БОРЬБА ЗА КЛАРУ ВИК

БОРЬБА ЗА КЛАРУ ВИК

Справедливости ради надо сказать, что Фридрих Вик имел достаточно причин, чтобы противиться еще не до конца созревшим планам о женитьбе. Его дочери было только 16 лет, ей предстояла блестящая карьера пианистки-виртуоза, которая была достигнута ценой неимоверных трудностей и теперь могла быть разрушена ранним замужеством. Шуман ни из деятельности в качестве редактора журнала, ни из своей композиторской деятельности не мог извлечь достаточно средств, чтобы «создать настоящую семью». Наконец, депрессии Шумана и его спорадическая склонность к алкогольным эксцессам были для Вика поводом для размышлений. В том, что он все время посылал свою дочь в концертные турне, чтобы препятствовать её встречам с Шуманом, или запретил им писать друг другу, не было ничего необычного. Однако трудно понять его жестокие и нечестные действия. Он клеветал на Шумана своей дочери, принуждал её выдать его письма или угрожал лишить её наследства, Клара, которая любила отца и не хотела потерять его из-за любви к Роберту, вследствие этих насильственных действий отца стала очень нерешительной и относилась к Шуману зачастую пассивно и отчужденно. Так однажды она писала Роберту, используя аргументацию отца: «Одно я хочу тебе сказать, что не могу стать твоей, прежде чем не переменятся обстоятельства. Я не хочу иметь лошадей, бриллиантов, я буду счастлива, если ты будешь со мной, но я все же хочу иметь обеспеченную жизнь. Итак Роберт, подумай, сможешь ли ты дать мне обеспеченную жизнь». Понятно, что такие письма повергали Шумана в депрессию. К тому же во время насильственной разлуки с Кларой его постиг еще один тяжелый удар. 4 февраля умерла его мать. Со смертью матери кончилась любовь, к которой он был так привязан. Мать не ограничивалась одними советами, она оказывала ему также материальную помощь. Она была самым главным человеком в его жизни. Оба они находились друг с другом в обоюдной, хотя и не всегда бесконфликтной зависимости. Как мы читаем в одном из ее писем, она всегда поощряла его музыкальные наклонности в раннем детстве: «Я, которая так много и хорошо пела, и которую называли живой книгой арий, очень радовалась, когда ты пел „Прекрасная Минка, я должен уйти“ с таким прекрасным чувством и правильным тактом». Позже, напротив, она «преградила ему дорогу к искусству», как он говорил, из-за чего возникли значительные трения между ними. Они немного уменьшились только благодаря знакомству фрау Шуман с Кларой Вик, которую она сразу полюбила, побывав на ее дебюте в Цвикау в 1832 г.

Так же, как и после смерти брата Юлиуса и невестки Розалии, он снова не мог решиться поехать на похороны матери. Вместо этого он навестил Клару в Дрездене, чтобы высказать ей свою боль. Оставшаяся практически без матери после развода родителей, Клара выразила ему свое полное понимание и соболезнование. После погребения он поехал в Цвикау на оглашение завещания матери, откуда писал Кларе, что его «будущее теперь намного надежнее. Ты будешь делить со мной радости и горе. Мы судьбой предназначены друг другу». Эти слова Клара никогда не забывала. Таким пророчеством судьбы отмечены годы ее брака и долгие вдовьи годы. После смерти матери, окончательно и полностью одинокий Шуман связывал все свои мечты и чувства с Кларой. Тем более тяжкой была разлука с ней, к которой вынудил их ее отец, потребовав весной 1836 года прервать всякие отношения друг с другом. Сначала он впал в парализующую депрессию, был неспособен к работе. Но уже в конце апреля состояние его улучшилось, он сочинил три инструментальных композиции, в которых, как в письмах, выражал свои страдания. Он писал Кларе, что посвященная ей соната fis-Moll ор. II о «Флорестане и Эвсебий» символизирует «крик сердца». В этой сонате мысли быстро сменяют друг друга, поэтому она написана не в строгой форме. Напротив, менее инновационно и в почти строгой классической манере написана соната g-Moll ор. 22, хотя Клара ее особенно ценила. Однако самой значительной композицией этого времени была фантазия C-Dur ор. 17. Об этом шедевре, в котором различным образом соединены все аспекты свободной фантазии, он писал Кларе: «Фантазию ты можешь понять только тогда, когда перенесешься в то несчастливое лето 1836 года, когда я отказался от тебя. Первый пассаж — пожалуй самый страстный, который я когда-либо писал — глубокая тоска по тебе».

Между тем, из-за пассивности Шумана Клара вообразила себе, что Шуман оставил ее. По-видимому, чтобы отомстить ему, она завязала знакомство с его другом Карлом Банком, которое сначала поощрялось Виком, но в мае 1837 года было прекращено. Эти разочарования с обеих сторон создали возможность сближения. После того как с февраля 1836 года до августа 1837 любящие не обменялись ни единым словом, летом 1837 года между ними снова завязалась переписка. Как тяжело Шуман страдал от долгой разлуки, свидетельствует письмо от января 1837 года, где он писал ей: «Самое мрачное время, когда я совсем ничего не знал о тебе и хотел забыть насилие. Мы должно быть были чужими в это время. Я смирился. Но потом старая боль вновь ожила, я в отчаянии ломал себе руки и говорил часто, ночью Богу: „Только одного не допусти, чтобы я сошел с ума“. Один раз мне показалось, что я в газетах прочитал о твоей помолвке, тогда я упал на пол и громко закричал. Потом я хотел излечиться, насильно влюбиться в женщину, которая почти взяла меня в свои сети». Этой женщиной была, без сомнения, его прежняя подружка Кристель, так как в дневнике 1836 года есть запись: «Нашел Кристу, последствия в январе 1837 года». Но вот 13 августа 1837 года он рискнул в первый раз снова — хоть теперь и с обращением на «Вы» — уверить Клару в своей любви и просить ответа «да»: «Вы еще верны и уверены?. Я тысячу раз думал об этом, и все говорит мне — это должно случиться, если мы хотим и будем действовать. Напишите мне просто „да“. Захотите ли Вы передать письмо Вашему отцу в Ваш день рождения (13 сентября)?» Клара приняла его письмо сначала «холодно, серьезно и все-таки хорошо» и ответила ему: «У меня внутри все шепчет Вам „навеки“». И она ему устроила встречу с отцом. Тот остался непреклонен и показал свою жестокость, как мы читаем в письме Роберта Кларе от 18 сентября: «Беседа с Вашим отцом была ужасной. Эта холодность, эта злая воля, эти противоречия. Он придумал новый способ уничтожить, он вонзает нож в сердце вместе с ручкой. Бойтесь всего, он будет принуждать Вас силой, Хитростью он не может. Бойтесь всего!. Подумайте хорошенько, что делать. Я буду послушен как ребенок. Ах, как у меня в голове все смешалось. Мне хочется смеяться от смертельной боли. Такое состояние не может продолжаться долго, этого не выдержит моя натура. Утешь меня, Клара, пожалуйста, чтобы он меня не загнал в угол. Я измучен до предела».

Несмотря на грубый отказ отца, Роберт и Клара поклялись в письмах до конца держаться вместе, и самое позднее после ее совершеннолетия, в 1840 году, пожениться, между тем она отправилась в концертное турне, которое продолжалось до середины октября и привело ее в Вену, где она имела необыкновенный успех. Шуман набросился на работу, хотя его творческая активность сильно пострадала от алкоголя, внутренней ярости и страха разлуки. Появились 18 коротких клавирных пьес, которые он под заголовком «Танцы давидсбюндлеров» ор. 6 посвятил Вальтеру фон Гете, внуку короля поэтов. Как он позже объяснил Кларе, в этих танцах «Много мыслей о свадьбе». Символизм «Танцев давидсбюндлеров», в которых он дал музыкальное выражение собственным чувствам через Флорестана и Эвсебия и соответственно обозначил разделы буквами «Ф» и «Э», показывает, что он снова смирился с горько-сладкой реальностью холостяка. «Здесь Флорестан заканчивает, и горькая улыбка появилась у него на губах», — писал Шуман о последней части первой половины своего музыкального рассказа. Флорестан и Эвсебий танцуют в этой композиции по отдельности или вместе, и буквально ощущаешь, как блаженство сливается с болью. Не удивительно, что «Танцы давидсбюндлеров» являются автобиографическим произведением, в котором он, как никогда, открывает свою душу и показывает нам, какие фазы угнетенного состояния переживал в это время.

Его письма и записи в дневниках рассказывают о том, какие колебания настроения он испытывал. Вот, что говорится в записи от 28 ноября 1837 года: «…Последняя страница твоего письма совсем сразила меня. Как будто ты писала под диктовку отца, холод этих строк содержит нечто убийственное. А теперь еще то, что тебе даже не нравится мое кольцо. Со вчерашнего дня мне твое тоже не нравится, и я его не ношу. Мне снилось, что я прохожу мимо глубокой реки и тут мне пришло на ум, бросить туда кольцо. Я бросил. Меня охватила такая тоска, что я тоже бросился туда». Этот сон позже стал ужасной реальностью. В то же время он хотел успокоить Клару: «Что касается этой темной стороны моей жизни, то когда-нибудь я открою тебе свою большую тайну психического расстройства, которое я однажды пережил. Для этого надо много времени. Но ты должна узнать об этом, тогда у тебя будет ключ ко всем моим действиям и ко мне самому».

В начале 1838 года у него вдруг поднялось настроение. 11 февраля он написал Кларе: «Я так счастлив с некоторого времени, как никогда раньше. У тебя должна быть чистая совесть, что ты вернула веселые дни человеку, которого годами мучили страшные мысли, который мастерски умеет находить темные стороны вещей, перед которыми сам пугается, который мог выбросить жизнь как геллер». Клара не переставала удивляться, когда читала: «Сегодня утром вдруг такой серьезный и такой веселый. Таким я бываю всегда, когда меня любят, я от смеха не могу писать». В эти дни он сочинял свои «Детские сцены» ор. 15, в которых ему особенно удались «мечтания» — классический прототип фортепианной миниатюры, поэтическая изысканность. Вслед за этим появились «Новеллы» ор. 21 и «Крейслериана» ор. 16.

В переписке с Кларой, которую они вели в разлуке, его чувства иногда были подобны фантазиям, как показывает письмо от 14 апреля: «Я хочу рассказать тебе о недавней ночи. Я проснулся и не мог снова заснуть, и так как я все больше и больше думал о твоей душе и твоих мечтах, вдруг услышал: „Роберт, я с тобой“. На меня напал ужас, как-будто духи общаются между собой через большие расстояния». Это письмо дает выразительную картину почти болезненной фантазии Шумана.

В конце июля 1838 года появляются первые признаки акустических галлюцинаций, возможно связанные с алкогольным опьянением. Мрачные периоды следовали за светлыми, веселыми днями, как свидетельствуют записи последних июльских дней: «Ужасно много пил… я был так утомлен, что едва мог говорить… я был как бы ясновидящий. Мне казалось, как будто я заранее все знаю. Вторник весь день и вся ночь — самые страшные в моей жизни, я думал, что сгорю от беспокойства… не сомкнул глаз от ужасных мыслей и мучительной музыки. Упаси Боже, чтобы я еще раз так умер». Его все время мучили представления о насильственной смерти. Но уже на следующий день: «Сегодня мне снова легче. Мир снова сияет, к тому же еще и письмо от моей хорошей девочки».

После возвращения Клары в мае 1838 года наряду с продолжающимся напряжением и безысходностью неустойчивость Шумана в стремлении добиться согласия Вика имела еще одну причину. Он начал страдать от относительно недостаточных успехов как композитор, в особенности потому, что не мог предложить Кларе ничего, что соответствовало бы ее триумфу. Поэтому после некоторых колебаний решил поехать в Вену, чтобы в музыкальной столице рискнуть начать снова и, может быть, заложить базис нынешней жизни. 3 октября 1838 года он прибыл в Вену. Он сразу же отыскал Йозефа Фишхофа, врача и известного музыканта, корреспондента журнала «Neue Zeitschrift f?r Musik». К сожалению, пребывание в Вене не принесло ожидаемого результата. Ему не удалось перевести журнал в Вену. Кроме того, из-за постоянного меланхоличного настроения он боялся заводить необходимые знакомства. По этому поводу он жаловался своей невестке Терезе: «Я бы смог многое рассказать о своих знакомствах… и что я себя хорошо чувствую, но еще чаще чувствую меланхолию, хоть стреляйся». Самой важной для музыкального мира была встреча с Фердинандом Шубертом, старшим братом Франца Шуберта, у которого среди нот Шуман обнаружил большую симфонию C-Dur, впервые исполненную 21 марта 1839 года в Лейпциге под управлением Мендельсона.

Хотя неудачная миссия в Вене оставила удручающее впечатление, переписка с Кларой воодушевила его, что следует из его писем: «Ты принесла мне весну, — писал он 18 декабря, — я сочиняю. С тех пор как получил твои письма, не могу отделяться от музыки. Только, если я о тебе долго ничего не слышу, силы покидают меня…». В другом письме он уверяет ее: «Я слышу только твой голос и музыку расставания. Я много страдаю, но это прекрасно, это слезы на цветах». Стимулирующее влияние оказали на него «Идеи эстетики музыкального искусства» Кристиана Фридриха Даниэля Шуберта, автора слов к песне Шуберта «Форель», которые производили впечатление легкости и окрыленности. Примером этого влияния является его «Арабеска» ор. 18 и прежде всего «Блюменштюк» ор. 19. А вообще красной нитью через все его венские композиции проходят подъем и спад душевных настроений, что самым ярким образом выразилось в его «Юмореске» ор. 20, о которой он писал Кларе: «Всю неделю я сидел за фортепьяно и сочинял, смеялся и плакал одновременно. Ты видишь, что все это хорошо показано в моем Opus 20, большой „Юмореске“». Прежде чем уехать из Вены, он написал «Ночные пьесы» ор. 23 в чрезвычайно тяжелой обстановке. 30 марта 1838 года он получил известие, что его старший брат Эдуард при смерти, и он должен поэтому незамедлительно вернуться в Лейпциг. Это сообщение о близкой кончине брата вызвало неадекватное поведение Шумана.

Он сообщил Кларе, что со смертью Эдуарда доходы от издательства журнала могут снизиться. «Смерть Эдуарда и для нас будет несчастьем. Если бы я был совсем другим человеком, я сказал бы тебе сам, что ты должна меня оставить, потому что я не даю тебе ничего, кроме хлопот. Ты бы тогда оставила меня?» Так писал он еще до Вены 1 апреля, а некоторыми днями позже сообщил из Праги, на обратном пути, с болезненной фантазией о таинственном предчувствии смерти брата: «Я видел во время сочинения („Ночных пьес“. Прим. авт.) все время похоронные процессии, гробы, несчастных отчаявшихся людей, а когда закончил, долго искал название, и все время мне приходило в голову „Трупная фантазия“. Во время сочинения я был так взволнован, что у меня выступили на глазах слезы, я не знал почему, у меня не было причин». Эдуард умер 6 апреля, через день после отъезда Роберта из Вены, братья так и не увиделись. Чтобы не участвовать в похоронах, Шуман только 10 апреля приехал в Цвикау. Кларе он признался после возвращения из Вены, что в пути все время слышал «органный хорал». В этом письме он снова показал свою большую зависимость от нее: «Без тебя я давно был бы там, где Эдуард, но я не думаю о смерти, если ты жива».

Так как Клара во время его пребывания в Вене уехала в концертное турне в Париж, оба почти целый год не могли переписываться. Но именно переписка, в которой все время проявлялась двойственность чувств Клары, любовь к отцу и Роберту, усилила безнадежно подавленное настроение Роберта. В июле 1839 года — он набрался мужества и начал процесс за Клару против непримиримого Вика, получив предварительно согласие Клары. Ввиду неустойчивой психики Шумана можно только удивляться, с какой последовательной стратегией и терпением он сражался и выдержал все нагрузки изматывающей борьбы за Клару, во время которой должен был выслушивать оскорбления, клеветнические обвинения от ее отца. Когда Роберт и Клара потеряли всякую надежду на примирение, было вынесено решение судебных властей разрешить бракосочетание: «Придет время, и этот ужасный период закончится, так как иначе я бы пропал». Полный надежд он послал 8 июня 1839 года Кларе письмо: «Я сегодня вступил в свой 29 год. Может быть, у меня за плечами уже большая часть жизни. Очень странным я не стану, это я знаю точно. Во мне бушевали страсти и тоска по тебе мучила меня. Но ты мне принесешь мир и здоровье. Любимая Клара! Когда же я смогу заключить тебя в свои объятия! Тогда мы все всем простим и твоему отцу тоже». Несмотря на это, процесс, начавшийся в июле и продолжавшийся более года, вызвал у Шумана депрессию, которая усугубилась тем, что в борьбе против отца оба чувствовали вину: «На мне лежит все-таки большая вина, что я разлучил тебя с отцом, и это меня мучает», — писал он Кларе, а затем последовали мысли о самоубийстве: «…У меня такое чувство, что я должен лечь туда, где лежат уже многие, кто любил меня». В сущности это самообвинение и тоска — желание присоединиться к любимым умершим показывают, что в эту решающую фазу он был не способен продолжать борьбу. С другой стороны, были и счастливые, наполненные радостью времена, с тех пор как 18 августа 1839 года возвратилась Клара. Свидания влюбленных и надежда на скорое объединение сделали 1840 год самым счастливым в их жизни. В феврале «смертельно усталый» и иногда «безумный от боли» Роберт пробудился с новыми творческими силами. Если до этого он писал только для фортепьяно, то сейчас обратился к песням, которые доставляли ему бесконечное счастье. Только в 1840 году — своем песенном году — он написал 138 песен, по поводу чего сказал себе словами Жана Поля: «Я хотел бы петь до смерти как соловей». Буквально чувствуется, что он освободился от желания виртуозной игры на фортепьяно, когда читаешь письмо к Кларе от 24 февраля 1840 года: «Как мне стало легко, я не могу тебе сказать, и как я был счастлив при этом. В большинстве случаев я их пишу стоя или во время ходьбы, не за фортепьяно. Это же совсем другая музыка, которая не проходит сначала через пальцы, намного непосредственнее и мелодичнее». Новое для Шумана в сочинении песен это не только использование голоса, но и включение языка в музыку, благодаря чему стала возможной более точная формулировка. При этом пригодилась его двойная способность, которая позволила ему почти играючи соединить воедино языковую и музыкальную поэзию. К важнейшим произведениям этого нового вида относятся «Лидеркрайз» по Генриху Гейне ор. 24, серия песен на стихи Юстинуса Кернера ор. 35, «Лидеркрайз» на стихи Эйхендорфа ор. 39, «Любовь и жизнь женщины» по Шамиссо и «Любовь поэта» на слова Генриха Гейне ор. 48. Многие известные стихи были переложены на музыку, при этом бросается в глаза, что для песен, выпадающих на самые счастливые годы его жизни, он выбирает траурные стихи и пишет потрясающую музыку. Особенно отчетливо чувствуются следы перенесенных страданий в цикле песен ор. 24 на стихи Гейне, который напоминает в некотором смысле «Зимнее путешествие» Франца Шуберта. Вспомним песню «Прекрасная колыбель моих песен», в которой в словах «Безумие царит в моих мыслях» потрясающим образом выражается душевное состояние Шумана со всеми его страхами. Может быть, еще отчетливее это видно в песнях ор. 35 на стихи Кернера, которые повествуют о печали, одиночестве и безумии, а заключительная песня «Старики» является определенной аналогией «Шарманщика». Таким образом он смог творчески в музыке излить все обиды и страдания, которые пережил в своей жизни, и вытеснить поселившееся в нем меланхолическое смирение, парализующее волю. При этом он в песенном творчестве осуществил тесное переплетение поэзии и музыки, о чем мечтал еще в юности, где в клавирной партии смог настолько четко выразить свое «Я», что оно утверждает себя как равноправная личность. Одновременно он создал длинную прелюдию, из которой только поднимается голос, и длинный финал, где голос утихает, совершенно новую форму песни, в которой тесно переплетенные фортепьяно и голос образуют новую, как бы призрачную музыку.