ПЕРЕЕЗД В ДРЕЗДЕН

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПЕРЕЕЗД В ДРЕЗДЕН

Так как поспешный, похожий на бегство, переезд в Дрезден не принес изменений в его состоянии, Шуман решил освободиться от журнала «Neue Zeitschrift f?r Musik» и продал его 20 ноября за какие-то жалкие 500 талеров Францу Бренделю. Это решение стало фатальным, потому что журнал являлся для него важнейшим контактом с внешним миром, с помощью которого он мог сообщать свои мысли большому кругу заинтересованных лиц. Кроме того, он лишился финансового источника, так как из-за бездеятельности все больше занимался своими душевными и физическими проблемами.

Каким неустойчивым было его психическое состояние в то время, показывает случай, произошедший вечером 27 декабря 1844 года, который он записал в домашнюю книгу. После «одинокой прогулки к могиле Вебера», охваченный печалью, он почувствовал такой сильный «нервный приступ», что вынужден был незамедлительно обратиться к врачу. Первым врачом, с которым он проконсультировался в Дрездене, был доктор Карл Густав Карус, родственник доктора Каруса из Лейпцига. Он считался в Германии самым знаменитым натурфилософом и занимался не только душевными заболеваниями, но и был писателем-языковедом. Гофрат Карус, как его называли при королевском дворе Дрездена, сразу же стал лучшим другом Шумана. Шуман навестил его 3 января 1845 года и описал ему свое состояние. Карус порекомендовал обратиться к доктору Карлу Хельбигу, который был последователем венского врача Франца Месмера и активно занимался гипнозом и магнетизмом. Позже он описал состояние Шумана следующим образом: «На нем так отразилась композиция эпилога „Фауста“ Гете, что он сделался больным. Он дрожал, стал слаб, испытывал страх смерти. Он боялся всего: высоких гор, квартир, металлических предметов (даже ключей), лекарств. Он страдал бессонницей, а в утренние часы ему было хуже всего. Так как он долго изучал каждый рецепт, пока находил причины, чтобы не принимать лекарства, я прописал ему холодный душ, который настолько улучшил его состояние, что он снова смог заниматься композицией. Поскольку я наблюдал подобные заболевания у людей, перегруженных одним и тем же делом, я посоветовал Шуману хотя бы иногда заниматься другой работой. Вскоре он сам выбрал для себя сначала естествознание, затем физику и т. д., но уже через день-два оставил все и сказал, что хочет заниматься тем, чем хочет, своими музыкальными сочинениями. Но у него появились, кроме того, слуховые галлюцинации, связанные с высоко развитым чувством музыки и слуха и своеобразным состоянием души этого человека. Ухо — орган слуха наиболее деятельный, особенно ночью. Благодаря ему человек даже во сне слышит малейший шорох. Он тесно связан с чувством осторожности, активности и восприятием звука».

Лечение доктора Хельбига магнетизмом сначала принесло облегчение. Возможно в связи с сочинением музыки к «Фаусту», он 18 января, в соответствии со своими пристрастиями к магнетизму, купил себе амулет, который должен был защитить его от злых духов. Но постепенно у Шумана развилось отрицательное отношение к доктору Хельбигу, главным образом, по-видимому, потому что тот рассматривал его постоянное стремление заниматься композиторской деятельностью как манию, как признак одержимости и хотел запретить ему писать музыку. Вскоре он воспротивился магнетическому способу лечения. Так как в то время для достижения необходимого состояния транса пациента использовались ключи, магниты и другие металлические предметы, то страх Шумана перед ними, особенно перед ключами, упомянутый доктором Хельбигом, был ничем иным, как негативной реакцией на лечение гипнозом.

Улучшение состояния после холодного душа продвигалось очень медленно, и малейшие внешние причины быстро выводили Шумана из душевного равновесия. По этому поводу Клара писала в дневнике: «Нервная болезнь Роберта все еще не отступает». Когда в конце марта из-за таяния льда уровень воды в Эльбе поднялся, он записал в домашнюю книгу: «Эльба ужасна, как будто черт туда прыгнул», а несколькими днями раньше, вспомнив день смерти Бетховена, он написал: «Вечером я был болен, бессонная ночь». Летом участились его жалобы на плохое самочувствие, по-видимому, в связи с подготовкой концертного турне Клары. Характерно, что он вдруг почувствовал себя гораздо лучше после того, как несколько дней провел в Цвикау. В письме к Мендельсону он писал: «Мне уже немного лучше. Гофрат Карус прописал мне ранние прогулки, которые очень полезны, но меня так и подмывает отправиться в сотни различных мест. Таинственная болезнь у меня пропадает, когда врач начинает меня лечить». Во всяком случае улучшение продолжалось, и Шуман снова принялся за композиторскую деятельность. При этом привести в порядок свои мысли ему особенно помогали занятия фугами и контрапунктом. Но жалобы прошедшего года, особенно на слуховые галлюцинации, которые он описывал как «странное расстройство слуха», часто мучивший его страх, заставлявший думать, «что им владеют темные силы», очень беспокоили его.

Если психиатр Мириам Линдер придерживается мнения, что в композиторском стиле Шумана после тяжелого кризиса 1844–1845 года эмоциональные компоненты в музыке выражены не полностью и в его творчестве наступил заметный перелом, то с этим никак нельзя согласиться. Ничто не может лучше доказать последовательность его творческой деятельности как концерт для фортепьяно с оркестром ор. 54, который был впервые представлен его супругой восторженной публике 1 января 1846 года в Лейпцигском Гевандхаузе под управлением Мендельсона, Первая часть концерта была написана четырьмя годами раньше. В этом шедевре в обеих частях, написанных после кризиса, заметны богатство фантазии, та же ритмическая сила и искусство вариации отдельных тем, та же интенсивность выражения, как и в части, написанной им до кризиса; и никто не может непредвзято усмотреть здесь изменения композиторского стиля. В 1845 году творческая деятельность Шумана почти прекратилась. Только в сентябре он воспрял духом, как свидетельствует его письмо к Мендельсону от 8 сентября 1845 года: «Во мне с некоторых пор все гремит и бьет в литавры (труба в С), не знаю, что из этого получится», а 12 декабря он записал в домашнюю книгу «мысли о симфонии». С жаром он набросился на работу, так что счастливая Клара сообщала Мендельсону: «Он теперь — сплошная музыка, больше ни на что не способен». Уже 28 декабря были сделаны наброски второй симфонии C-Dur ор. 61, необходимо было только выписать оркестровые партии, и лишь в 1847 году она была опубликована. В письме Георгу Дитриху Оттену, руководителю Гамбургского музыкального общества, он описал характер этой симфонии: «Симфонию я написал в декабре 1845 года еще полубольным, мне кажется, что это можно понять из симфонии. Только в последней части я снова почувствовал себя лучше, а после окончания всего произведения я чувствую себя совсем хорошо. Вообще она напоминает мне о мрачных временах». Действительно, она принадлежит к тем симфониям, которые трудно понять слушателю. Медленная часть, Adagio espressivo, является вершиной всего инструментального творчества Шумана. Элегический характер принимает почти траурную торжественность марша. Мелодия, через которую проходит тихая, захватывающая боль, похожа по своей структуре на арию «Erbarme dich» из «Страстей по Матфею» И. С. Баха.

После этого лихорадочного периода работы в марте снова появились симптомы, которые обеспокоили его. Из-за перенапряжения у него в ушах слышались пение и шум, так что каждый шорох ему представлялся музыкой. Он жаловался на головные боли, чувствовал себя измученным, больным. 6 марта записал в домашней книге: «Вечером странные нарушения слуха». Так как он жаловался на головные боли и тошноту, скорее всего это могла быть болезнь Маньера, связанная с увеличением количества лабиринтной жидкости и повышением внутрилабиринтного давления. Уже спустя несколько дней этот приступ прошел. Он принял решение «некоторое время ничего не делать и бросить курить». Покой и прием билинской воды принесли улучшение, но не надолго. После отдыха в деревне Максен, в мае этого года он снова почувствовал себя очень усталым, так что каждая прогулка становилась для него мукой. Он записал в домашней книге, что у него «глубокая ипохондрия», и, по-видимому, вспоминал своего отца. В дневнике Клары мы читаем: «Он не может примириться с тем, что видит из своей комнаты „Зонненштейн“», название дома сумасшедших, находящегося в старой крепости на берегу Эльбы. Так же как и в 1833 году, когда Шуман консультировался с господином Портиусом, он проконсультировался с неким капитаном Ноэлем, с которым познакомился на обеде в семье своего друга офицера. Капитан занимался френологией. Представители этого учения верили, что, ощупывая кости головы человека, они могут дать его психологическую характеристику. Результаты такого «немного странного обследования», которое проводилось вечером 1 июня 1846 года, внушили Шуману еще большую неуверенность и страх, как свидетельствует запись в домашней книге: «Вечером партия шахмат и обморок». Большое беспокойство сделало его неспособным к работе, и супружеская пара решила поехать на отдых в Нордерней. Незадолго до отъезда Шуман жаловался в письме: «У меня нет больше ни одной мелодии, которую я мог бы удержать в голове. Внутренний слух очень ослаблен».

Во время отдыха с 15 июля до 21 августа у Клары случился выкидыш. Она вдруг почувствовала себя очень плохо, вероятно, из-за холодных ванн. Вызвали врача Джона Поля Блюма. Мы не знаем, какие меры предпринял врач, но после его лечения она потеряла ребенка. Шуман прилежно принимал ванны, которые пошли ему на пользу, но очень мучился из-за скуки. После возвращения из Нордернея он продолжал принимать ванны на Эльбе. Состояние заметно улучшилось, если не учитывать плохое настроение и отдельные случаи головокружения.

К постоянному дрезденскому кругу Шумана принадлежали Фердинанд Гиллер и Рихард Вагнер. Гиллер высоко ценил Шумана не только как композитора, он сам был в некотором роде похож на него. Он говорил, что пребывание Шумана в Дрездене приятно ему уже по той причине, что они вместе могут молчать. Совершенно иным был контакт с Вагнером, характер которого и представления о музыке были совсем не такими, как у Шумана. Так, Вагнер жаловался, что Шуман невозможный человек. Однажды он целый час просидел молча. «Нельзя ведь все время говорить одному», — жаловался он, невзирая на то, что сам это очень хорошо мог делать. И наоборот, Шуману не нравилась «ненормальная словоохотливость» Вагнера, которого при всем желании «невозможно долго слушать».

В целом же супружеская пара за период с поздней осени 1846 до 1848 гг., когда Шуман чувствовал себя лучше, предприняла несколько поездок: в Вену, Прагу и Берлин, а летом в родной город Цвикау, где в его честь состоялся музыкальный праздник. После возвращения он с воодушевлением обратился к немецкой опере, хотя его оперные наброски никогда не выходили за пределы увертюры, некоторые из них, например, симфонические поэмы, очень красивы и до сих пор пользуются успехом, прежде всего увертюра к «Манфреду». Но и увертюра «Геновева», которую он сочинил за пять дней в начале апреля 1847 года, относится к его лучшим оркестровым произведениям. Но эта работа над оперой, первый акт которой был написан менее чем за месяц, выпала как раз на время, когда он и его жена перенесли ужасные удары судьбы. 14 мая их потрясло страшное известие о смерти Фанни Мендельсон, а уже через месяц умер сын Шумана Эмиль в возрасте 16-ти месяцев. Эмиль с самого начала был болезненным ребенком, что доставляло озабоченным родителям большие огорчения. Он умер от «уплотнения желез». О настоящем диагнозе ничего не известно, однако в виду частого заболевания в семье Шумана туберкулезом, речь здесь шла, по-видимому, о туберкулезе лимфатических желез. А в ноябре пришло неожиданное известие о внезапной смерти Мендельсона, который для Шумана был образцом и о котором он сказал однажды: «На Мендельсона я смотрю как на высокую гору. Он настоящий Бог». Смерть Мендельсона повергла его в глубокую меланхолию еще больше, чем смерть других, дорогих ему людей. Клара писала: «Роберт воспринял смерть друга не просто как незаменимую потерю, но сама смерть этого человека сильно напугала его. Мысль о том, что его ждет такой же конец, с тех пор не оставляла его и стала идеей фикс, когда он приходил в состояние волнения». Ему казалось, что его сильные головные боли были похожи на боли друга. Причиной его поспешного отъезда в Лейпциг была не только необходимость участия в погребении, но и желание проконсультироваться со своим другом, доктором Рейтером, который когда-то говорил об «апоплексической конституции» Шумана в связи с аттестацией для освобождения от службы в Лейпцигской коммунальной гвардии.

Под влиянием этого шока работа над оперой «Геновева» была прервана. Он обратился к камерной музыке. Появились два клавирных трио ор. 63 и ор. 80. О первом он говорил, что оно было написано в «последние дни мрачного настроения», второе трио, напротив, излучает подъем и юношеский восторг, причем он особенно любил вторую часть с ее эмоциональным настроением и чрезвычайно поэтичной выразительностью. По совету врача Шуман в 1848 году взял на себя руководство песенным обществом «Лидертафель», а также хоровыми коллективами Дрездена, что свело его с другими людьми и таким образом помогло преодолеть некоммуникабельность. С улучшением душевного и физического состояния Шуман в 1848 году и особенно в 1849 принялся за композиторскую деятельность с такой интенсивностью, что можно было подумать — он вычислил отмеренное ему время. «Я должен быть творчески активным, пока продолжается день», — писал он тогда. Он назвал 1849 год «самым плодотворным годом». Вслед за «Геновевой» была написана увертюра к «Манфреду» ор. 115, «Альбом для юношества» ор. 68, «Лесные сцены» ор. 82, «Три фантастические пьесы для кларнета и фортепьяно» ор. 73, окончание «Сцен Фауста», сочинением которых он занимался 10 лет непрерывно. Они представляют собой его самое значительное драматическое произведение. После почти десятилетнего перерыва он снова обращается к песне, хотя в сравнении с песенным 1840 годом состояние его души полностью изменилось. Если тогда у него было юношеское счастливое весеннее настроение, то теперь превалируют скорее суровые, далекие от жизни мотивы, отмеченные глубоким смирением и печалью. Хотя эти песни проникнуты меланхолией, все же некоторые из них находятся на значительной творческой высоте, как, например, «Песни Ленау» ор. 90, последняя из которых представляет собой реквием на древнекатолическое стихотворение. Как он любил этот реквием, видно по тому, что попросил рукопись в клинику Эндеиха. Разгадка проста: во время написания этого реквиема он уже принял решение покончить с собой.

Ввиду этой необычайной композиторской активности, в результате которой появились гениальные произведения, создается впечатление, что он, зная что ему осталось совсем немного, был вынужден реализовать как можно больше планов. При этом состояние Шумана, по-видимому, постепенно ухудшалось, так как в это время впервые мы читаем о его «глупом поведении», о внезапных и полностью немотивированных изменениях окончательно принятых решений. Так, он заставил распаковать уже упакованные чемоданы с таким обоснованием: «Расходы на удовольствия слишком велики». Пастор из Йены и бывший сотрудник Шумана в его музыкальном журнале Густав Адольф Кеферштейн рассказывал позже, что его друг показался ему в Дрездене не совсем нормальным.

Бертольд Литцман, профессор истории литературы Боннского университета дал Шуману в период с 1848 по 1850 год следующую характеристику: «Из этих данных, даже если ничего не знать о прошлом и будущем человека, становится ясной картина жизненной линии и его болезни, которая наступает с переменной силой, продолжительными перерывами и изменяющимися симптомами. Она с ужасной регулярностью проявляется в чрезмерной раздражительности, которая находится в причинной связи, это можно прочесть между строк, исключительно с умственным перенапряжением и исчезает при воздержании от работы, но снова нападает, как враг с тыла, как только больной начинает радоваться вновь приобретенной силе и возвращается к работе. Если взглянуть на список композиторских работ Шумана за период с 1848–1850 гг., то можно убедиться в том, какие огромные творческие силы понадобились этому человеку, чтобы работать в различных жанрах и бороться с непрерывно преследующим его демоном с железной энергией слабого организма и нежной душевной конституцией. Можно только удивляться его героизму. Никто даже из близких не имел ни малейшего представления о том, как боролся этот, часто мрачный, раздражительный, капризный человек, и прежде всего о том, как он писал свои произведения, в буквальном смысле слова постепенно разрушая свои жизненные силы».

Но и в этом, таком успешном 1849 году, разыгрались такие события, которые не могли не повлиять на его душевное состояние. В марте он получил прощальное письмо от своего последнего брата Карла, который находился в Карлсбаде на лечении; ему делали кровопускания. Из неопубликованного письма Розалии Шуман мы узнаем, что у Карла, очевидно, был инсульт, в результате которого он потерял речь и получил паралич правой стороны, и вскоре ожидал смерть. Таким образом, Роберт был последним живым в этой семье. Его снова охватил страх умереть от кровоизлияния, как Мендельсон или его брат Карл.

Другим событием была революция в Дрездене, разразившаяся 3 мая 1849 года, потому что король Фридрих Август II не хотел придерживаться основных законов, принятых Франкфуртским национальным собранием, и, распорядившись пропустить саксонский ландтаг, явно нарушил конституцию. Не только Рихард Вагнер, но и многие другие художники поддержали повстанцев. Известный архитектор Готтфрид Земпер организовал сооружение баррикад против наступающих прусских полков. Испуганный Шуман сбежал в деревню Бад Крейша, чтобы там «найти противовес случившемуся» в композиторской деятельности. Тем не менее революция окрылила его, и он сочинил марш ор. 76, «не старый дессауский, а республиканский», писал он своему издателю и продолжал: «Я не знал, как найти выход моему волнению; он был написан буквально в пылу».

Шуман между тем стал настолько популярным, что к столетию дня рождения Гете, 28 августа 1849, были исполнены сцены из «Фауста» для соло, хора и оркестра сразу в трех городах — Веймаре, Дрездене и Лейпциге. Но уже 31 июля он жаловался на «внезапную болезнь и слухи о холере», и это чувство болезни, как и его постоянный страх заражения, привели к тому, что в первые дни августа в его домашней книге снова стоит запись «Болен».