

В соседней комнате Маккензи ждали немецкие врачи. Он выслушал доклад Вегнера о результатах предыдущих обследований. Затем он проследовал в комнату, окна в которой были плотно занавешены, где и состоялся осмотр. Он действовал с присущей поразительной быстротой. Он заметил – по своим собственным рассказам и по рассказам остальных присутствующих – бледно-розовое образование размером с половину горошины в задней части левой голосовой связки. Слизистая оболочка вокруг него была воспалена. Он также обратил внимание на затрудненную подвижность этой связки. После осмотра все врачи вышли, чтобы посовещаться. Герхардт, Тобольд и Бергман в очередной раз высказались за операцию. Они выразили уверенность, что Маккензи также признает ее единственным действенным средством.

Но им пришлось пережить небывалое потрясение. Маккензи заявил, что внешние признаки данной опухоли не характерны для карциномы. Он был убежден, что, если бы речь шла не о кронпринце, а о самом обыкновенном пациенте, Бергману не пришла бы мысль о раке. В еще более резком тоне он пояснил, что располагает богатейшим опытом и что видел побольше, чем «кто-либо из ныне живущих». По словам Маккензи, на его памяти было несколько идентичных случаев, с которыми удалось справиться посредством бережного воздействия через ротовую полость. Герхардт заметил, что на начальной стадии заболевания и он думал то же, но рост опухоли убедил его в обратном. Маккензи парировал, что было бы преступлением проводить столь опасную операцию, какую запланировал Бергман, не получив подтверждений злокачественного характера опухоли путем микроскопического анализа. Он не обратил внимания на приведенные Бергманом сведения, согласно которым операция прошла неудачно лишь в одном случае из семи, сочтя это отговоркой.

Думаю, не стоило обвинять Маккензи, как многие были склонны делать, в том, что он с самого начала из тщеславия разыграл нечестный, бессовестный спектакль, должный вызвать благосклонность королевской четы. Двадцатого мая он действительно был убежден, что о раке не может быть и речи. Вопрос был лишь в том, насколько далеко могли завести его завышенная профессиональная самооценка и самонадеянная небрежность. Ошибки, которые он рисковал совершить, нельзя было бы исправить, но он не желал признавать их, опасаясь за свою репутацию.

Немецкие врачи все же согласились с необходимостью проведения микроскопического анализа. Они были уверены в своем диагнозе, и только мнение Вирхова могло переубедить их. Им пришлось условиться, что, если они не хотели слышать в свой адрес заслуженных упреков, они не должны настаивать на своем диагнозе.

В этом неприятном разговоре было достаточно недоверия и антипатии. Ведь и Бергман своими успехами заслужил довольно высокое положение в обществе. Но он коренным образом отличался от Макензи: он был человеком с характером, спокойным, более устойчивым морально, старомодным в вопросах, касающихся врачебной самооценки. Но и он сознавал собственную важность, которая росла вместе с его известностью, но только в более благородном, ненавязчивом смысле. У Маккензи чувство собственного достоинства было подменено высокомерием. Поразительно уверенная манера Маккензи не могла скрыть надменности, с которой он отверг диагноз немецких врачей, подчеркнув собственную осведомленность.

Прибыв в Берлин без инструментов, Маккензи незамедлительно приобрел гортанные щипцы. Двадцать первого мая он воспользовался ими. Кронпринц выглядел бледным и изнуренным. Только со второго раза Маккензи удалось взять пробу опухоли. Результатов Вирхова ожидали с большим напряжением. Они стали неожиданностью.

Вирхов заключил, что представленный участок ткани не может являться злокачественной опухолью. По его собственному выражению, это было «бородавчатое образование на почве хронического воспаления гортани». Но позже было высказано подозрение, что Вирхов руководствовался личной симпатией к кронпринцу и надеждой на его приход ко власти и поэтому допустил небрежность. Но было бы ошибкой подозревать этого уважающего факты ученого в умозрительности выводов. Эта случайность означала лишь, что Вирхову был отправлен здоровый участок опухоли – Маккензи сам признавал вероятность подобного случая и описывал возможные последствия в одной из ранних работ.

Сообщение Вирхова было для немецких врачей как гром среди ясного неба. Оно было неожиданным, сокрушительным ударом по их уверенности. В то же время это стало триумфом Маккензи и доказательством истинности его медицинских воззрений.

Поскольку со дня приезда Маккензи жил во дворце, он воспользовался возможностью доложить кронпринцессе о своем заключении. Еще до получения результатов анализа он был настроен оптимистично, чем завоевал ее доверие. Встав перед выбором, поверить ли пессимистично настроенным немцам или заверившемуся поддержкой Вирхова соотечественнику, она, разумеется, предпочла последнего. В чем кронпринц был с ней солидарен.

Двадцать третьего мая Маккензи предпринял третье вмешательство, чтобы отправить Вирхову еще одну пробу. Операция проходила в присутствии немецких врачей и в атмосфере чрезвычайного напряжения. Чувство превосходства не покидало Маккензи. Но на этот раз он потерпел неудачу. Пробу взять не удалось. При следующем осмотре при помощи ларингоскопа Герхардт зафиксировал, что щипцами Маккензи повредил здоровую голосовую связку. Двумя днями позже Бергман и Тобольд подтвердили вывод Герхардта. Этот промах крайне огорчил Маккензи. Немецкие врачи сделали верное заключение, что очень задело его как человека, в совершенстве обладающего техникой ларингоскопии. Поэтому их с Герхардтом отношения стали откровенно враждебными. Но Маккензи более не нуждался в применении тактических оборонных приемов, так как расположение к нему супружеской четы было незыблемым.

Поскольку наследные принц и принцесса давно запланировали поездку в Лондон на торжества по случаю предстоящего юбилея королевы Виктории, уже после первого разговора с Маккензи кронпринцесса решила воспользоваться этим поводом, чтобы сбежать от немецких врачей и заняться лечением кронпринца на английской земле. Ее решимость возросла, когда Маккензи заговорил о благотворном воздействии местного климата на страдающих заболеваниями органов шеи.

В этих намерениях немецкие врачи распознали попытку избавиться от них. Но они все же настаивали на своем диагнозе. Их стараниями составленная клиническая картина указывала на наличие карциномы, и приговор, вынесенный Вирховым крошечному участку опухоли, был неспособен поколебать их убеждений. Расточаемые Маккензи обещания скорого выздоровления казались им пустыми. Они попросили Маккензи разъяснить, каким будет курс лечения и как он собирается устранить опухоль, учитывая, что было предпринято уже несколько безуспешных попыток. Маккензи говорил об этом свысока: он планировал использовать щипцы или раскаленную проволоку, которую – безрезультатно – применял Герхардт. В отношении сразу же возникших возражений он заметил, что в силу своего опыта гораздо уверенней владеет этой методикой. На этом тема была исчерпана.

В те дни в различных немецких, английских и французских газетах начали появляться статьи, сведениями для которых мог поделиться только кто-то из участников событий. Хотя немецкие медики упорно хранили молчание, как и подобает людям их профессии, и не вступали ни в какие контакты с прессой, журналисты открыто писали о раке.

Более того, они утверждали, что Герхардт и Бергман, назначив операцию, вероятнее всего, убили бы кронпринца, если бы не прибыл Маккензи. Даже авторитетнейшие британские издания позволяли себе распускать эти слухи. Стало понятно, что информация может исходить только от Маккензи.

Именно эти сообщения взволновали Семона, который еще ничего не знал о своем невольном участии в этом деле. Он устремился в Берлин, где встретился в Бисмарком и врачами из его ближайшего окружения. Но было уже слишком поздно. Напрасно он предостерегал от легкомыслия в отношениях с его учителем, чьи сильные и слабые стороны он так хорошо знал. Напрасно он и видный английский ларинголог Генри Батлин открыто выступали против публикаций журнала «Бритиш медикал джорнал», также распространявшего ложные сведения. Обладая обширными знаниями о карциномах гортани, четвертого июня они опубликовали статью, в которой указывали на поспешность и ненадежность выводов, сделанных из микроскопического анализа, и в качестве примера приводили случай, когда микроскопический анализ лишь ввел врачей в заблуждение. Было поздно. Поездки в Англию ничто не могло отменить.

Напрасно также пытался Бергман – не из чувства обиды за свою страну, а из искреннего беспокойства, что впустую тратится невосполнимое, бесценное время, по истечении которого оперировать будет слишком поздно – добиться кайзерского запрета на эту поездку. «Это не в моих силах, – пояснил коронованный старец. – Мой сын уже не ребенок. Если он верит, что предлагаемое лечение способно помочь, я не могу ему этого запретить. И мне не следует быть чрезмерно настойчивым и требовать у Маккензи гарантий, что в процессе лечения ничего не будет упущено». Восьмого июня Маккензи удалось-таки извлечь щипцами еще один фрагмент. На этот раз ему удалось устроить все так, что ни Герхардта, ни Бергмана при операции не было. Присутствовал лишь Вегнер, в котором он не видел опасного конкурента. Извлеченная ткань была тотчас же направлена Вирхову. И на этот раз, по трагической случайности, взятый образец не содержал раковых клеток, что и подтвердил Вирхов. Но он осторожно заметил, что трудно сделать вывод о всей опухоли по представленному для анализа участку. Маккензи торжествовал, оставив эту ремарку без внимания.

Герхардт и Бергман усердно добивались у отбывающего англичанина обещания и дальше высылать Вирхову образцы ткани для исследования, а также просили его прекратить лечение в том случае, если оно не принесет результатов. Еще большими стараниями удалось добиться, чтобы в Англию кроме доктора Вегнера супругов сопровождал еще один сведущий в ларингоскопии врач. Это требование Маккензи назвал провокацией в отношении кронпринцессы. Поскольку кронпринцесса полностью полагалась на Маккензи, на ситуацию она смотрела его глазами. Но все-таки пребывание в Англии второго немецкого врача было одобрено. Выбор пал на молодого доктора Ландграфа, одного из ассистентов Герхардта. Обученный обращению с ларингоскопом, внимательный и педантичный наблюдатель, он должен был предоставлять максимально независимую информацию о дальнейшем течении болезни. Двенадцатого июня кронпринц и кронпринцесса покинули дворец и отправились в Англию.

Двадцать первое июня 1887 года было солнечным и теплым. Толпы людей хлынули на улицы Лондона, чтобы отметить пятидесятую годовщину восшествия на престол их королевы. Феликс Семон пригласил меня понаблюдать за праздничным шествием из дома его друга, сэра Эрнеста Касселя, и поговорить о Маккензи и болезни кронпринца. Мы с женой Семона и остальными дамами стояли у большого окна квартиры Касселя на углу Беннет и Сент Джеймс Стрит, когда по улицам под нами двигалась процессия. «Сегодня я впервые увижу принца за все время его болезни, – сказал Семон. – Вы ведь знаете, что на лице больного человека многое можно прочесть».

«С нетерпением жду от Вас рассказа о том, что вам удастся разобрать», – пробормотал Кассель.

В эту самую секунду музыка и восторженные крики послышались в непосредственной близости от нас. Солнце отражалось в золотой карете королевы, которую медленно везли за собой шесть впряженных в нее пони. Впереди кареты на конях гарцевали двенадцать индийских офицеров в яркой парадной форме. За королевой двигалась группа из также празднично одетых Принца Уэльского, двоих его братьев, пятерых зятьев и девятерых внуков королевы. Нам не пришлось прилагать особенных усилий, чтобы отыскать глазами того, кого мы дожидались. На белой лошади, в белой кирасирской униформе с серебряными латами на груди, особенно горячо приветствуемый толпой, в линию с остальными зятьями скакал немецкий кронпринц.

Королевское семейство проезжало как раз под нашим окном. Индийские офицеры уже скрылись из виду. Белые фигуры кирасиров были в десяти метрах от нас. «Лоэнгрин», – вскрикнула миссис Семон. «Лоэнгрин», – подхватили остальные дамы, воодушевленные и охваченные любопытством.

Они видели лишь фигуру. От них, да и меня самого, ускользнуло то, что заметил беспристрастный глаз Семона. Лицо кронпринца было белым, даже желтовато-белым. Он сидел на лошади неподвижно, отчего он скорее походил на статую, чем на человека. Его глаза были впалыми. Семон отвернулся от окна, когда кронпринц миновал его. С минуту он смотрел в пол. Потом посмотрел на нас. «Это не Лоэнгрин, – пробормотал он, – это Коммендаторе из Дона Джованни».

Двадцать восьмого июня Маккензи начал курс лечения. Он предпринял попытку удалить опухоль на левой голосовой связке щипцами, наблюдая за операцией посредством ларингоскопа. Кроме доктора Вегнера, присутствовал лишь один ассистент Маккензи, доктор Волфенден.

Ландграфа же при операции не было. Еще по прибытии в Лондон Маккензи позаботился о том, чтобы Ландграф знал о лечении как можно меньше.

Проведя операцию, Маккензи был уверен, что полностью удалил опухоль.

Вегнер сразу же отправил удаленную ткань Вирхову в Берлин. Четвертого июля был получен ответ. Загадочным образом и в третий раз повторилась та же история. Вирхов снова не нашел никаких признаков развития рака. И все же теперь он с еще большей осторожностью указал: «Глубоко залегающая ткань опухоли ни при первой, ни при второй операции не была извлечена». Это уточнение нисколько не насторожило Маккензи. Заключение Вирхова в очередной раз усилило его уверенность в правильности диагноза и его самоуверенность, а с ней и его небрежность.

Для Ландграфа это было загадкой. Он добивался от Вегнера, чтобы тот приложил все усилия для приезда хирургов из Германии в Лондон. У него были основания полагать, что меры Маккензи привели лишь к ухудшению состояния кронпринца и что возможность сделать успешную операцию уже упущена. Он был уверен, что это рак, какие бы доводы ни приводил Маккензи, каких бы заключений ни делал Вирхов. Вегнера разрывали противоречия: с одной стороны, он боялся личной ответственности, с другой – вражды с кронпринцем и кронпринцессой. Он был слишком слаб, чтобы принимать независимые решения. Он спросил совета Семона. Но он лишь повторил слова Ландграфа. С ужасом он наблюдал, как подтверждаются его самые пессимистичные предположения. Маккензи игнорировал факты. Семон не понимал, почему он так поступает. Вело ли его стремление заниматься потрясшим весь мир случаем, который позволил бы и его имени оставаться у всех на устах? Или это было неприятие взглядов немецких врачей, которым ему не хотелось подчиниться, и оттого он вел ужасающую игру ва-банк, игру, полную обмана и сомнений?

Семон потребовал, чтобы Вегнер добился позволения кронпринца незамедлительно написать в Берлин о действительном положении вещей или сообщил обо всем лично. Вегнер тут же направился к кронпринцу. Он упал на колени и умолял разрешить Ландграфу провести повторный осмотр и вызвать для консультации берлинских врачей. Но кронпринц топнул ногой, прокричал: «Нет!» и покинул комнату. Вегнер был человеком, который думает о последствиях. Было похоже, что вокруг кронпринца и кронпринцессы протянулась высокая крепость без единой лазейки, поэтому никак нельзя было до них достучаться. Ворота крепости охранял Маккензи. Он посоветовал супругам несколько недель пожить в Шотландии, полагая, что перемена воздуха поспособствует выздоровлению.

Они собирались в Бреймар. Вегнеру и Ландграфу было позволено сопровождать их только до Эдинбурга и Абердина. Доктор Ховелл, ассистент Маккензи, жил в Бреймаре и был там единственным врачом. Сообщения Ховелла всегда были полны оговорок и звучали оптимистично. Вегнер и Ландграф провели две недели в страхе и сомнениях. В конце концов, после долгих уговоров, двадцать третьего августа Ландграфу было позволено провести осмотр в присутствии Ховелла. Кронпринцесса дала понять, что он для нее лишь докучливый незваный гость. Немецкие врачи стали для нее персонажами надоедливыми и обременительными, которые хотят только разрушить ее и ее мужа надежду на счастливое будущее и на престол. И лишь Маккензи мог обещать ей то, чего она ждала десятки лет.

Когда Ландграф – мертвенно бледный – закончил осмотр, он понял, что время ушло, что последний шанс уже упущен. На опухоли он обнаружил наросты, которые затрудняли осмотр задней части гортани. Левая голосовая связка была обездвижена. Ховелл объяснил, что не заметил повторного появления опухоли. Тогда Ландграф осознал, что уже бесполезно было добиваться приезда врачей из Берлина. Любое предложение будет отвергнуто как враждебное. Маккензи мог объяснить любое ухудшение. Ландграф письменно изложил результаты своего осмотра, надеясь, что это послужит доказательством в будущем. Сознание того, что он бессилен и вынужден молча созерцать, давило на него тяжким грузом. Так же как Вегнер и большинство немцев, он придерживался суждения, что выше головы не прыгнешь. Он не посмел без «высочайшего позволения» доложить врачам в Берлине. И Вегнер не мог помочь ему. Со всеми проблемами и жалобами он снова направился к Семону. Как позже рассказывал мне Семон, он, полный возмущения и пренебрежения, порвал с Ландграфом всякие отношения.

Маккензи же снова призывал кронпринца к перемене климата. В качестве новой цели они наметили Тоблах в Тироле. В конце августа, после нового осмотра Маккензи стал искать пути к отступлению. Он сказал кронпринцессе, что считает болезнь вылеченной, но заметны пока лишь некоторые признаки выздоровления. Однако существует вероятность развития «множественных папиллом», которые также могут быть смертельно опасными. Он упорно не произносил слова «рак», но не исключал, что эта болезнь может развиться – как и в прочих случаях хронических воспалений. Перед отъездом в Тироль он отправил в Берлин письмо, в котором описывал симптомы того, что здоровье кронпринца явно идет на поправку. В письме говорилось: «Состояние здоровья Его Кайзерского и Королевского Величества за последнее время значительно улучшилось, и, более того, общее самочувствие Его Величества превосходно… Бережная забота о голосовых связках и избежание контактов с влажным и холодным воздухом – важнейшие профилактические меры, которые сейчас только можно принять». Вегнер сделал еще одну отчаянную попытку. Он добился, чтобы в письме содержалось, по крайней мере, это предложение: «Голос стал еще более хриплым». Ландграфу позволили прочесть письмо лишь с тем условием, что он не будет вносить в него какие-либо поправки. У него разрывалось сердце от поддельного оптимистичного тона этих строк, ведь он был уверен, что рак перешел в неизлечимую стадию.

Второго сентября письмо дошло до адресата, и вся Германия преисполнилась уверенностью, что кронпринц здоров и что спас его Маккензи. Бесчисленные газеты, а особенно «Берлинер тагеблатт», стали предъявлять обвинения Бергману. В статьях говорилось, что он не только поставил неверный диагноз, но и, прооперировав кронпринца, мог бы убить его, если бы не появился Маккензи. Маккензи же английская королева пожаловала дворянский титул. В связи с этим она писала кронпринцессе: «Та мысль, что воздух Англии и Шотландии помог ему (кронпринцу) поправить свое драгоценное здоровье, переполняет Нас чувством неописуемой радости и благодарности».

Третьего сентября супруги покинули Лондон. Еще до отъезда они окончательно отказались от услуг Вегнера и Ландграфа. Сопровождать их было поручено Ховеллу. Вегнер и Ландграф были отправлены назад в Берлин. Они подчинились судьбе, чувствуя абсолютную беспомощность. Не осталось никого, в ком они могли бы найти опору, поскольку Бергману и Герхардту самим приходилось отбиваться от клеветнических обвинений в зловредности их методов. Когда в Берлине я встретил Бергмана, он признался, что с ним все будет кончено, если он не докажет правильности его диагноза и его медицинских предписаний.

Седьмого сентября наследные принц и принцесса, доктор Ховелл и придворная свита расположились в Тоблахе. По ходу моего повествования я старался сохранить его целостность и соблюсти последовательность событий. Сейчас начинается основная его часть. В Тоблахе, на высоте 1200 метров над уровнем моря, не было солнца, а больше дул холодный осенний ветер. Еще в дороге, как мне потом подтвердили в Тоблахе, кронпринцесса получила телеграмму, сообщающую о неблагоприятных погодных условиях и предостерегающую от дальнейшего путешествия. Но она проигнорировала ее. Она слышала об инициативе лишить кронпринца права престолонаследования по причине его болезни. В этом она увидела угрозу своей главной цели, поэтому активно навязывала больному тот образ жизни, который он вел, будучи здоровым: завтрак на свежем воздухе, жизнь с открытыми окнами, долгие прогулки, когда он должен был поспевать за ее быстрой походкой, бесконечные разговоры на тему политики.

Двадцатого сентября Маккензи приехал в Тоблах, принц был вял, у него пропал аппетит, но появились температура и отек гортани. Маккензи списал все эти ухудшения на простуду и настоял на том, что следует отправиться на юг. Кронпринцесса предложила поехать в Венецию, поскольку очень любила этот город. Там они оставались до шестого октября. Но местная оживленная атмосфера обернулась неожиданными последствиями. Седьмого октября они переместились в Баверно, местечко на озере Лаго-Маджоре. Там их снова навестил Маккензи.

Впервые он открыто, но все еще скованно заговорил о полной неподвижности левой голосовой связки, что отмечал Ландграф в ту роковую неделю в Англии. Но он по-прежнему объяснял это воспалением, перенапряжением, простудой – но на этот раз он, по крайней мере, смотрел в глаза наследным принцу и принцессе. Впоследствии он приводил те же доводы журналистам, последовавшим за ним в Италию и ожидавшим у дома кронпринца. Двадцать первого октября он написал мюнхенскому профессору Оертелю весьма странное письмо. В нем проскользнуло такое предложение: «Так, исследования профессора Вирхова также были важны, хотя каждый раз они и давали отрицательный результат, и я обрету спокойствие, лишь когда с момента электрической каутеризации пройдет полгода. Едва ли кто-то из тех, кто хорошо знает меня, откажется подтвердить, что я всегда был готов встретиться с моими немецкими коллегами, и если бы по некоему неблагоприятному стечению обстоятельств возникли какие-либо тревожные симптомы, я был бы первым, кто обратился бы к ним за помощью». Маккензи заметил, что не будет против обнародования этого письма. Все это выглядело так, будто этим письмом он – с опозданием – хотел обеспечить себе алиби. Чувствовал ли Маккензи, что земля уходит у него из-под ног? Чувствовал ли он, что приближается тот час, когда ему придется признать правоту гонимых немецких врачей? Маккензи снова уехал. Но отсутствовал не более десяти дней. Тогда Ховелл отрекся от легкомысленного оптимизма и забил тревогу. Он с ужасом сообщал, что левая стенка гортани опухла и что на нижней стороне правой голосовой связки стало заметно некое образование. Еще до того, как Маккензи вернулся в Италию, кронпринцесса перевезла кронпринца еще дальше на юг, в Сан-Ремо. Она наняла Виллу Цирио, просторную и недавно отстроенную, слепящего белого цвета, окруженную вечнозелеными садами, пальмами и оливковыми деревьями.

Опухоли и язвенные изменения гортани кронпринца сразу по приезде в Сан-Ремо приняли такую форму, что Ховелл отправил в Лондон срочную телеграмму с просьбой о помощи. Пятого ноября, поздно вечером в Италию прибыл Маккензи. Утром шестого ноября он, без следа румянца на лице, с капельками пота на лбу, сидел напротив мертвенно бледного кронпринца. Закончив осмотр ларингоскопом, обычно красноречивый, он молчал. Маккензи наклонился вперед в своем кресле: к сожалению, в гортани кронпринца произошли неблагоприятные изменения.

На секунду воцарилось молчание.

Потом кронпринц спросил – как рассказывают свидетели этой сцены – с большим трудом выговаривая слова, которые едва можно было разобрать: «Это рак?»

Снова повисла пауза. Затем Маккензи произнес чуть слышно: «Я сожалею говорить Вам об этом, Ваше Величество, но это весьма вероятно…» На большее откровение он тогда не мог решиться. Он добавил: «Но нельзя быть в этом полностью уверенным». Помолчав еще некоторое время, кронпринц положил свою бледную руку на руку Маккензи. Он сказал неразборчиво и прилагая большие усилия: «С недавнего времени я опасался чего-то подобного. Я благодарю Вас, сэр Морелл, за то, что Вы так часто навещали меня».

Непонятная благодарность за запоздалую честность. Кронпринц сидел выпрямившись, пока за Маккензи не закрылась дверь. Потом он не выдержал. Кронпринцесса, также слышавшая туманные фразы Маккензи, застала супруга плачущим, поникшим и оставленным верой, которой она сама так долго жила. Будучи проницательной, она чувствовала некоторую недосказанность, в которой Маккензи надеялся найти выход. И она приняла ее. Она объяснила кронпринцу, что Маккензи совершенно не уверен в диагнозе и что у него нет результатов исследований, которые могли бы его подтвердить. А пока их не было, не было и рака. Она призывала мужа довериться ей и Богу.

Она сразу отправилась к Маккензи. Он не без облегчения подтвердил, что без микроскопического исследования он не может ничего утверждать, а также что сейчас, когда гортань опухла и сильно воспалена, извлечение образца ткани невозможно.

Но страх Маккензи взять на себя всю ответственность за лечение кронпринца, за что он в самом начале так ожесточенно боролся, стал теперь слишком велик, велик настолько, что он готов был пригласить на консультацию других врачей. Разумеется, он отверг кандидатуры Герхардта и Бегрмана. В ту секунду, когда он понял, что не за горами его поражение и триумф оппонентов, в нем вскипела затаенная против двоих этих людей ненависть. Он был намерен обратиться к другим врачам из Германии, которые могли бы разделить с ним этот груз. Из всех берлинских специалистов по заболеваниям органов шеи Маккензи был знаком лишь с профессором Френкелем, главным врачом специализированной клиники при Университете. Его выбор также пал на молодого берлинского приват-доцента доктора Краузе. В Вене у него не было знакомых молодых врачей, поэтому он остановился на профессоре фон Шреттере, одном из старейших врачей-ларингологов Вены. Кронпринцесса одобрила его выбор. Она была согласна на все, лишь бы избежать появления в Сан-Ремо Герхардта и Бергмана.

Тем временем даже в берлинских газетах стали появляться заметки об ухудшении состояния кронпринца. Девяностолетний кайзер Вильгельм, сбитый с толку противоречивыми сообщениями, приказал вызвать к себе принца Вильгельма. Ему было поручено незамедлительно отправиться в Сан-Ремо с личным врачом и выяснить, что в действительности происходит с его отцом. Разумеется, личным врачом берлинского двора был Бергман, но, чтобы не вызывать раздражение Маккензи и кронпринцессы, в Сан-Ремо с молодым принцем отправился франкфуртский ларинголог доктор Шмидт.

Восьмого и девятого ноября в «Отель Медитерране» в Сан-Ремо въехали Шреттер и Краузе. Нервный и постоянно курящий астматические сигареты Маккензи сопроводил их на расположенную напротив Виллу Цирио. Кронпринц встретил их стоя, но было заметно, что он очень изнурен. Во время осмотров все молчали, но в воздухе чувствовалось мучительное, тщательно подавляемое напряжение. Кронпринцесса ожидала за дверью, беспокойно меря шагами коридор и не поднимая от пола застывшего взгляда. Когда врачи вышли, Шреттер, не колеблясь, заявил, что речь идет о раке: он не понимал, как можно было в этом сомневаться. Маккензи повторил уже высказанную им ранее точку зрения, что опухоль действительно похожа на карциному, но что подтвердить это может лишь микроскопическое исследование. Краузе подтвердил, что все указывает на рак.

В тот же вечер прибыли принц Вильгельм и доктор Шмидт. Кронпринцесса, с подозрением отнесшаяся к собственному сыну, как к любому посланцу из Берлина, явившемуся не по ее просьбе и не по просьбе Маккензи, давно решила поддерживать видимость того, что кронпринц здоров, и тщательно скрывать свидетельства его скорого конца. Ей претила мысль, что принц Вильгельм тоже может оказаться посвященным в действительное положение дел. Но тогда она не могла ему помешать. Она не могла помешать и доктору Шмидту, который подтвердил диагноз Шреттера и Краузе.

Одиннадцатого ноября врачи поставили окончательный диагноз. Он гласил: рак гортани в запущенной стадии. Шреттер отверг настойчивое предложение Маккензи сначала отправить Вирхову образец ткани, сославшись на доказанную неточность микроскопического анализа. К тому же, по заявлению Шреттера, каждый сведущий врач счел бы его излишним в этом недвусмысленном случае, кроме того, как показывает опыт, на данной стадии он ведет к ускоренному прогрессированию болезни. Маккензи был вынужден сдаться.

Собравшиеся врачи видели лишь два возможных метода лечения. Рак зашел так далеко, что удаление пораженной части гортани, которое в мае предлагал Бергман, было уже неосуществимо. Только полное удаление гортани оставляло шанс. Но врачи высказывались против такой операции, поскольку она была сложна и опасна, шанс же на спасение – ничтожен. Когда Маккензи, очевидно, в попытке найти новое оправдание, заметил, что с самого начала его целью было уберечь кронпринца от смертельной опасности, которую представляла эта операция, Шреттер указал ему на разницу между ранней операцией и экстирпацией гортани. С полной уверенностью он заявил, что долг врача перед пациентом состоит лишь в том, чтобы донести всю правду и предоставить ему решать, хочет ли он быть прооперированным. В связи с этим он настаивал, что кронпринц должен узнать об истинном своем положении и самостоятельно сделать выбор. Когда все согласились с этим, согласился и Маккензи.

В случае если кронпринц откажется от операции, исход которой далеко неочевиден, по словам Шреттера, оставался единственный вариант. Определенный набор мер позволил бы в течение нескольких месяцев поддерживать в нем жизнь. Если опухоль гортани достигнет таких размеров, что возникнет опасность удушения, то спасти сможет только трахеотомия, когда в отверстие в трахее вставляется дыхательная трубка. Это не будет выздоровлением, но способно облегчить страдания, пока, наконец, не наступит смерть.

Шреттер был убежден, что следует сообщить кронпринцу о диагнозе. Чтобы облегчить эту задачу, он предложил составить письменный отчет, который тут же передадут адресату.

Как обычно, кронпринц встречал врачей стоя. Ему удалось вернуть прежнюю манеру держать себя, но во всем его виде все же читалось сознание собственного бессилия. Он выслушал доклад Шреттера. Он не сразу понял его смысл, поскольку оборотами речи Шреттер пытался смягчить факты. Неуверенно, прилагая мучительные усилия, он прохрипел: «Вы, любезный профессор, говорите, что это рак?»

Тот же тяжелый вопрос, что он задал Маккензи. Шреттер затаил дыхание. Собравшись с силами, все также избегая слова «рак», но избегая также и двусмысленности, он сказал: «Кайзерское Величество, это злокачественное новообразование».

Принц развернулся спиной и вышел в соседнюю комнату. Вскоре слуга вынес врачам бумагу, на которой прямым почерком кронпринца было написано: «Экстирпация? Нет. Трахеотомия? Да, если потребуется!» Он решил дожидаться смерти.

Пятнадцатого ноября «Дойче Райхсанцайгер» опубликовал следующее сообщение: «Неоднократные тщательные осмотры не оставили врачам сомнений, что в случае Его Кайзерского Величества кронпринца речь идет не о чем ином, как о раке гортани. Врачи рассматривают несколько вероятных методов лечения, и Его Величество в должной мере осведомлен о каждом. Ему была рекомендована операция трахеотомии, как только назреет ее необходимость. Подлинник подписали Морелл Маккензи, Шреттер, Шрадер, Краузе, Моритц Шмидт, Марк Ховелл».

В Германии и остальном мире поднялось необычайное волнение. Немецкие врачи восприняли эту новость как спасение для своей чести. Однако они заблуждались, думая, что настал конец бессмысленному противостоянию и клевете. Они недооценили своенравия кронпринцессы, и они недооценили упрямства, с которым Маккензи пытался выпутаться из лабиринта, в котором он оказался заперт по собственной вине, чтобы только еще раз привлечь прессу на свою сторону, чтобы только еще лишь однажды одержать победу над ненавистными немцами, все равно какими средствами и какой ценой. В минуты страха перед ответственностью он был готов согласиться на условие Шреттера и Шмидта: когда кронпринцу потребуется дыхательная трубка, Бергман незамедлительно приедет в Сан-Ремо. Также они условились о том, что в Италию будет вызван Браман, тогдашний ассистент Бергмана, на случай если возникнет опасность удушения и Бергман не сможет явиться своевременно. Неохотно на это согласилась и кронпринцесса, после чего Шреттер и Шмидт уехали. Она заставила их пообещать, что рак ее мужа не станет достоянием общественности.

Когда перед ее глазами предстала та заметка – никто так никогда и не узнал, почему она была напечатана, – «кронпринцесса места не находила от возмущения». С того самого момента душевное состояние ее сделалось ужасным, болезненным, обнаруживающим начало безумия. Она оправилась от первого шока, связанного с диагнозом. Она принуждала Маккензи прибегнуть к новым уловкам, направленным на сокрытие фактов, хотя он сам уже ступил на этот путь. Он отыскал новые симптомы, которые были нетипичны для раковых заболеваний. Ему потребовалось немного времени, чтобы убедить кронпринца игнорировать вынесенный ему приговор и снова внушить ему отвращение к немецким врачам. Это выразилось в таких словах кронпринца: «Я доверяю Богу и сэру Мореллу Маккензи». Брамана, ассистента Бергмана, в Сан-Ремо ждал холодный прием. Ему дали почувствовать себя нежеланным гостем и всячески избегали его.

Уже через несколько недель Маккензи опроверг свое собственное предположение о раке. Седьмого января 1888 года «Бритиш Медикал Джорнал» опубликовал следующую статью: «С чувством величайшего удовлетворения сообщаем: из надежного источника нам стало известно, что симптомы, так взбудоражившие общественность в начале ноября, почти полностью исчезли». Это случилось за считанные дни до того, как кронпринц слег с сильными болями в гортани, лихорадкой и тяжелой одышкой. Напрасно Браман предлагал свою помощь. Он просил своевременно обратиться к Бергману, чтобы не пришлось делать разрез гортани в состоянии крайней необходимости, но получил суровый отказ.

В начале февраля одышка стала мешать сну кронпринца. Он сидел в постели, не в состоянии забыться. Все еще продолжались попытки остановить болезнь ледяными обертываниями. Тщетно. В ночь на восьмое февраля кронпринц подошел к постели своего камердинера. «Я больше не могу этого выносить! – прохрипел он. – Сделай мне шейный компресс». Ближе к вечеру следующего дня случился приступ удушья. Браман потребовал немедленно оповестить Бергмана. Это не было исполнено.

То была жуткая ночь. Ледяные обертывания не помогали. Рано утром перед Маккензи стоял обычно спокойный, добродушный, многое готовый стерпеть флигель-адъютант фон Кессель с пылающим от негодования лицом. Сквозь зубы он проговорил: «Если Вы сейчас же не позовете Брамана, я позабочусь о том, чтобы в скором времени Вы предстали перед военным трибуналом».

Тогда Маккензи ринулся к Браману. Он потребовал безотлагательно сделать трахеотомию. Браман поспешил на виллу и распорядился сию же минуту отправить телеграмму Бергману. Его послушали. Телеграмма была отправлена в 9.20 утра. Но в час пополудни, как позже выяснилось, она еще не покинула Сан-Ремо. Браман не знал, что напрасно ждет ответа от Бергмана. В три часа этот молодой, скованный чужой, враждебной обстановкой человек осознал, что ему ничего не остается, кроме как действовать самостоятельно, без своего наставника. Хрипы задыхающегося кронпринца были слышны даже у ворот виллы. Маккензи пояснил Браману: «Я отказываюсь от всякой ответственности, если Вы не будете оперировать». Браман вынужден был оставить надежду на ответную телеграмму из Берлина.

Он отдал спешное распоряжение доставить его инструменты в гостиную виллы. Затем он поручил разыскать подходящий для операции стол. Но Маккензи и кронпринцесса, с патологическим недоверием относящиеся к каждому движению и каждому слову, потребовали, чтобы операция проходила в постели, которую они сочли более удобной. Без внимания остались указания Брамана на то, что кровать слишком широка и низка, что будет мешать ему оперировать. Кровать внесли в гостиную и установили против окна. Здесь же собрались кронпринцесса, Маккензи, Браман, Марк Ховелл, доктор Краузе и доктор Шрадер, который тогда состоял военным врачом при кронпринце. Браман попросил одного из присутствующих господ помочь ему довершить соответствующие приготовления и дать хлороформ. Но Маккензи, поддержанный кронпринцессой, запротестовал против любого наркоза, указав на то, что он представляет угрозу для жизни. Никто из английских хирургов не делал трахеотомию под наркозом. Кронпринцесса заочно соглашалась со всяким его решением. Браман объяснил, что он применял хлороформ при более чем четырехстах операциях трахеотомии у детей и взрослых. Он заявил, что если уж ответственность за жизнь кронпринца лежит на его плечах, то он будет оперировать в тех условиях, к которым привык. Но это нашло понимание только у Шрадера. Ховелл согласился с Маккензи, как поступил и Краузе. Тогда в порыве отчаяния Браман заявил: «В этом случае я отказываюсь оперировать. Оперируйте вы, уважаемые господа».

Кронпринцесса злобно и беспомощно вглядывалась в лица присутствующих. Она посмотрела на кронпринца. Но ему, отчаянно сражающемуся за жизнь, было уже все равно, Браман ли будет оперировать или нет, с наркозом ли или без. Нетвердым шагом он подошел к Браману и протянул ему руку. Речь была для него неописуемой пыткой, но так, что его слова едва можно было разобрать, он прошептал: «Я хочу быть прооперированным сейчас. Я полностью вверяю себя вам, оперируйте так, как считаете нужным».

Позднее Браман в подробностях описал мне то, что произошло за этим. Он еще раз попросил о помощи. Но только Шрадер изъявил готовность ассистировать. Никто не хотел держать наркозную маску. Маккензи преследовало намерение освободиться от всякой ответственности. Браману ничего не оставалось, как самому заняться наркозом. Несколько раз дыхание прерывалось. Однако Браману удалось без дальнейших помех добиться глубокой анестезии. Тогда Краузе согласился держать маску у головы пациента. Шейная мускулатура, которую предстояло рассечь, была очень развита. Браману пришлось самостоятельно дезинфицировать операционное поле. Обработав кожу карболкой, он сделал шестисантиметровый надрез вдоль срединной линии шеи. Когда выступила первая кровь, Краузе уронил голову кронпринца. Браман был вынужден настоятельно попросить его держать ее крепче и следить за положением наркозной маски. Браман остановил кровотечение и вскрыл дыхательный проход. При помощи двух крючков он растянул края раны. В ту же секунду легкие больного жадно втянули воздух. Браман вставил серебряную канюлю в трахею, обложил рану марлей, смоченной йодоформом, и наложил сверху простую повязку.

Прошло двадцать минут. Вскоре отошел наркоз и кронпринц проснулся. Впервые за многие недели он мог свободно дышать. Почувствовав это, он пожал руку Брамана. Он попытался поблагодарить его, но в этот момент к нему пришло осознание, что никогда больше он уже не сможет говорить, поскольку поток воздуха больше не проходил через его гортань. Он попросил подать ему бумагу, ставшую теперь предметом необходимым, и написал несколько строк в благодарность Браману. Кронпринцесса также выразила свою солидарность с мужем. Потом она поспешила в спальню, куда его перенесли.

Прошел час с тех пор, как Бергман получил телеграмму, вызывающую его в Сан-Ремо. Еще до того как он довершил приготовления к дороге, его настигли сообщения о проведенной трахеотомии, а за ними и сомнения в необходимости этой поездки. Старый кайзер попросил Бергмана явиться к нему. Он приказал ему немедленно отправляться в Сан-Ремо, чтобы оставаться при кронпринце, пока не закроется рана, и регулярно оповещать его о происходящем. Также он распорядился склонить кронпринца к скорейшему возвращению в Берлин.

Одиннадцатого февраля Бергман в сопровождении графа Радолинского приехал в Сан-Ремо. Он разместился в маленькой комнатке «Отель Медитерране». Инстинктивное неприятие кронпринцессой Бергмана, который в ее глазах все с большей резкостью очерчивал реальность, которую она не желала признавать, только усилилось. Никто больше не мог помешать ее слепой приверженности Маккензи.

Когда Бергман доложил ей о своем приезде, она напрямую заявила ему, что операция уже была проведена, и выразила сожаление, что он зря проделал этот долгий путь. Потом она начала разговор об использовании Браманом хлороформа, будто она ничем не была обязана этому человеку. Она хотела услышать от Бергмана, что это было большой ошибкой. Бергман же был убежден в обратном: «Ваше Кайзерское Величество, он совершил бы преступление, если бы не дал наркоз». После недолгой паузы кронпринцесса сказала – и эти слова выдавали ее осведомленность о той игре ва-банк, которую вел Маккензи: «Я надеюсь, Вы сами убедитесь в том, что трахеотомия была сделана как раз вовремя – не раньше и не позже». Бергман слегка поклонился и промолчал.

Кронпринцесса проводила Бергмана к кронпринцу, изможденному и обложенному подушками. Поскольку он был не в состоянии говорить, он лишь взял руку Бергмана и долго сжимал ее в своей.

Когда Бергман и кронпринцесса покинули комнату, она спросила: «Разве он выглядит больным? Вы не находите, что он выглядит довольно хорошо? Через четырнадцать дней пребывания канюли в трахее, я надеюсь, опухоль на надхрящнице полностью спадет». Ни слова правды о диагнозе с ноября, ни слова о раке. Бергман чувствовал, что кронпринцесса не готова мириться с другими диагнозами, кроме перихондрита или воспаления гортани – диагноза, который изначально поставил Маккензи и к которому он снова вернулся.

Заживление раны проходило удовлетворительно. У постели кронпринца постоянно находился врач, сменявшийся каждые шесть часов. В том числе это относилось к Бергману и Браману. Дежурство было утомительным и беспокойным занятием, не столько из-за требовательности больного, сколько из-за кронпринцессы, чья комната находилась по соседству. Каждую ночь она поднималась и слушала у двери или входила к больному. Она регулировала комнатную температуру и разбрызгивала повсюду одеколон и эвкалипт. Эти ее действия, которые исключительно благосклонными наблюдателями могли быть расценены как бесконечная любовь и забота, а всеми немногочисленными пристрастными наблюдателями – как властолюбие, утомляли. Ее вопросы: «Разве он не кашлял? Разве он не слишком много кашляет?» в совокупности с ее упрямым оптимизмом лишали последних сил.

Кронпринц действительно кашлял. После каждого приступа из канюли выступала коричнево-кровавая мокрота с фрагментами разрушающейся ткани.

Бергман обратил внимание Маккензи на кровь в мокроте, но Маккензи списал это на то, что после операции прошло слишком мало времени. Бергман и Браман провели микроскопическое исследование. В препарате они обнаружили три, четыре, восемь отчетливо различимых, образованных концентрическими слоями сфер – луковичной формы крупных клеток многослойного плоского эпителия, которые также называют раковыми жемчужинами. У них в руках находилось микроскопическое доказательство того, что это рак гортани, доказательство, которого так и не нашел Вирхов, доказательство, отсутствием которого так долго пользовался Маккензи.

Они показали результаты Краузе. Ему ничего не оставалось, как признать их правоту, по крайней мере, в их присутствии. Однако когда препарат был продемонстрирован Маккензи и Ховеллу, они отказались в это поверить, обосновав все ненадежностью микроскопии. В Англии микроскопия была прерогативой анатомов, не хирургов. Для Маккензи этого было достаточно, чтобы продолжать игнорировать признаки наличия рака.

Уже много дней Бергмана тревожило, что раковые клетки, отхаркиваемые кронпринцем, могут проникнуть глубже в легкие. Кроме того, он придерживался мнения, что теперь кронпринцем должны заниматься не специалисты по заболеваниям органов шеи, а врачи общей практики, чья задача состояла бы в поддержании нормального общего физического состояния. Уже давали о себе знать нарушения работы желудка и кишечника, и загадочный порошок, который Маккензи ежедневно вводил через гортань, не возымел ни малейшего действия. Когда Маккензи оказался в тупике, Бергман воспользовался этим моментом и потребовал привлечения сведущего терапевта. Маккензи согласился – но с условием, что терапевт ограничится осмотром легких и не будет вмешиваться в лечение гортани. Для проведения осмотра в Сан-Ремо был вызван немецкий терапевт профессор Куссмауль.

Куссмауль прибыл поздним вечером двадцать пятого февраля. Кронпринц уже мог вставать и даже ненадолго выходил на террасу виллы Цирио, хотя жаловался на сильные боли в гортани, от которых лишь на время могли избавить медикаменты. Куссмауль был потрясен его безрадостным видом. Он не обнаружил каких-либо тревожных симптомов, но тогда еще не были открыты свойства рентгеновского излучения, средства диагностики были более чем скромными, а простой осмотр был малоэффективен. Вопреки ревностному сопротивлению Маккензи и без предварительного согласования с Бергманом Куссмауль не смог не осмотреть также и гортань. Он диагностировал крайне запущенную стадию рака – продукты распада эпителиальной ткани стали проникать в дыхательный проход и отхаркиваться вместе с мокротой. Маккензи вернулся к своей проверенной тактике. Он допускал, что рак может иметь место, но ни одним из признанных анатомов – он подчеркнул это слово, намекая на микроскопический анализ Бергмана – еще не было доказано, что это раковые клетки. Если Вирхов признает наличие таковых клеток, то он, разумеется, будет готов согласиться с диагнозом, а также с тем, что кронпринцу следует вернуться в Германию.

Бергман и Куссмауль предложили вместо Вирхова, отбывшего в Египет, обратиться к немецкому профессору Вальдейеру, который был не менее знаменитым анатомом и патологом. Маккензи выразил согласие и пообещал присоединиться к выводам Вальдейера. Но что стоило его обещание? Уже вечером после отъезда Куссмауля кронпринцесса заявила: «Я совсем не верю профессору Куссмаулю, он уже стар и слаб и придерживается давно устаревших взглядов». Она заставляла Бергмана спорить с ней. «Вчера вы упомянули, что рана уже зажила». Бергман ответил: «К счастью, рана быстро зарубцевалась».

Кронпринцесса: «Если это так, то очень скоро Вы и Браман сможете покинуть Сан-Ремо».

Бергман понимал, что она хочет окончательно отделаться от присутствия в Сан-Ремо берлинских реалистов, рушащих ее мечты. Утром двадцать седьмого февраля кронпринцесса враждебно заметила: «Маккензи не начнет курс лечения перихондрита, пока вы здесь. Он считает, это дурно, когда врач, не разбирающийся в болезнях гортани, пытается все контролировать».

Бергман: «Если Вы настаиваете, я буду просить, чтобы меня освободили от этих обязанностей». Бергман сам не знал тогда, что преобладало в нем – злоба или сочувствие.

Тем же вечером он стоял на вокзале Сан-Ремо, готовый отбыть в Германию. Он чувствовал себя свободным, избавленным от драмы, единственной трагической фигурой которой был наследный принц. В эту минуту посыльный передал ему телеграмму. Он получил распоряжение кайзера остаться в Сан-Ремо. Кайзер чувствовал, что смертельно болен, и хотел еще раз увидеть сына. Он снова отправил принца Вильгельма в Италию, чтобы побудить его отца приехать в Берлин. С тяжелым сердцем Бергман вернулся в отель. Оттуда он телеграфировал личному врачу кайзера Лейтольду, что поездка принца бессмысленна, поскольку, чтобы избежать споров в Сан-Ремо, решение о переезде кронпринца в Берлин будет принимать профессор Вальдейер. Он может направить пациента в Германию, если возникнет необходимость получения бесспорных доказательств наличия рака, которые не оставили бы лазеек для Маккензи и кронпринцессы.

Но к Бергману не прислушались. Второго марта принц Вильгельм прибыл в Италию. Мать встретила его с холодностью, которая укоренилась в ее характере наряду с упрямством и чрезмерной самоуверенностью. Она искала пути держать его вдали от отца. Планы принца были в значительной степени расстроены, когда третьего марта в Сан-Ремо появился профессор Вальдейер. Вплоть до пятого марта он дотошно изучал мокроту, отхаркиваемую больным. После чего он письменно изложил результаты своей работы: «Обнаруженные концентрические тела (луковички, жемчужины, колбочки), вне всякого сомнения, представляют собой канкроидные тела и происходят от ракового новообразования. Должно быть…в раковом новообразовании давно идет процесс разрушения. Этот процесс… уже затронул гортань».

Доклад на немецком и на английском был представлен Маккензи. Он без остановки курил, а затем произнес: «Хорошо, я вижу, что это рак». На этом Маккензи покинул комнату.

Вальдейер был абсолютно уверен, что он окончательно убедил Маккензи. Того же мнения был и Бергман. Но эта их вера оказалась заблуждением. Тем же вечером Бергман узнал, что после их разговора Маккензи поспешил к кронпринцессе и сообщил ей о находках Вальдейера. Но даже это мало что меняло. Его взгляды и взгляды берлинских врачей на раковые заболевания и их лечение коренным образом различались. Прежде всего, он не желал терпеть вмешательства медиков, которые смели с пессимизмом смотреть на этот раковый случай. И после всего, что произошло, это событие не стало для кронпринцессы потрясением и не смогло кардинально поменять ее позицию. Она продолжала настаивать на скорейшем отъезде Бергмана. Но Бергману и принцу Вильгельму все же удалось добиться от Маккензи обещания вернуться с наследным принцем в Германию, если болезнь начнет прогрессировать.

Бергман не подозревал, что на этот раз за него все решит судьба. Вечером седьмого марта, когда он садился на поезд, направлявшийся в Берлин, кайзер уже три дня оставался в постели с лихорадкой. Два дня спустя, утром девятого марта, когда кронпринц медленно прогуливался по саду виллы Цирио, вдыхая и выдыхая через спрятанную под бородой канюлю, на серебряном подносе ему подали телеграмму. Он прочел лишь первую строчку: «Ваше Величество кайзер Фридрих Вильгельм» и уронил бумагу обратно на поднос. Его отец был мертв. Смертельно больной человек стал императором, кронпринцесса – императрицей. Все сомнения относительно возвращения в Берлин развеялись сами собой, хотя там и стоял самый холодный за последние годы март.

К тому времени я уже две недели находился в Берлине и хорошо помню ледяной ветер, носившийся по улицам и гонявший вдоль по ним снежные тучи. Поздним вечером одиннадцатого марта 1888 года я оказался среди тех, кто на занесенном снегом вокзале Берлин-Вестенд ожидал прибытия нового кайзера Фридриха. Днем раньше кайзер сел на поезд особого назначения Сан-Ремо – Берлин, который несколько задержался в Мюнхене. Бисмарк выехал навстречу кайзерской чете из Лейпцига. Из-за снежных заносов на железнодорожных путях поезд опаздывал уже на несколько часов.

Почти в полночь он наконец прибыл на вокзал. Снежная буря становилась все свирепее. Но люди не двигались с места: противоречивые газетные сообщения пробудили в них желание хоть раз взглянуть в лицо кайзера, чтобы понять, действительно ли он смертельно болен. Всех ждало разочарование, поскольку, стремительно проследовав по огороженному проходу, кайзер исчез в своем экипаже. И я не был исключением.

Возможно, кому-то из стоявших впереди удалось разглядеть его лицо. Возможно, из-за лютого мороза на нем розовел легкий румянец. Этого было достаточно, чтобы всего за ночь по всему Берлину разошелся слух о том, что кайзер выглядит здоровым и полным сил, а значит, Маккензи был прав.

Плотно окруженный солдатами Гвардейского корпуса, кайзер направлялся к Шарлоттенбургскому замку, в большой спешке подготовленному к приезду монаршей четы.

Уже много десятков лет в замке никто не жил. С блеклых, желтых стен осыпалась штукатурка. Освещение было скудным, камины едва спасали от холода. В спальне кайзера пришлось поставить железную печь, чтобы поддерживать хоть сколько-нибудь приемлемую температуру. Эта обстановка сделала кайзера скрытным и замкнутым.

За похоронами его отца, обставленными с большой помпой, он наблюдал издалека, как посторонний. Когда похоронная процессия тянулась мимо Шарлоттенбургского замка, за разукрашенными морозом, но постоянно очищаемыми от наледи окнами можно было заметить фигуру кайзера. На этот раз я видел его лицо. Оно казалось худым и смертельно бледным. Рядом стоял Маккензи, который, как и Ховелл, тогда жил в кайзерском замке. Еще в Сан-Ремо императрица позаботилась о декрете, полностью вверявшем Маккензи лечение ее мужа.

Однако стало очевидным, что ее решение наделить исключительными правами английского врача было встречено с нескрываемой враждебностью, каковую она вскоре ощутила и по отношению к себе самой. Это вынудило ее формально допустить до осмотра Вегнера, который досаждал ей в Англии, и Бергмана, которого она ненавидела.

Поверенные Маккензи из числа немецких и международных газетных корреспондентов последовали за ним в Берлин. Мне встречались многие из них, в то время как Маккензи всегда от меня ускользал. Они не отрицали, что Маккензи регулярно принимал их и заставлял под диктовку записывать новые подробности и его комментарии. Согласно их заметкам, самочувствие кайзера, а с ним и его настроение день ото дня улучшаются. По их словам, он все еще не может покинуть замок из-за погоды, которая уже несколько недель остается холодной и неприветливой. Но, как сообщается, он работает с утра до вечера, все реже кашляет, причем кровянистые выделения полностью исчезли, и в минуты отдыха прогуливается по оранжерее замка – крытой стеклом галерее со стороны парка, построенной, чтобы уберечь от зимних холодов апельсиновые деревья. Люди, ежедневно собирающиеся у решетки замка, по ту сторону широкого двора могли разглядеть лишь очертания кайзера. Но их зоркость и сокровенные мечты питались от газетных сообщений. Так, невероятным образом за несколько недель укоренилось мнение, что болезнь кайзера – вовсе не рак.

Реальность же выглядела иначе. Восемнадцатого марта, осмотрев кайзера, Бергман диагностировал прогрессирующее расширение гортани и уплотнение трахеи вплоть до канюли. О прекращении кровохаркания не шло и речи. Микроскопическое обследование выявило наличие еще большего количества раковых жемчужин, чем прежде. С позволения Бергмана, я сам имел возможность взглянуть на препарат.

Маккензи не шел на переговоры. На двадцать пятое марта был назначен повторный осмотр. Он показал, что опухоль увеличилась, поразив нижние участки дыхательного прохода. Головные боли становились все сильнее. Но и теперь Маккензи не желал ничего обсуждать. Но когда двадцать девятого марта в мокроте кайзера оказался некротический фрагмент хряща, к Маккензи вернулось желание разговаривать. Он уже показал хрящ жене кайзера, представив его в качестве доказательства того, что это всего лишь доброкачественное воспаление хряща, поэтому его диагноз с самого начала был верен. Он внушил супружеской чете такой неуместный оптимизм, что кайзер в своей записке генералу Винтерфельдту написал: «С четверга не случилось ничего, что не внушало моим врачам надежды на лучшее».

Как раз в эти дни погода резко изменилась. Потеплело, выглянуло солнце. В Страстную пятницу, в полдень кайзер впервые совершил прогулку в карете, запряженной четверкой лошадей, по бульвару Унтер-ден-Линден. Эта новость распространилась с быстротой молнии. Так, я, например, узнал об этом уже через минуту после того, как он впервые был замечен там. Это был триумф еще не ставшей популярной телефонной связи. На улицах собирались толпы берлинцев. Все цветочные лавки в округе опустели. Кайзер удивлял своей прямой осанкой, казавшейся несколько неестественной. Окладистая борода и высокий головной убор оставляли открытой лишь малую часть его лица: она была худой и восковой. Мучительное хриплое дыхание, доносившееся из спрятанной под бородой канюли, было слышно в непосредственной близости от него. Но цветы и солнце делали картину убедительной. Тогда я в очередной раз убедился, как легко обмануть людей, выдав желаемое за действительное.

Погода стояла прекрасная. Кайзер часто выезжал в город, множа тем самым газетные заметки о своем выздоровлении. В действительности же восьмого апреля Бергман обнаружил под канюлей ощутимое уплотнение. Область вокруг канюли опухла. Выступили лимфатические узлы. Маккензи объяснял это так: «Это, определенно, не рак, а простая раневая гранулема». Бергман подозревал, что особенно короткие канюли, которые использовал Маккензи, могут оказаться вытолкнутыми из дыхательного прохода увеличивающейся опухолью. Маккензи проигнорировал это предположение.

Через четыре дня, утром двенадцатого апреля от приставленного к кайзеру санитара Беербаума Бергман узнал, что дыхание больного чрезвычайно затруднено. После очистки канюли ввести ее в дыхательный проход оказалось затруднительным.

В три часа пополудни конный посыльный был отправлен на поиски Бергмана. В конце концов отыскав его на консультации в отеле, он спешно передал ему записку в несколько строк, написанных рукой Маккензи: «У нас возникли сложности с канюлей, и я был бы Вам весьма признателен, если бы Вы как можно скорее приехали в замок и осмотрели кайзера». Слова «как можно скорее» были подчеркнуты. Бергман и Браман поспешили домой за необходимыми инструментами. Из замка уже звонили ему домой, чтобы убедиться, что он получил записку.

В замке Шарлоттенбург в приемной кайзера он застал Маккензи и сотрудника фирмы по изготовлению медицинских инструментов Винтера. Они пытались изогнуть длинную, довольно большого диаметра свинцовую трубку так, чтобы ее в качестве вспомогательной канюли можно было ввести в дыхательный проход. Из соседней комнаты доносился хрип кайзера. Имеющейся канюли уже не доставало. Бергман принес более длинный инструмент. Бергман и Браман нашли кайзера сидящим на стуле. Щеки и губы его были синими. Бергман понимал, что опухоль продолжает увеличиваться. Даже посредством трахеотомии теперь было невозможно взглянуть на заднюю стенку дыхательного прохода. Все внутри опухло. Попытка Бергмана вставить принесенную канюлю не дала результатов. Наедине он сообщил Маккензи, что остается только один выход – крючками растянуть края раны. Маккензи вынужден был согласиться. Браман держал крючки. Возникло небольшое кровотечение. Канюля была введена, кайзер – спасен от удушья. Тогда Бергману стало известно, что, несмотря на жар, не спадающий уже несколько дней, кайзер продолжал совершать поездки по городу, чтобы внушить доверие публике. Хотя, как только инцидент был исчерпан, Маккензи попытался избавиться от присутствия Бергмана, он все же остался в замке до следующего утра. На следующий день температура кайзера поднялась выше тридцати восьми градусов. Маккензи же продолжал настаивать на ежедневных выездах в город. Он отказался сделать исключение ради смены канюли, и для того у врача было обоснование: значительно легче было успокоить народ, когда кайзера видели на улицах. Императрица не возражала. Вечером больного знобило. Пятнадцатого апреля температура превысила тридцать девять градусов. В последующие три дня она понизилась лишь незначительно. Для консультации были приглашены берлинские профессоры Зенатор и Лейден. К ужасу Бергмана, на консультации Маккензи заявил, что причиной лихорадки было насильственное введение Бергманом канюли. Но он не обмолвился о том, что и лихорадка, и головная боль возникли значительно раньше. Бергман подозревал, что это была попытка переложить на него ответственность за развитие заболевания. В действительности так он хотел избежать необходимости признать, что эти симптомы есть естественное течение рака. Не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в том, что этот маневр имел место. «Кельнише Цайтунг» и несколько других немецких газет писали о замене Бергманом канюли, подчеркивая необходимость этой меры. Я был уверен, что эта информация была получена от Бергмана. В этой ситуации он вынужден был также ступить на путь публичности и нарушить древнюю врачебную клятву.

Маккензи не отступил. Он потребовал от названных газет опубликовать опровержение этим статьям, в котором Маккензи обвинял Бергмана в нанесении вреда здоровью кайзера, а также утверждал, что Бергман спровоцировал опасное для жизни воспаление клеточной ткани. В «Бритиш медикад джорнал» появилась следующая заметка: «По информации, полученной от надежных источников, канюля, введенная 12 апреля, заняла неверное положение. Есть определенные основания полагать, что вина за это лежит не на английском враче».

В те дни я разыскал Бергмана в его квартире на Фридрих-Карл-Уфер. Он и Браман рассказали мне обо всем случившемся, и их рассказ я и приведу ниже. Даже при всей путанице, в которую был вовлечен Бергман, я не видел причин не доверять ему и, как показали грядущие события, был в этом прав. Двадцать пятого апреля он передал Маккензи письмо, в котором сообщал, что его привычка пренебрегать врачебной тайной и распространять клеветническую информацию вынуждает его прекратить всякие сношения с ним и отказаться от оказания дальнейшей профессиональной помощи. В том же письме он просил императрицу освободить его от обязанностей. Ни одна его просьба еще не была удовлетворена ей с большей готовностью.

Хирург Барделебен занял его место. Он не пытался делать громких заявлений и ограничился записью в своем журнале, предрекавшей кайзеру медленную, но неминуемую смерть. В начале мая наступило еще одно обманчивое улучшение: они часты на последней стадии рака. Температура спала. Шестнадцатого мая кайзера вывозили в парк. В последующие дни он ездил в низком, запряженном пони экипаже. Превозмогая себя, он принимал делегации и выслушивал доклады. Но генералу Блюменталю, начальнику штаба кронпринца еще со времен франко-прусской войны, была адресована записка в одну строку: «Мой дорогой Блюменталь, я не могу далее этого выносить». Но еще не раз он появится на берлинских улицах.

Первого июня императрица распорядилась на пароходе по реке Шпрее перевезти супруга в новый потсдамский дворец, который должен был стать его законной резиденцией. Это был солнечный летний день. Люди с берегов махали им руками, дети пели, играли капеллы. Но оптимизму Маккензи и императрицы, у которой он приобрел форму помешательства, было отпущено еще лишь несколько дней.

Седьмого июня молоко, которое пил кайзер, стало по канюлям просачиваться назад. Маккензи принял решение о введении питательного зонда. Но уже девятого июня в «Бритиш медикал джорнал» со ссылкой на надежные источники появилось сообщение: «Выздоровление кайзера снова… откладывается… Патологический характер опухоли и клиническое течение болезни в значительной мере отличаются от всего, что, по имеющимся сведениям, традиционно наблюдается в случае карциномы. Если называть вещи своими именами, врачи не имеют представления о природе заболевания, с которым столкнулись. Эта неопределенность сама по себе позволяет говорить о неправдоподобности ужасающего диагноза, поставленного кайзеру в ноябре. Но от официальных лиц сообщений о новых перспективах пока не последовало».

И Маккензи так и не удалось оповестить о них общественность. Десятого июня, почувствовав, что конец близок, ему пришлось сказать кайзеру в своей излюбленной манере избегать четких формулировок: «С жалостью вынужден Вам сообщить, что в Вашем состоянии не наблюдается улучшений…» На листке бумаги кайзер написал: «Мне крайне жаль, что в моем состоянии не наблюдается улучшений…» Оставшись наедине с женой, он буквально обрушился на нее. «Что со мной в действительности происходит? Есть ли улучшения? Когда я поправлюсь? Что ты думаешь? Или мне предстоит еще долго болеть?» Все эти вопросы были результатом сумасбродного пренебрежения фактами, на которое каждодневными стараниями жены был обречен практически беспомощный человек.

Уже на следующий день кайзер едва мог ходить, на его лице выступил пот, глаза впали. Он намеревался принять шведского короля Оскара, для чего была подготовлена кирасирская форма. Надевая ее, он несколько раз оказывался в предобморочном состоянии. В конечном итоге он облачился в старый мундир, пуговицы на котором не стал застегивать. Он мог сидеть выпрямившись не больше минуты. Затем его, упавшего на кровать, вынесли из зала. Маккензи был вынужден телеграфировать королеве Виктории в Лондон: «Кайзер умирает». В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июня кайзер задыхался, метаясь в постели, не в состоянии уснуть. В одиннадцать часов утра он нашел в себе силы приподняться. Неразборчиво он написал: «Виктория, я, дети…» Затем он погрузился в сон. В одиннадцать часов пятнадцать минут он сделал последний вдох.

Драма была окончена. Она была окончена для несчастного кайзера. Но она все еще продолжалась для его жены. Она продолжалась и для Маккензи, и для немецких врачей, поскольку еще не было дано ясного, четкого, однозначного объяснения этой болезни. В водовороте противоречивых диагнозов, жалоб и клеветы сложно было прийти к верному заключению: это был рак, о котором немецкие врачи заявили в первые же часы и тогда же предложили единственное решение, способное продлить жизнь кронпринца и кайзера. Теперь это заключение предстояло сделать во время вскрытия.

На нем настаивал Бергман, подвергшийся жесточайшим нападкам. Только вскрытие могло доказать, что его диагноз был верен с самого начала. Только оно могло снять с него обвинения в том, что двенадцатого апреля он неправильно ввел канюлю.

Пятнадцатого июня Бергман обратился к доктору Швенингеру, личному врачу Бисмарка, чтобы тот убедил рейхсканцлера разрешить секцию трупа. Следующим вечером Бергман направлялся во дворец рейхсканцлера. Там его ждали сам Бисмарк и его врач. Канцлер выразил солидарность с мотивами Бергмана, но вмешаться отказался, поскольку императрица была против мер подобного рода. Но доктор Швенингер, как позже рассказывал Бергман, указал на то, что после смерти любого из членов династии Гогенцоллеров проводилось вскрытие, и, согласно домовому королевскому уставу, при любых обстоятельствах должны быть установлены достоверные причины смерти монаршей особы. Бисмарк вызвал своего сына Герберта. Он подтвердил существование такого положения. На этом основании Бисмарк высказал готовность просить разрешения на проведение вскрытия тела бывшего кронпринца у нынешнего канцлера Вильгельма II. Уже утром шестнадцатого июня Бергман явился к молодому кайзеру, который давно принял его сторону, так как находился в конфликте с матерью. Он поддерживал проведение вскрытия.

До секции Маккензи, который теперь остановился в замке Фридрихскрон, попросили составить заключительный доклад о причинах смерти кайзера. Даже если бы он ничего не знал о предстоящем вскрытии (как он признался позже), даже если бы после письменного изложения им всех деталей он потребовал бы участия в нем, будучи человеком изворотливым, он должен был догадываться, что его ожидает. В своем витиеватом докладе она писал: «По моему мнению, болезнь, от которой умер кайзер Фридрих III, есть рак. По причине того обстоятельства, что перихондрит и разрушение хрящевой ткани активно способствовали развитию болезни, несомненно, невозможно в столь сжатые сроки составить определенное мнение о природе заболевания».

Часом позже Маккензи и Ховелл стали свидетелями вскрытия, которое проводили Вирхов и Вальдейер, патологи, чей авторитет никогда не вызывал у Маккензи сомнений. Также присутствовали Вегнер, Барделебен, Лейтольд, Бергман и Браман. Вскрытие со всей однозначностью показало: 1) рак гортани; 2) никаких признаков повреждения дыхательного прохода, в чем Маккензи обвинял Бергмана; 3) никаких признаков того, что, как утверждал Макензи, по вине Бергмана «канюля заняла неверное положение». Маккензи и Ховелл подписали протокол. Затем, сердечно распрощавшись с вдовой кайзера, оба отправились назад в Лондон.

Одиннадцатого июля появился официальный доклад немецких врачей. Его венчал заголовок: «Болезнь кайзера Фридриха III, данные из официальных источников». Тогда Маккензи снова улыбнулась удача. Немецкие врачи, и прежде всего Герхардт и Бергман, – без всякой нужды – вступили в активную полемику с Маккензи и увлеклись нападками на него, что противоречило принципам объективности. По-человечески их можно было понять. Но это стало отговоркой для всех газет, журналистов и врачей, в течение года безоговорочно поддерживавших Маккензи и теперь оказавшихся в неудобном положении, чтобы продолжать защищать английского врача, и способом по крайней мере частично спасти свою репутацию. Если Маккензи даже и пришлось бы столкнуться с какими-либо неудобными фактами, он был застрахован от полного фиаско.

Но как раз тогда во всей полноте проявилась его беззастенчивая, бесстрашная натура. Вначале он пытался, как мне из Лондона писал Семон, подкупив издателей, воспрепятствовать выходу в свет доклада немецких врачей на родине. Затем он приготовился к ответному удару, и принятые им меры превосходили все те, что когда-либо принимал врач в профессиональном споре. Он опубликовал статью «Фридрих Благородный и его врачи». Она увидела свет в октябре 1888 года. Это была совокупность клеветнических и оскорбительных заявлений в адрес немецких врачей. Она свидетельствовала о крайней степени высокомерия автора и завершалась новой попыткой объяснить его поведение. На этот раз Маккензи признавал наличие рака, но заявлял, что ввиду бесперспективности операций по удалению гортани и статистики смертности от нее он постарался уберечь кайзера от ранней смерти, для чего ему пришлось умолчать о действительной природе заболевания.

Эта статья стала началом его падения с самой вершины славы. Английское Королевское медицинское общество и Общество хирургов настоятельно порекомендовали ему добровольно оставить ряды их членов. Он повиновался, чтобы избежать позорного исключения. Мало помогло ему и то, что английские актеры, часто вверявшие ему лечение своих связок, остались ему верны и даже выбрали первым президентом только что основанного Британского ларингологического общества. Также мало эффекта произвело и то, что на его сторону встала своенравная вдова кайзера. Если она не хотела сама вынести себе смертный приговор, у нее не оставалось другого выбора. Вскоре разговоры о Маккензи стихли. Он посвятил себя своей практике и совершил несколько поездок. Поздней осенью 1890 года к своему величайшему удивлению я встретил его в Афинах, в доме известного немецкого археолога Шлимана. Он путешествовал по Средиземному морю на борту английского парохода «Чимборазо». Хотя он загорел под местным солнцем и средиземноморский воздух облегчил его проблемы с дыханием, он выглядел усталым и совершенно иным. Он избегал разговоров о Фридрихе III. Но мне все же удалось расспросить Маккензи о его тогдашних мотивах. Он объяснил, что смерть кайзера последовала из-за очень редкой, осложненной другими заболеваниями формы рака, которую невозможно было своевременно диагностировать. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он заметил, что я хотел парировать, напомнив о диагнозе немецких врачей. Он ответил, что это было лишь счастливое совпадение, не более того. В конце января 1892 года, находясь в Лондоне, он тяжело заболел бронхитом. Восемь дней спустя его сердце дало сбой, и он умер на пятьдесят пятом году жизни.