«ПАРАЛИЧ» ПРАВОЙ РУКИ

«ПАРАЛИЧ» ПРАВОЙ РУКИ

Но уже в середине октября его настроение снова пришло в «здоровое равновесие». Занятия с музыкальным директором Дорном ему понравились, и его настроение улучшилось, когда он пригласил Кристель на новую квартиру, которую он снял недавно: «Харита была в новой квартире. Она была очень мила и, кажется, влюблена», — писал он 13 октября в своем дневнике. Между тем у него снова возникла проблема с рукой, причиной которой были, вне сомнения, его конфликты с Фридрихом Виком, ревнивый комплекс неполноценности перед его более успешной младшей дочерью Кларой и, может быть, желание работать самостоятельно, более творчески как художник. Ведь оба его произведения, которые он написал, решив стать музыкантом, действительно; заключали в себе что-то новое. «Бабочки» ор. 2, и «Allegro» ор. 8, которое стало первой частью сонаты, определенным образом отражают его внутреннюю жизнь: «уход близких», утрата внутренней периодики в музыке — все это было в нем. Но он мог сделать в музыке то, что с трудом удавалось ему делать внутри себя, а именно — интеграция «диссоциативного». Он должен победить опасность саморасслабления музыкальными средствами.

Первый признак проблемы с рукой был записан в «Лейпцигской книге жизни» 13 октября 1831 года: «С фортепьяно в последнее время дела обстоят превосходно. Запястье я держу немного выше, примерно так, как Бельвиль, хотя грациозной волнообразной линии нет». Анна Каролина де Бельвиль была двадцатидвухлетней чудесной пианисткой, которая, как и Клара Вик, ездила по Европе. Она пыталась уменьшить нагрузку мышц руки тем, что высоко поднимала запястья. После успешных попыток он вскоре начал жаловаться на «онемение правой руки», при этом его настроение к концу года стало ухудшаться. В начале нового года, 5 января 1832 года, он записал в свой дневник: «Художник должен держать равновесие с внешней жизнью, иначе он погибнет, как я».

Мы точно не знаем, когда Шуман начал использовать механические приспособления для тренировки пальцев, которые в то время вошли в моду. Вильгельм Калькбреннер, знаменитый педагог в Париже, рекомендовал такие приспособления, как и капельмейстер Бернгард Ложье, «хиропласт» которого регулировал расстояние между пальцами. Во всяком случае это случилось в отсутствие Вика, когда Шуман использовал метод, который он называл «Сигарной механикой». Так как это было не совсем понятно, то психиатр Оствальд высказал предположение, что это был, по-видимому, механизм, который виртуоз на фортепьяно Сигизмунд Бальберг рекомендовал своим ученикам. Василевски, первый биограф Шумана, полагал, что Шуман вместе со своим другом Тепкеном изобрел устройство, с помощью которого один палец во время упражнений поднимался вверх, а другие пальцы действовали изолированно друг от друга. Сначала все шло как-будто хорошо, так как 7 мая 1832 года он записал в дневнике: «Третий палец с „сигарной механикой“ работает сносно, удар теперь независим». Но уже через две недели он пишет: «Третий палец кажется неисправным». Это событие произошло накануне концерта в доме Вика по поводу возвращения из длительного турне. Шуман должен был играть своих «Бабочек». Может быть, он хотел привести в хорошую форму технику игры с помощью упражнений и при этом перетрудил палец. Еще более вероятно, что он боялся выступать перед сведущей публикой, так как за несколько дней до этого вечера, 22 мая, записал в дневник: «Если я должен играть перед кем-либо, на меня нападает неспособность фантазировать, от которой я прихожу в отчаяние». Чтобы не играть на вечере, он стал жаловаться на усталость, на сильные головные боли, так что вместо него играла Клара. По-видимому, он использовал свой «неисправимый третий палец» как предлог, чтобы не играть самому, потому что в это время усердно работал над технически очень сложной клавирной сонатой Бетховена.

Насколько трудно сегодня из имеющихся источников правильно проанализировать болезнь его руки становится понятным из дальнейших подробностей. Кажется странным, что Шуман в Гейдельберге жаловался сначала на сложности с четвертым пальцем правой руки, как вдруг заболел третий. Кроме того, мы читаем в заключении врача, доктора Морица Эмиля Рейтера, по поводу ходатайства об освобождении Шумана от службы в Лейпцигской коммунальной гвардии с 1 февраля 1841 г., что «у него два парализованных пальца на правой руке»: «В юношеском возрасте он заметил, что указательный и средний пальцы правой руки заметно менее подвижны и слабее, чем другие. Вследствие длительного применения устройства, с помощью которого эти пальцы были прижаты к ладони, они до настоящего времени остаются парализованными, так что господин Шуман во время игры на фортепьяно средним пальцем совсем не владеет, указательным — не полностью, а взять в руки какой-нибудь предмет и держать его совсем не может». Шуман был приглашен для служебного освидетельствования окружным врачом, доктором Гюнцом, который 19 июля 1841 года провел тесты и сделал заключение, что Шуман не может свободно владеть указательным и средним пальцами вследствие неполного паралича, поэтому не может надежно использовать оружие. Так как ходатайство не было удовлетворено, то Шуман предъявил комитету коммунальной гвардии второе заключение доктора Рейтера, в котором, кроме этого, были указаны другие причины: прогрессирующая близорукость и «апоплексическое состояние», связанное с частыми недомоганиями, чувством тошноты и опасностью апоплексического удара. От лейпцигского городского управления было затребовано новое заключение, которое на этот раз дал доктор Раймунд Брахман. И этот врач подтвердил паралич, «посчитал его, однако, неполным», который, как известно, не мешал Шуману играть на фортепьяно, следовательно, «еще меньше будет мешать ему пользоваться оружием». Хотя Шуман, несмотря на это, и был освобожден от военной службы, то только потому, что, по мнению доктора Брахмана, частые «приливы крови», которым был подвержен Шуман, «могут во время упражнений с оружием вызвать апоплексический удар».

Конечно, была попытка связать болезнь руки с сифилисом. Эрик Заме предполагал, что паралич третьего пальца правой руки может быть последствием повреждения нерва ртутью из-за лечения сифилиса ртутной мазью. Так как в таком случае следы ртути могли остаться в волосах, волосы Шумана были обследованы доктором Оствальдом. «Не найдя никаких следов ртути, он решительно отверг этот тезис». С врачебной точки зрения болезнь руки Шумана могла быть связана скорее всего с механическим давлением устройства для тренировки пальцев на нервы, как и предполагал Василевски. По его мнению, бессмысленное применение выдуманного приспособления для тренировки среднего пальца правой руки явилось причиной «паралича». Так как Шуман жаловался на сильные боли во время игры на фортепьяно, а после игры боли через несколько минут исчезали, то это было, по всей вероятности, растяжение сухожилия, которое часто бывает у пианистов вследствие перенапряжения.

Иногда создается впечатление, что Шуман использовал болезнь руки для того, чтобы оставить карьеру пианиста-виртуоза и заняться творчеством, и в этом смысле можно толковать письмо к матери, в котором говорится: «О путешествующем виртуозе я не думаю: это несладкая, неблагодарная жизнь». Некоторые сделали из этого вывод, что Шуман решил оставить мысль стать виртуозом еще до болезни руки. Во всяком случае бросается в глаза то, что он выдвигал болезнь руки на первый план тогда, когда велась дискуссия о его карьере виртуоза. Это было незадолго до его дня рождения. В разговоре с Виком относительно его больной руки, Вик, в качестве доказательства правильности своего метода обучения, привел пример большого успеха своей дочери. В результате уже через два дня Шуман записал в дневник: «Третий палец полностью неподвижен». По совету врача он вместе с Виком отправился на 10 дней в Дрезден, где надеялся завязать знакомство с известными художниками. Правда, по его словам, он «все это время не был расположен к разговорам». Его занимали мысли, сможет ли он с больной рукой вообще обеспечить себе хорошее музыкальное будущее, и его документально подтверждающиеся попытки бороться против болезни всеми средствами опровергают гипотезу, что он использовал болезнь руки как предлог, чтобы сменить профессию. Уже в августе 1832 года Шуман писал своей матери, что его квартира — настоящая аптека, и сообщил ей, что собирается навестить хирурга, профессора Карла Августа Куля, который считался в Лейпциге лучшим и лечил популярным в то время способом — «животными ваннами». Этот врач обещал ему значительное улучшение через полгода регулярного лечения, поэтому Шуман согласился и на такой архаичный метод. Он заключался в следующем: пациент должен был положить свою руку в разрезанный живот только что убитого животного, благотворное влияние должно было оказывать тепло внутренностей животного. Первый восторг по поводу эффективности таких «ванн» вскоре прошел, и примирившись, он сообщал своему другу Тепкену в Бремен о «парализованном» пальце, который очень мешал ему во время игры. В письме к матери от 6 ноября 1832 года, он сообщил о своем намерении «из-за неизлечимой руки» перейти на виолончель, так как здесь нужны пальцы левой руки, и знание смычкового инструмента облегчит ему композиторскую работу над симфониями. С ноября он провел время со своей семьей в Цвикау, где работал над симфонией g — Moll. Электротерапия с гальванизацией, которой его лечил врач Отто, не принесли облегчения, наоборот, неподвижность пальца усилилась. И неудивительно, что в дневнике мы читаем о депрессии. 8 марта 1833 года в нем говорится: «Почему я не могу писать музыку, если жизнь бурлит во мне. Почему я беру тебя, книгу жизни, если все тихо и мертво». С другой стороны, эти меланхолические настроения сильно возбуждали его фантазию, как он позже рассказывал своей невестке Розалии.

В марте 1833 года он снова вернулся в Лейпциг, где вместе со студентом-юристом Карлом Гюнтером снял комнату на окраине города. А несколько недель спустя он отправился на лечение к школьному учителю Карлу Портиусу, который пользовался при лечении электромагнитным прибором и полагал, что может определять психические особенности больного. В длинном письме к матери он заверил ее в том, что господин Портиус ни в коем случае не является «ветрогоном и обманщиком» и твердо убежден, что вылечит болезнь. Между тем, Шуман консультировался с еще одним врачом, доктором Францем Гартманом, который пользовался в Лейпциге большой популярностью как гомеопат. Тот прописал ему «маленькие-маленькие порошочки» и старую диету и обещал своему пациенту, что через четверть года вылечит его. Хотя Шуману гомеопатия казалась ненадежной, он был полон уверенности и восхищен «доверием, которое вызвал в нем доктор».

Но уже скоро пришлось прервать лечение. Брат Юлиус, болезнь которого прогрессировала, летом 1833 года был на грани смерти, поэтому мать Роберта настаивала, чтобы он навести брата и застал его живым. Но в июле Роберт заболел «мучительной болезнью», которая, по мнению его биографа, наступила после пьянки и бессонной ночи. Была ли виной тому болезнь или ипохондрический страх увидеть умирающего брата мы не знаем, но он не поехал в Цвикау. Во всяком случае он написал в свое оправдание подробное письмо матери, в котором в качестве причины назвал очень плохое состояние здоровья: «Как ты, моя добрая мама, так и я нуждаюсь в утешении, помочь я не могу ничем, а поплакать — вволю. Ты, кажется, не имеешь представления о моей мучительной болезни, иначе бы ты не звала меня еще раз. Не надо уверять тебя в том, что достаточно было бы одного слова, если бы я был здоров. Но так как я в предыдущем письме писал, что не приеду, это должно было убедить тебя, что я нездоров, так как каждое дуновение ветра (я 14 дней не выхожу) кончается приступом. Я даже не могу помыться. Но если я поеду, может случиться так, что я из почтовой кареты должен буду лечь в постель, чтобы не встать». Болезнь, казалось, в самом деле сильно захватала его, так как 13 июля он сообщил Кларе, с которой переписывался с февраля 1832 года, о своем состоянии здоровья: «Я бы не желал, чтобы меня видели, так как я каждый день все больше худею и становлю похожим на сухой стебель фасоли без листьев. Доктор (доктор Гартман. Прим. авт.) даже запретил мне сильно тосковать, так как это очень сказывается на здоровье: Но сегодня я сорвал все повязки с ран и рассмеялся доктору прямо в лицо, когда он мне запретил писать. Да. Я даже пригрозил ему заразить его лихорадкой, если он мне не даст спокойно писать, и вот он это сделал». Мать, по-видимому, не считала Шумана серьезно больным и снова попросила его навестить тяжелобольного брата. Клара тоже, казалось была того же мнения, так как хотела пригласить его на домашний концерт 1 августа. Его отказ 2 августа свидетельствовал о том, что он был болен не столько физически, сколько психически, и в этой стадии «окукливания» не хотел иметь никаких общественных контактов. Он извинился словами: «Так как небо сегодня слишком пасмурное, я не могу прийти на концерт. Кроме того, я сегодня так затянул себя паутиной, что выглядывают лишь кончики крыльев, которые легко можно повредить». Мучимый собственным состоянием и, вероятно, угрызениями совести, что не был вместе с братом в его последние часы — брат навсегда закрыл глаза 2 августа — он писал матери: «Я ничего не знаю о Юлиусе. Как он, в сознании ли он и может ли говорить, есть ли у него надежда, получил ли он мое письмо, желал бы он увидеть меня, часто ли он вспоминает меня? Как было бы хорошо узнать об этом! Не отнимайте у него надежду вскоре увидеть меня. Не мог бы я получить от него несколько строк? Хорошенько попросите его… об этом». Эти строки звучат так, как будто он мог сравнить состояние брата со своим собственным и искал утешения скорее для себя, чем хотел помочь брату. Судьба Юлиуса дала новую пищу его страху заболеть чахоткой.

Насколько велик был страх смерти доказывает его отказ приехать на погребение брата. При мысли о погребальной церемонии он вспоминал о смерти отца, о самоубийстве сестры Эмилии и, очевидно, видел только одну возможность душевно пережить случившееся — полную изоляцию от общества или, как он сам говорил, «окукливание».