Подводим итоги. Двадцать первый месяц

Подводим итоги. Двадцать первый месяц

Дед опять в больнице. На этот раз потому, что ему трудно дышать. Я ловлю такси.

– О, больница, – произносит таксист, когда я называю адрес. – Знаете, в чем разница между врачом и Господом Богом?

– Нет.

– Бог не считает себя врачом.

Почему таксисты так любят медицинские шутки? Я улыбаюсь из вежливости. В этот момент комикам из Борщового пояса[195] лучше поискать более благодарного слушателя.

Я захожу в лифт, переполненный посетителями, которые говорят вполголоса, и выхожу на девятом этаже. Сворачиваю направо у цветочного киоска, налево в конце коридора и, наконец, захожу в палату № 134.

Там мой дед. Он лежит на трех подушках, повернувшись на правый бок. На нем бело-голубая больничная рубашка, в носу трубка, а брови лохматые, как всегда. Его рот открыт, и губы, кажется, почти исчезли.

– Посмотри, кто пришел! – восклицает его дочь Джейн. Она ночевала здесь. Сидит в своем голубом спортивном костюме. – Гости лучше любых антибиотиков!

– Привет, сварливый дед, – говорю я. Он тяжело и часто дышит и смотрит на меня сквозь полузакрытые веки. Приподнимает руку на пару сантиметров (сейчас она кажется маленькой и слабой, почти женской). Я беру его руку в свою. Он сжимает мои пальцы. А может быть, мне это кажется. Не знаю.

Джейн проводит вокруг его рта влажной зеленой губкой, чтобы восполнить недостаток жидкости. Наклоняется к деду и целует его в щеку.

Телевизор включен на канале Bloomberg. Дед до конца остается человеком дела.

Я хочу развлечь его. Это мое ремесло. Поэтому я рассказываю ему про своих сыновей и про работу. Я рассказываю ему об интервью, которое брал у Джорджа Буша-младшего, и о том, как бывший президент отзывался (не под запись и не стесняясь в выражениях) об «истеричной» жене одного политика. Я рассказываю об этом громким, бодрым голосом, потому что Джейн говорит, что так дед лучше воспринимает.

Он не смеется, но медленно кивает, а его густые брови немного подергиваются.

Больничная рубашка не закрывает его ног, желто-красных, распухших, в выступающих венах. Ненавижу эти рубашки.

Моя сестра Берил стучит в дверь и заходит в палату № 134. Она немного бледнеет, когда видит его, такого съежившегося.

– Привет, дед, – говорит она с дрожью в голосе. – Как твои дела?

Затем, извинившись, выскакивает в коридор и возвращается через пару минут с красными глазами.

– Деревья сейчас такие красивые, – произносит Джейн. – Ты выйдешь отсюда и сам увидишь.

Дед ничего не говорит. Лишь продолжает громко дышать. Собирается ли он на самом деле выйти отсюда? Так важно сохранять равновесие между оптимизмом и реализмом.

Я достаю ноутбук и показываю деду несколько семейных видео. На одной из записей дочь Берил, играющая мышку в мюзикле по «Ветру в ивах»[196]. Она кажется такой целеустремленной в своем красном плаще и красной шляпке, когда вглядывается вдаль и поет.

Врач заходит осмотреть деда. У него появилась сыпь там, где воткнута игла капельницы.

В дверь опять стучат, на этот раз многолетний секретарь деда Валери. С ней – друг, который спрашивает, может ли она помолиться. Валери складывает руки и просит Бога послать этому человеку исцеление. Понимает ли дед, что происходит? Что он, агностик, об этом думает?

Когда я ухожу, то говорю настолько жизнерадостно, насколько могу:

– Я люблю тебя, дед. Скоро увидимся!

Он пытается что-то ответить, но я слышу только стон.

Дед умер через два дня. Из-за какой-то задержки его тело шесть часов пролежало на кровати.

Марти сказала мне:

– Он казался таким спокойным и умиротворенным. Трудно было отделаться от мысли, что он просто прилег отдохнуть.

Деда хоронили на Вестчестерском кладбище в солнечный ветреный день. У его могилы собралось только пятнадцать человек, самые близкие родственники. Гражданская панихида должна была состояться позже.

Маленький черный усилитель стоял на розовом надгробном камне. Мы подходили по одному, брали микрофон и прощались с дедом, а ветер шелестел красной листвой позади нас.

Мы говорили о его борьбе за гражданские права. О его любви к близким, о справедливости, о яблочном сидре и «Алисе в стране чудес». О его поездках в Гану и о том, как Линдон Джонсон схватил его за лацкан, чтобы сфотографироваться с ним.

Марти прочла его письмо, из которого ясно, что он любил нехитрые каламбуры: «Это письмо не начинается с обращения, потому что каждый из вас знает, кто он, и глупо говорить ему, кто он. И глупо называть вас дорогими, когда каждый знает, что он очень дешевый».

После того как все было сказано, четыре могильщика с помощью прочных ремней опустили гроб в яму. Почти все ушли, чтобы отдать дань памяти моей тете, похороненной неподалеку. У могилы деда остались двое: я и моя кузина Рэйчел, будущий психолог из Балтимора. Мы взяли лопаты, торчавшие из бурой почвы. Мы не проронили ни слова. Рэйчел первая зачерпнула землю лопатой и бросила ее в могилу. Земля упала с тихим глухим звуком.

Слегка присев, я тоже зачерпнул землю и бросил ее вниз. Раздался тот же глухой шум, и земля рассыпалась по крышке гроба.

Нам нужно было занять себя чем-то полезным. Нам нужна была цель, даже если наши действия были лишены смысла, ведь рабочие все равно выполнили бы свою работу. А может быть, то, что мы делали, имело смысл? Может быть, дед оценил бы это? Последний знак любви от внуков. Как подоткнуть одеяло в последний раз.

Мы работали молча. Холмики земли росли, закрывая гроб. Зачерпывая землю, я глубоко приседал. Земли становилось все больше. Это был физический труд, и благодаря ему я чувствовал себя лучше. Я вспотел. Дед был не из тех, кто останавливается на полпути. И я не собирался останавливаться.

На следующий день The New York Times опубликовала некролог. Некролог ему бы понравился. Деда называли «миротворцем» – вполне достойная характеристика. Речь шла о его страсти к разрешению конфликтов, цитировалась старая статья из The New York Times Magazine: «Некоторые мужчины исполняются пыла, стоит им взглянуть на Джину Лоллобриджиду. Хила воспламеняет по-настоящему трудная ситуация, сложившаяся во время забастовки».

И в то же время это был портрет Джеймса Бонда. «Работая с пекарями, мусорщиками, водопроводчиками, кондукторами, капитанами буксиров и подрядчиками, он оставался откровенным бонвиваном, любившим быстрые спортивные машины и хорошую еду».

На фотографии дед, застигнутый посреди переговоров с работниками и работодателями, прижимал по телефонной трубке к каждому уху. Может, это была забастовка водителей, может – музыкантов симфонического оркестра, – в газете не уточнялось, да и не имело значения.

Джули вырезала некролог и приклеила на картонку. Прекрасный, старомодный жест в наши цифровые времена, подумал я.

На сайте Times выложили короткое видео. Должно быть, интервью брали у деда пару лет назад, и он понимал, что это будущий некролог. Его, убеленного сединами и все еще сохраняющего внятность речи, снимали на черном фоне.

– Каким вы хотите остаться в памяти близких? – спрашивают его.

Дед смеется.

– Я не хочу, чтобы меня вспоминали, – отвечает он. – Я хочу задержаться здесь подольше.