О плеяде выдающихся советских врачей

О плеяде выдающихся советских врачей

З. В. Ермольева, Н. Н. Бурденко и советский пенициллин

«Зинаида Виссарионовна Ермольева (1898–1974) сделала пенициллин. Лучший в мире пенициллин. Вслед за Флемингом, но лучше, чем у Флеминга. Ее открытие встретили в штыки. Давили, как вошь, не давали работать. Кричали: „Шарлатанка, гнать надо!“ Потому что должна была измениться психология. Помог только Бурденко. Он стукнул кулаком по столу. Потому что он проверил на абсцессах мозга ермольевский пенициллин. И он в морду дал тем, кто ей мешал работать. И тогда пенициллин пошел».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 721

Г. Р. Рубинштейн, И. Е. Кочнова, Помяльцов[22]

Рентгенограмма — это целая поэма

«Герман Рафаилович Рубинштейн слушал лекции Вирхова Рудольфа (1821–1902), а я слушал лекции Рубинштейна. Когда-то было много туберкулеза, и был такой доцент Помяльцов на кафедре туберкулеза, он нам преподавал рентгенологию. А заведовал кафедрой туберкулеза Г. Р. Рубинштейн. Он, ну, мой учитель. Так что, вы представляете себе, откуда привет передают. И вот люди такого класса, как Рубинштейн, Кочнова Ирина Еремеевна, как Помяльцов, они берут снимок — раз! — минута — и диагноз. Вот, как они трактовали рентгенограмму. Сидишь, смотришь, я все вижу, кто тут слепой? — все видят. Подходит Помяльцов к рентгенограмме, и вдруг ты обнаруживаешь, что это ты слепой, ты ничего не видишь, что это — целая поэма».

Там же. С. 729

М. В. Яновский (1854–1927) и Г. Ф. Ланг (1875–1948), оба терапевты, академики

«Когда Яновского выбирали на кафедру, Иван Петрович Павлов сказал, что Михаил Владимирович выгодно отличается от своих конкурентов тем, что он выполнил работу, сформулированную в собственной голове, собственными руками, он ниоткуда ничего не взял. Считалось неприличным публиковать работы, где-то уже опубликованные.

С Лангом произошла простая вещь: зная немецкий язык, он переводил немецкие работы на русский язык под своей фамилией. И Яновский назвал его немецкой обезьяной. За что ученичок, а Ланг был прямым учеником Яновского, ему отомстил, растоптал. Яновский уже был стар. Несколько десятков лет Ланг потратил на то, чтобы уничтожить учение Яновского о перистальтическом сокращении артерий, о периферическом сердце. Говорили, что Ланг „окончательно уничтожил периферическое сердце“. У нас модно вытирать ноги об учителей, предков, и он это сделал. <…>

Яновский был совершенно феноменальным автором. Он бы обиделся, если бы увидел на страницах, что наше название отменено и подменено чужим. Надо петь своим голосом. Это не значит, что литературу не надо читать и не надо пользоваться общепринятыми терминами. Вот не надо лимфосаркому называть новыми именами, а галоши — мокроступами».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 728

В. Д. Тимаков (1905–1977)[23]

В 1920-х гг. Тимаков поступал на медфак Томского университета.

«В приемной комиссии такие забавные случаи, что хоть плачь от смеха. Спрашивает секретарь комиссии у Бориса Чернакова <одного из абитуриентов>, какой из иностранных языков сдавать будет. А он отвечает на полном серьезе: еврейский».

Сам Тимаков успешно сдал французский.

Тихонова. 1990. С. 10

Н. А. Семашко (1874–1949)[24]

«Николай Александрович Семашко — для вас это некая историческая икона, а он меня медом кормил у себя на участке. Меня ни в один дом не пускали, скорее даже не не пускали, а старались, чтоб я проходил мимо: родители сидят, а этот шлендрает. А Семашко сказал: „Андрей, ты заходи!“ Семашко — это родной племенник Георгия Валентиновича Плеханова. Понимаете, как все переплетено. Дети репрессированных родителей — все вышли в люди!»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 47

И. П. Павлов (1849–1936)[25]

Сущность научной работы —

в борьбе с нежеланием работать.

И. П. Павлов

«У Павлова был характер строптивый, выражаясь культурным языком. А на самом деле — нехороший характер, с точки зрения начальства. Он не стеснялся бить начальство по морде. В 1930-е годы, когда пошел террор, он написал наверх: „Что вы делаете! Что вы творите!“ Ну, конечно, вы скажете: „Ну, Павлов, Нобелевский лауреат, ему можно“. Ну, знаете, тот, кто не помнит эти годы, еще так может говорить, а кто помнит — это была большая смелость. Павлов это говорил и раньше, и потом. Но он уже умер в 1936. Он отстаивал интересы науки. И со свойственным ему упрямством, со свойственной ему доказательностью. Я читал это его письмо. Оно ужасное по резкости тона. А что, он за кого борется? Он за эту страну борется. Как иначе-то?»

Там же. С. 724

Н. Н. Бурденко (1976–1946)[26]

В 1897 г. отец Николая Нил Карпович, провожая сына на учебу в Томский университет (он был против этого), сказал: «Денег я тебе дать не могу. А вот тебе марки на письмо. Напишешь, когда последний час твой придет…»

Мирский, 1983. С. 8

В демократической стране посещать лекции необязательно

Будучи в Цюрихе, Бурденко «как-то раз отправился послушать лекцию профессора Монакова. В большой аудитории были расставлены препараты, микроскопы, на стенах висели многочисленные таблицы и рисунки. Но аудитория была пуста: на студенческих скамьях сидели лишь сам Бурденко да еще пришедший с ним врач, работавший у Монакова. Профессор поднялся на кафедру и начал лекцию. Бурденко удивился.

— А где же слушатели? — шепотом спросил он у своего единственного соседа.

— Слушатели не пришли.

— Но почему, по какой причине?

— Наверное, им больше по душе сидеть в пивном баре — сказал доктор.

Оказывается, известный ученый почти всегда читал лекции в пустой аудитории. Раньше их слушал один лишь этот доктор. <…> Позднее Бурденко узнал, что в такой же обстановке читают свои лекции и другие профессора. Говорят, что так было даже у знаменитого Рудольфа Вирхова. Бурденко был поражен столь ярко выраженным отсутствием интереса к науке».

Мирский, 1983. С. 108

А. А. Богомолец (1881–1946)[27]

Оппонента тогда сажали спиной к диссертанту

В 1909 г. академик И. П. Павлов был оппонентом по диссертации А. А. Богомольца. «По старой традиции оппонент сидит в глубоком кресле спиной к диссертанту и всем своим видом стремится показать свое презрение к нему.

— Вы написали хорошую работу! — говорит Павлов. — Но в ней есть весьма существенный недостаток: отсутствуют протоколы опытов. Почему Вы так кратко изложили собственные исследования?

Диссертант без колебаний отвечает:

— Человеколюбия ради!

От неожиданности, изумления Иван Петрович, забыв традиции, резко поворачивается.

— В моей работе о надпочечниках, — говорит Александр Александрович, — приведено свыше четырехсот литературных источников. Масса времени ушла на чтение растянутых повторений, избитых истин, необоснованных гипотез. И я дал себе слово: из человеколюбия, щадя время, а, следовательно, и жизнь читателя, писать по возможности короче.

— Верно, — соглашается Павлов, — пишут и печатают много чепухи».

Пицык, 1964. С. 92

* * *

В 1926–1946 гг. А. А. Богомолец работал в Москве, в Институте гематологии и переливания крови им. А. А. Богданова. Трансфузиология тогда еще не получила всеобщего признания. Некоторые медики острили: «Богомолец работает в Институте переливания из пустого в порожнее. А у нас нет института для измерения температуры?»

Пицык, 1964. С. 146

Л. А. Зильбер (1994–1966).

Микробиолог-вирусолог, академик

Судьба выдающегося вирусолога, первооткрывателя клещевого энцефалита Льва Александровича, была отмечена двумя посадками (1937 и 1940), двумя Сталинскими премиями и следующими необычными обстоятельствами освобождения из «шарашки» в 1944 г.

К нему в камеру вдруг явился комиссар НКВД 2-го ранга (примерно генерал-полковник), разговаривал вежливо, сказал, что принято решение о его досрочном освобождении. Спросил, куда его отвезти на машине. Зильбер ответил, что к З. В. Ермольевой. Необычность всех этих обстоятельств, как пишет сам Зильбер, объяснялась приблизительно так.

«Утром мать моей жены <сама жена и дети Л. A. находились в немецком плену> передала в Кремль письмо виднейших ученых страны, адресованное Сталину. Первыми его подписали главный хирург Красной Армии Н. Н. Бурденко и вице-президент АН СССР Л. А. Орбели <среди подписавших была и З. В. Ермольева>. Этот акт требовал немалого мужества.[28] <…> Поразительна была быстрота реакции. Письмо передали в Кремль в 10 часов утра 1 марта, а в тот день в первом часу ночи меня освободили. <…> Все это укрепило меня в мысли, что Сталин лично распорядился о моем освобождении. Однако много лет спустя я узнал, что это не так. Письмо столь видных ученых произвело переполох в руководящих кругах тогдашнего НКВД. Не знали, вероятно, как будет реагировать на него И. В. Сталин: а вдруг им достанется за арест. Вот и решили освободить, не передавая письма Сталину. Эту версию мне потом сообщил один из военных прокуроров, близко знакомый с моим делом».

Зильбер, 1988

* * *

Зильбер не боялся рубить правду о лысенковцах. В частности, о микробиологе Бошьяне выразился так:

Полуграмотный ветеринарный микробиолог Г. М. Бошьян решил перевернуть основы микробиологии. Путем манипуляций, которые немедленно были засекречены и охранялись как важнейшая государственная тайна, он якобы сумел превратить бактерии в вирусы, а вирусы — в кристаллы, вирулентные формы — в авирулентные и наоборот. Он ухитрился выделить живых микробов из формалинизированных и прокипяченных вакцин <…> и даже «опроверг» опыты Л. Пастера. <…> В этой ловко закрученной афере было все, что требовалось по тем временам, чтобы сделать себе имя: великое открытие; критика иностранца (Пастера); результаты, полученные на основе диалектического материализма; практические рекомендации: прививки — это вредительство, они «обсеменяют» население возбудителями заразных болезней <…>. В августе 1949 г. началась проверка теории Бошьяна. К февралю 1950 г., несмотря на все усилия автора, доказать ее не удалось. Л. А. Зильбер, П. Ф. Здродовский, В. Л. Троицкий категорически отрицали «теорию Бошьяна». <Обращаясь к В. Д. Тимакову, директору объединенных институтов бактериологии, эпидемиологии и инфекционных болезней, Л. А. Зильбер сказал:> «Владимир Дмитриевич, я отказываюсь далее заниматься этими с позволения сказать опытами. Наука прощает ошибки, но не терпит обмана!»

Тихонова, 1990. С. 109–111

Пересказ эпизода с вербовкой в КГБ микробиолога Г. И. Абелева (род. 1928)[29]

Где-то около 1957 г., когда Гарри Израйлевич Абелев работал в НИИ эпидемиологии и микробиологии им. Н. Гамалеи Минздрава СССР вместе с Л. А. Зильбером, его вызвал начальник спецотдела Института Н. А. Мещеряков. Он провел Абелева в заднюю комнату своего помещения и там оставил его наедине с неким «штатским человеком лет 45–50, сотрудником Минздрава СССР — Хрипко». Ранее Абелев не раз встречал в министерстве этого Хрипко. Здесь он очень любезно стал расспрашивать о работе и жизни, напирая все время на небольшую зарплату Г. И. Абелева и стесненность жилищных условий. Абелев отвечал, что зарплата теперь уже большая, 1750 р. как у кандидата наук, младшего научного сотрудника (до реформы 1961 г.), квартира тоже большая, двухкомнатная, и что все хорошо. Тогда Хрипко стал хвалить Зильбера, его исключительно важные работы. Он открыто сказал, что является сотрудником КГБ и что в КГБ внимательно следят за этими работами, хотят их поддержать. Они нуждаются в правильной и совершенно объективной информации о Л. А. и рассчитывают на Абелева как на преданного сотрудника Зильбера, который должен помочь им, а тем самым и ему. Абелев от всего отказывался, говорил, что никакой информации, кроме всем известной, у него нет. Он также упирал на психологию своей личности, говоря, что не может хранить тайны, жить двойной жизнью, что это будет его тяготить и т. п.

Хрипко возражал, что собеседник его неправильно понимает, напрасно нервничает и что они еще вернутся к этой теме. Так эта встреча ничем и не кончилась. Прямо от Хрипко, в большом возбуждении, Абелев помчался к Л. А. Зильберу и все рассказал ему, предупредив, что сам-то он категорически отказался от сотрудничества с КГБ, но наверняка они найдут кого-то еще для слежки за ним.

«Л. А. отнесся ко всему этому чрезвычайно спокойно. Он объяснил мне <Абелеву>, что все это очень обычно и что зря я так серьезно к этому отношусь. Сказал, что они могут вызвать меня даже на Лубянку и грозить не выпускать, пока не дам согласия. Но если твердо отказаться с ними сотрудничать, то, в конце концов, отстанут».

В марте 1970 г. к Г. И. Абелеву начал заходить «куратор» института по линии КГБ, осуществляющий надзор за режимом в институте, молодой человек, вполне вежливый и уважительный. Он представился официально как В. М., показал свое удостоверение. В. М. объяснил, что нашу лабораторию часто посещают иностранцы, и поэтому он должен быть в курсе этих посещений, проверять, все ли у нас проводится по инструкциям, знать, нет ли у нас в этом отношении каких-либо трудностей или нежелательных происшествий. При этом он был очень любезен. «В таких посещениях, — объяснил он, — ничего необычного нет: обычный контроль со стороны КГБ, не выходящий за пределы режима института».

Но вот однажды он сказал, что его начальник, шеф районного КГБ, слышал много хорошего о Г. И. Абелеве и хотел бы лично познакомиться. Абелев пишет, что это его сразу насторожило. Он перешел с куратором на сугубо официальный тон, сказал, что не видит никакой необходимости в личном знакомстве с начальником районного КГБ. Он пояснил, что все режимные вопросы, включая прием иностранцев в институте, находится в ведении В. М., что в случае непредвиденных событий Абелев сам поставит его в известность.

«Но В. М. продолжал настаивать, говорил о помощи в работе, о большом весе его начальника, который был полковником, депутатом Моссовета, его интересе и расположении ко мне <Абелеву>. Тогда я довольно прямо сказал В. М., что обязан сотрудничать с ним в пределах вопросов, предусмотренных соблюдением институтских инструкций, но ни на что большее не пойду и поэтому не хочу встречаться с его начальством».

В. М. сразу понял Абелева и начал его переубеждать. Зачем им нужно привлекать таких ученых, когда стоит им только кликнуть, и они будут иметь в институте сколько угодно «сотрудников». В. М. сказал, что с Абелевым им просто интересно и важно обсуждать вопросы международного сотрудничества. Это могло бы в будущем помочь и самому Гарри Израйлевичу. Но раз Г. И. не хочет встречаться с начальником КГБ по району, то они не будут на этом настаивать. На этом беседа закончилась. Тем не менее через несколько месяцев В. М. привез в институт своего шефа В. В.

«Он был очень любезен и начал с обильных комплиментов в мой <Абелева> адрес, благодарностей за приезд и извинений. Затем начал объяснять, как трудно им ориентироваться в международных контактах, как сложно отличать настоящих ученых, с которыми надо сотрудничать, от засылаемых агентов, что здесь без помощи самих ученых они разобраться не могут, а они должны способствовать контактам, облегчать въезд в нашу страну настоящим ученым и т. д. Поэтому наши ученые должны понимать, какую нужную работу делает КГБ, и помогать им там, где их компетенции не хватает. Я же много ездил, знаю людей в своей области, и поэтому-то он и хотел со мной познакомиться».

Г. И. Абелев отвечал, что все это понимает; что сотрудничает их коллектив только с настоящими учеными, которых знает уже много лет по работам и лично; что все они очень хорошо расположены к нашей науке, много делают для ее популяризации на Западе, для установления контактов, что обо всем этом он уже говорил В. М. и всегда готов помочь в этом.

В. В. казался очень доволен тем, что Г. И. Абелев понимает важность их работы и уважает ее, что они легко нашли общий язык. Далее он подчеркнул, что общение с иностранными учеными не так просто, что это представители вражеской страны, у них свои интересы, что всем им дают задания их разведки, что мы (КГБ) должны это выявлять, а без помощи наших ученых этого не сделать, и что у нас есть своя сеть за границей, которая тоже должна контактировать с выезжающими учеными. И что он рассчитывает на помощь Абелева не в качестве просто консультанта, а «в качестве серьезного сотрудника, принимающего настоящее участие в их международной деятельности. И при этом упомянул о специальных заданиях, явках и паролях».

Г. И. Абелев вежливо отказывался, выражая полное уважение к работе КГБ и ссылаясь на полную свою неспособность к ней. <…> В. В. упрекал: «Вы же советский человек, а не хотите помочь нам против врагов. Ведь это же наши враги. Ведь я же не предлагаю вам сотрудничать в институте, а только против наших врагов. Я не считаю ваши мотивы серьезными. <…> Вы быстро растете, у вас большие перспективы, вас наверняка выдвинут в Академию, а мы — очень могущественная организация. Вы талантливый ученый, вам необходимы международные контакты, а без нашей визы ни одна командировка не состоится. Я подписал вам поездку <в Бельгию>, но теперь не знаю, как и быть. Меня разочаровывает ваше отношение».

Г. И. Абелев отвечал, что ничего не просит, это их дело — решать ехать ему или нет. Позже оказалось, что с каждым человеком такого же или более высокого положения, чем Абелев, с кем ему приходилось говорить на эту тему, «органы» имели дело, причем и форма беседы — лесть, предложения, стимулирование и нажим — почти не различалась. Также обычно не отличалась и реакция «уговариваемого», который «тупо» упирался или вился ужом и, в конце концов, ускользал. И последствия для отказавшихся были одинаковы.

Зачем они с таким упорством вовлекают в свою деятельность людей, авторитетных в своих областях? — задается вопросом Г. И. Абелев. И дает свой достаточно глубокий ответ. Конечно, не для «информаторства», в этом у них недостатка нет и не будет, и для этого им не надо тратить столько сил и искусства. Тогда зачем? «Во-первых, для надежного контроля над поведением этого человека. Во-вторых, для полного, изнутри, подчинения его себе (т. е. КГБ), для разрушения его как личности, лишения его собственного достоинства, без чего нет индивидуальности с ее нестандартным, неконтролируемым, а потому нежелательным поведением. Просто если человек, уважаемый и авторитетный, дал расписку о добровольном сотрудничестве, имеет псевдоним, периодически отчитывается на явочных квартирах, да еще и получает плату в прямой или непрямой форме, — он перестает быть самим собой, у него отнято право на личные отношения, на тайну этих отношений, на дружбу, на доверие людей, на неприкосновенность внутреннего мира, на свободу мнений и поведения. Право же на свой внутренний мир, на личные отношения, на собственные взгляды, поступки (в пределах закона) и их неприкосновенность — неотъемлемое право человека, основа его личности и достоинства. Если оно отнято (на формально „добровольной основе“), то личность уродуется, разрушается, полностью контролируется „могущественной организацией“. <…> Такой человек может быть свободно допущен к ключевым позициям в обществе или спокойно выпущен за границу для своих деловых контактов. Если же у кого-то хватает твердости и упорства, чтобы уйти от сотрудничества, то он демонстрирует тем самым свою нелояльность, становится „не нашим“, его продвижение затормаживается, он лишается перспективы, его терпят до поры до времени и стараются без шума и скандала постепенно затереть».

Абелев, 2002