ГОД БОЛЕЗНИ 1833

ГОД БОЛЕЗНИ 1833

«Мучительная болезнь Шумана с „холодной лихорадкой“», которая охватила его в июле 1833 года, была названа на рубеже столетий Мебиусам малярией: эта версия была без всякой критики принята всеми биографами и во всех составленных врачами патографиях. Вплоть до открытия малярийных плазмодий Лаверанном в 1880 году малярию или, как ее называли раньше «переменную лихорадку» относили к так называемым «ядовито-контактным», следовательно, инфекционным заболеваниям, причиной которых являются болотные испарения. Сегодня мы знаем, что эта болезнь незаразна и передается через укус малярийного комара, который относится к плазмодиям. В основном малярия — болезнь теплых стран, но не ограничивается ими. Так, до XX века малярия наблюдалась также во многих странах Европы, где имелись очаги, в частности, в окрестностях Берлина, Эмса, в низовьях Вислы и в Силезии. В большинстве местностей Германии — как по течению Рейна и его притоков или на Эльбе — очаги были уничтожены осушением болотистых местностей или регулированием течения рек только в конце XIX века. Около 1830 года принципиально была возможна малярия и у Шумана. Но что решительно говорит против этого, так это данные анализа, насколько его можно реконструировать из письменных источников. В письме к матери в июле 1833 года говорится, что Шуман уже 14 дней не выходит из комнаты, так как почти каждое дуновение ветра кончается приступом, и он, очевидна чтобы не переохладиться, не мог даже помыться. Это не подходит к малярии, потому что она отличается цикличностью. Плазмодии проникают в красные кровяные тельца на строго определенное время — 48 часов; малярия сопровождается независимой от внешних условий лихорадкой, сильной потливостью. Несколько дней без лихорадки, как это описано у Шумана, не бывает, по крайней мере, у так называемой «трехдневной формы», которая в то время встречалась исключительно в Европе. Наконец, у большинства больных, если они без лечения выдержали 20 приступов малярии и клинически кажутся здоровыми, болезнь возвращается. Так называемые ранние рецидивы появляются через несколько недель или месяцев, а позднее — только через 7–10 месяцев. В истории болезни Шумана нет речи ни о ранних, ни о поздних рецидивах, следовательно, диагноз малярии очень спорный. Конечно, была мысль о том, что Шуман, учитывая наследственную предрасположенность, мог перенести вспышку туберкулеза. Ведь двое его детей, как и брат; умерли от этой болезни. Против этого предположения говорит относительно короткое время болезни, сопровождавшейся высокой температурой и ознобом. За всеми этими размышлениями прошла незамеченной одна деталь, о которой Шуман сообщил в письме к Кларе: «…Сегодня я сорвал все повязки с ран и рассмеялся доктору прямо в лицо. Да: Я даже пригрозил ему заразить его лихорадкой». Если вспомнить замечание Василевски, что эта сопровождаемая холодной лихорадкой болезнь появилась после ночной попойки, можно объяснить его недуг иначе. Шуман мог во время пьянки под влиянием алкоголя пораниться, а затем заразиться, что могло привести к заражению крови с «септической высокой температурой», которая в то время при недостаточно эффективном лечении могла держаться неделями и нередко приводила к смерти. Эта болезнь сопровождалась быстрым упадком сил и потерей веса — симптомы, которые описал Шуман своей матери и Кларе. Ввиду таких однозначных совпадений гипотеза Моэбуса о том, что у Шумана летом 1833 года была тяжелая форма малярии, отпадает.

Под влиянием смерти своего брата Юлиуса он решил осуществить план, рассказанный им матери за два месяца до этого, а именно — заняться литературной деятельностью. Совместно со своим братом Карлом он основал журнал «Neue Zeitschrift f?r Musik», может быть, неосознанно, но как средство самотерапии. Иначе было бы трудно понять, так как основание этого журнала пришлось как раз на те дни, когда все члены семьи были заняты выполнением всех похоронных формальностей. Сам Роберт с началом новой деятельности покончил с мучившими его самонаблюдениями, переселился в сентябре в квартиру в центре Лейпцига, расположенную на 5-м этаже, и скоро наслаждался интересным кругом друзей: музыкантов, писателей и художников. В его дневнике мы читаем о «медленном выздоровлении» и «пустой жизни с веселыми пьянками».

В этом постепенно восстанавливающемся душевном равновесии Шумана снова поразил своей полной неожиданностью тяжелый удар. Его горячо любимая невестка Розалия, жена брата Карла, умерла в ночь с 17 на 18 октября от чахотки. Она была для него одновременно матерью и сестрой. В ее лице он потерял единственную женщину, которой доверял; он мог обсуждать с ней свои интимные, сексуальные проблемы с женщинами открыто и свободно, и она всегда с добротой понимала некоторые его эскапады. В его дневнике 22 мая 1832 года записано: «Рано Харита — и Розалия придет. Смущение. Боже! Небесный». Шуман думал, что Розалия его любила, потому ее смерть означала для него больше, чем утрата сестры, и этот взрыв чувств более чем понятен. 5 лет спустя в письме от 11 февраля 1838 года он попытался описать Кларе свою тогдашнюю боль: «У меня больше никого не было, кроме Розалии. Уже тогда, в 1833 году, наступила хандра, я опасался дать себе отчет. Это были ошибки, которые знает каждый художник, когда не все идет так быстро, как мечталось. Признания у меня не было, к тому же я не мог играть правой рукой. Это было летом 1833 года. Я редко чувствовал себя счастливым. Мне чего-то не хватало. Меланхолия из-за смерти любимого брата стала еще хуже. Так было в моем сердце, когда я узнал о смерти Розалии. Только несколько слов: в ночь с 17 на 18 октября 1833 года мне пришла в голову чудовищная мысль, самая чудовищная, которая может прийти, — „потерял рассудок“. Она овладела мной с такой силой, что все утешения, все молитвы, насмешки и издевательства меркли перед ней. Страх гнал меня с места на место, я не мог дышать при мысли: „А вдруг случится так, что ты не сможешь думать?“ Клара, тот не знает ни страданий, ни болезней, ни отчаяния, кто однажды не пережил такое. Тогда я в ужасном волнении побежал к врачу и рассказал ему все: что я схожу с ума, что я не знаю, куда деваться от страха. Я даже не могу поручиться за то, что в таком состоянии не наложу на себя руки. Врач сначала утешил меня, затем, смеясь, сказал: „Медицина здесь не поможет, найдите себе женщину, она Вас сразу вылечит“. Я очень хотел найти такую женщину».

Из письма не понятно, к какому врачу он обратился, очень вероятно, что к доктору Гартману. В большинстве случаев при таких психиатрических симптомах прописывали успокаивающее средство. И Шуман «после ужасной ночи 17 октября» действительно внешне успокоился. Каким серьезным был этот кризис, мы читаем у Василевски, который писал: «Я получил сообщение, что Шуман в эту ночь хотел выброситься из окна». Поэтому друзья уговорили его переселиться в комнату на первом этаже к Карлу Гюнтеру, с которым он жил раньше. Это было лучше еще и потому, что Шуман не мог спать.

Тем не менее ужасная меланхолия, как мы читаем в его дневнике, продолжалась. Она сопровождалась полной апатией и равнодушием. В ноябре он написал об этом своей матери: «На прошедшей неделе я был ничем иным, как статуей, которая не чувствует ни тепла, ни холода. С огромным трудом я вернулся к жизни. Но я еще робок и пуглив, не могу спать один, взял к себе очень доброго человека. Я не могу приехать в Цвикау один, боюсь, что со мной может что-то случиться. Сильное давление крови, невыразимый страх, невозможность дышать, мгновенные обмороки, все это было со мной, хотя теперь меньше, чем в прошедшие дни. Если бы ты имела представление об этой меланхолии, ты бы, конечно, простила мне, что я не писал». В эти дни и недели медленного выздоровления Шуман очень тосковал по любви своей матери, он прямо-таки заклинал любить его всей душой. В письме от 27 ноября 1833 года он писал ей, как чудесно для него знать, что ночью кто-то думает о нем или даже молится за него и что этот кто-то — его мать.

Его душевное состояние все еще было неустойчивым и хрупким, как мы читаем в письме к матери в январе 1834 года. В нем он просил оградить его от волнений, но в конце письма написал о перемене состояния: «Так как мысль о страданиях других так тяжела для меня и отнимает силы, остерегайтесь писать мне что-либо, что может обеспокоить меня, иначе я должен буду отказаться от ваших писем. Особенно я прошу вас никак, ни письменно, ни устно не напоминать мне о Юлиусе и Розалии. Я не знал боли, теперь она пришла, и я не могу побороть ее, а она меня — тысячу раз. Тем не менее я уже несколько дней чувствую себя лучше за долгое время: скоро появятся веселые люди, тогда я буду очень добр к ним, как добры они ко мне».

Постепенно болезненное состояние, которое продолжалось полгода, проходило, и в письме марта 1834 года больше не было жалоб. Напротив, кажется, началось время приподнятого настроения и активности. Он снова начал много сочинять и шутливо сообщал в апреле: «Не пугайтесь, я отращиваю себе усы». Все признаки указывали на то, что он, как музыкант, писатель и композитор вошел в свой период «Бури и натиска». Отдохнув от тяжелого кризиса, он в поисках контактов с художниками встретил в Лейпциге, тогдашней музыкальной столице Германии, талантливого пианиста и композитора Людвига Шунке, который приехал в декабре 1833 года и существенно способствовал тому, что Шуман снова нашел в себе силы и внутреннее спокойствие, необходимое для новой деятельности. «Тогда в декабре Людвиг Шунке — как звезда», говорилось в начале новой дружбы с некоторой гомофилической окраской. Дружба между ними началась после ссоры Шунке с Отто Николаи, который был в Лейпциге в гостях и якобы «замарал» имя Шунке. Шунке вызвал его на дуэль и попросил Шумана быть секундантом. Дуэль, к счастью, не состоялась, но оба молодых музыканта с этого времени жили вместе в квартире Шумана и оба решили работать для журнала «Neue Zeitschrift f?r Musik». В это время родилась идея «давидсбюндлеров», к которым относились единомышленники, собиравшиеся постоянно в кафе «Zum Kaffebaum», подобно «гармоничному союзу» Карла Марии фон Вебер. Прогрессивные музыканты этого союза-под руководством Шумана вели в своем новом журнале борьбу против правивших тогда в музыкальном мире и отставших от жизни «филистеров». Этому музыкальному союзу Шуман, как ответственный редактор, посвятил 10 лет, значительную часть своей, жизни и творческих сил. В свои неполные 24 года он стал, таким образом, неоспоримым духовным авторитетом музыкальной Германии. Изобразительной формой для своей критики он избрал ставшее вскоре известным завуалированное сообщение в духе литературного мистицизма, когда не только он сам выступал в роли Флористана или Эвсебия, но и давал своим сотрудникам фантастические имена. В качестве музыкального директора Шуман окончательно пришел к композиторской деятельности сложным, кружным путем, начиная с литературных занятий через мечту пианиста-виртуоза и деятельность музыкального критика. Все это создало предпосылки для того, чтобы Шуман стал универсальной личностью романтизма.

Продуктивные годы, 1834 и 1835, отмечены любовью к двум женщинам. Его любовь к Эрнестине фон Фрикен была с самой первой встречи 6 апреля 1834 года очень большой. Эрнестина любила его также глубоко и искренне, так что 2 июня он писал своей матери: «Эрнестина, дочь богатого богемского барона фон Фрикена, чудесное чистое дитя, нежная и умная, горячо любит меня, любит искусство, чрезвычайно музыкальна — короче, такую жену я желал бы себе». Так как девушка, по свидетельству современников, не отличалась ни красотой, ни умом, можно только удивляться этим страстным словам. Возможно сближение с ней объясняется советом врача: «Найдите себе женщину, она Вас сразу вылечит». Отсюда понятен и его мотив — «Я очень хотел найти такую женщину», — спасение женщиной. Однако здесь могли быть и чисто расчетливые эгоистические цели. Иначе трудно объяснить заметное охлаждение, когда он во время посещения любимой в ее родном городе Аше узнал, что она не является родной дочерью барона. Он рассказывал позже Кларе: «Когда я узнал, что она бедна, а сам, каким бы прилежным я не был, имею совсем немного, то на меня как будто надели кандалы… моя карьера художника показалась мне смешной. Я поговорил с моей матерью и мы сошлись на мнении, что это доставит только слишком много хлопот». Снова потребность в материнской защищенности и выражение «нарцисской замкнутости, когда он, как „холодная статуя“ воспринимает своих сограждан как вещи».

Все больше отдаляясь от Эрнестины, он обратил свои чувства к Кларе, которая с самого начала ревниво наблюдала за начинающейся любовью Роберта к ее подруге. Уже в апреле 1835 года, когда она вернулась после длительного концертного турне, он, казалось, неосознанно, в раздвоенных чувствах, искренне влюбился в нее. Позже он признался ей: «Ты уже не была ребенком. Ты говорила так понятно, и в твоих глазах я видел тайный блеск любви».

Уже летом 1834 года чахотка его друга Шунке приняла такой драматический характер, что Шуман срочно попросил помощи у своих друзей, супружеской пары Карла и Генриетты Фогт. Оба сразу инстинктивно угадали страх утраты Шумана, который охватил его при мысли потерять Шунке. Они взяли тяжело больного друга в свой дом, где за ним ухаживали лучше, чем у Шумана. Они настаивали на том, чтобы Шуман не оставлял Эрнестину. В этой амбивалентной ситуации его начали мучить мысли то об Эрнестине «с лицом мадонны и детской привязанностью ко мне», то об умирающем друге «с болью в глазах». В октябре 1834 года эта внутренняя раздвоенность, воспоминания о смерти Розалии и последовавшем вслед за этим нервном кризисе вынудили его сбежать в Цвикау, оставив умирающего Шунке в доме Фогтов. В своем дневнике он записал: «Прогрессирующая меланхолия» — и без сомнения, при мысли, что он оставил Шунке, пережил тяжелый нервный кризис. «Я — виртуоз по запоминанию несчастных случаев. Это злой дух, который идет навстречу счастью и издевается над ним. Это самомучение я довожу до прегрешения над самим собой», — писал он 7 ноября своей душевной подруге Генриетте Фогт и просил ее «ради Бога» не сообщать ему, когда умрет Шунке. Неделю спустя, 7 декабря 1834 года, Шунке умер.

Возвратившись в Лейпциг, Шуман безотлагательно принялся за работу в журнале, единственным собственником которого он стал, и удивительно, что этот «мечтатель», выполняя такую профессиональную нагрузку, смог завершить несколько значительных композиций. Воодушевленный названием родного города Эрнестины, Аш, он написал «Карнавал» ор. 9, нечто вроде музыкальной картинной галереи, в котором впервые появляются тени Флорестана в «Апассионате» и Эвсебия в мрачном «Адажио», как музыкальное выражение его двойственной натуры, те фигуры, на которые он намекал в «Бабочках». Но и «Симфоническими этюдами» ор. 13 мы обязаны его короткой связи с Эрнестиной или, более того, с бароном фон Фрикен. Написанная им тема флейты послужила основой для этого грандиозного вариационного произведения.

С приездом Феликса Мендельсона Бартольди 30 августа 1835 года в Лейпциг у Шумана появился соперник, так как не только он сам восхищался этим необыкновенным художником и человеком, но и Клара. Если до сих пор Роберт не определился в отношении своих чувств к Кларе, то ему вдруг стало ясно, как быстро она превратилась в очаровательную молодую женщину. В ноябре 1835 года он провел «прекрасные часы в ее объятиях», как сказано в его дневнике, они впервые поцеловались. Решающая встреча произошла месяцем позже в Цвикау на концерте, когда Клара и Роберт встретились с его матерью, и пожелание о помолвке, высказанное матерью, произвело на влюбленных неизгладимое впечатление. Однако за этим последовала 4-летняя борьба за Клару Вик.