Глава 2. Сознание — это среда. Накат

Глава 2. Сознание — это среда. Накат

Я повторю, что моя задача в этой части не столько объяснять, сколько описать те впечатления, из которых рождалось мое собственное понятие о сознании. Как бы ввести читающего в то состояние, которое имел я сам, когда мне начали что-то объяснять. Конечно, это совсем не то же самое, что ощутить это на себе, но понимание облегчит. Тем более, что для действительно желающего увидеть сознание и с этой стороны все доступно.

В рассказе о Доке Степаныче, я упоминал Любкй — боевое искусство, жившее когда-то на Владимирщине. К учителю Любков — Похане — я пришел через три года после ухода Степаныча. И там я снова испытал на себе то воздействие, которое оказывал на меня Степаныч в мой первый приход.

Сейчас в школах боевых искусств подобную работу называют бесконтактной. Поханя называл ее Накатом. При этом, в сущности, речь шла о том, как «накатить силу» и различались несколько видов Наката. Сам Поханя владел всеми, но предпочитал «мягкий накат», который называл Катенье или ласково Катинька. Возможно, последнее имя он дал ему сам, потому что его жену звали Катей, и они с ней баловались Любками.

Катинька применяется даже в пляске, она придает движениям завораживающее изящество. И будто уводит тебя в мир чарующих снов. Жесткий боевой Накат, называвшийся Вусруб, наоборот, вещь неприятная и разрушительная. Его задачей было не только сбить противника с ног, но и вышибить из него сознание. После Вусруба, сделанного даже не в полную силу, чувствуешь себя плохо и долго восстанавливаешь что-то в голове. Попросту говоря, трясешь ею.

Сначала Поханя показывал мне различные виды работ в Накате, а потом понемножку начал объяснять, чего не делал Степаныч. Естественно, я не запомнил точных слов, и потому вынужден буду пересказывать все это своими словами. Честно говоря, мне это не очень нравится. Я уже говорил о том, что последние годы начал сомневаться, что понял стариков верно и владею тем, что хотели сказать они, а не тем, что узнал в их словах я.

Десять лет преподавая Накат, я нисколько не сомневался в том, что Накат — это воздействие на сознание. Почему я был так уверен? Потому что Поханя начал обучение, показав мне Вусруб. Для этого он вывел меня в огород, где в дальнем конце у него стояла небольшая избушка, в которой мы с ним обычно и занимались. Возле избушки не было грядок, и Поханя даже не косил траву, чтобы там была «мягкая земля». Вот на «мягкой» земле он меня и подрубил.

Я плохо помню, что произошло. Помню только, как сначала я стою метрах в трех от Похани и пытаюсь убрать с лица улыбочку, которую ощущаю неуверенной. Потом Поханя делает резкое движение рукой, и вдруг небо и земля куда-то прыгают, точно вспышка, и я больно ударяюсь плечом и шеей о что-то твердое. Затем мои ноги догоняют меня и тоже падают на это твердое, которое я не узнаю. Единственное, что для меня определенно — что не надо шевелиться, чтобы не скатиться с той шаткой поверхности, на которой я оказался…

Через некоторое время я замечаю, что моя рука во что-то вцепилась, и некоторым усилием я заставляю себя понять, что сжимаю траву. Как только до меня доходит, что я лежу на земле, она перестает раскачиваться, но зато меня начинает тошнить и вообще становится плохо.

Поханя же все это время спокойно сидит рядом со мной на корточках и наблюдает. Когда я замечаю его взгляд, я понимаю, что у него были совсем другие глаза, когда он меня подрубал. Он вообще был другой…

Через некоторое время он поднимает меня, поправляет мне позвоночник и что-то еще и ведет в дом отпаиваться чаем. За чаем и начинается первый рассказ про Накат.

— Не люблю я катить в усруб, — говорит он, усмехаясь, — ну, ты меня, наверное, понимаешь?..

Я его понимаю, я его очень хорошо понимаю. Мы смеемся, и меня, наконец, отпускает, и я снова становлюсь этнографом.

— Поханя, — начинаю прикидывать я, как мне придется все это описывать, — а Вусруб вместе пишется или отдельно? Ну, это одно слово или два — усруб с приставкой в?

— В одно, в два, — отмахивается он, — отстань!

Поханя никогда меня не обижал, в отличие от Степаныча или другого старика, которого они звали Дядькой. Тем ничего не стоило обозвать меня последними словами, но сейчас я и у Похани слышу невысказанное: отстань, дурак!

Действительно, мне только что подарили величайшее чудо в моей жизни, а я думаю о том, как примет научная общественность мой отчет!.. Честно признаюсь, мне стало так стыдно, что я принял тогда решение, никогда не писать о стариках вообще. И действительно не писал о них чуть ли не с десяток лет, пока не пришло осознавание, что достиг такого владения их Хитрой наукой, что теперь это больше ничему не помешает. Даже, наоборот, без этого мне не понять их глубже. Что, кстати, происходит со мной и сейчас, когда я пришел к сомнению, что все правильно понял про сознание.

Основанием для моей уверенности в том, что воздействие идет на сознание, были слова Похани. Отмахнувшись от моего дурацкого вопроса, он сказал:

— Главное, вусруб вышибает сознание. Я тебе легонечко рубанул, а катить в усрубе надо так, чтобы враг остался без сознания. Рубанул — и дух вон!

Я долго сидел и переваривал сказанное. Вначале я закрыл для себя вопрос о том, как писать, решив, что буду считать общим именем этого Наката Вусруб, написанным вместе. А когда буду описывать действие, буду писать отдельно: накатить в усруб, то есть рубануть накатом. Затем я уложил у себя в сознании, что Накат воздействует на сознание с такой силой, что может его выключить. Это соответствовало и моим представлениям о сознании, оставшимися после работы с предыдущим учителем, Дядькой, о котором я расскажу в следующей главе. Дядька движением руки стирал мои воспоминания, и это было похоже на то, как «лепил» меня Степаныч, и на то, как «рубил» Поханя.

— Значит, Накат — это воздействие на сознание? — спросил я.

— Конечно, — ответил Поханя. — В Катенье так не только руками катишь, но и образами.

Они все говорили не образы, а образа.

Мы поработали с ним в Катенье. Это была совсем другая работа — радостная и возвращающая охоту жить. Я пытался на него нападать, а он меня катал — мягко и бережно, так что мое тело действительно таяло как теплая свеча, а сознание становилось пустым и чрезвычайно отзывчивым. Мне не хочется это описывать, тем более, что существует огромное количество видеоматериалов подобных работ, которые проще посмотреть, чем пытаться понять из написанного.

Главное для меня то, что все эти очень разные работы сложились в некий единый образ и цельное понятие сознания, которым я и понимал мазыков и которое передавал учившимся у меня.

Но сейчас, завершая книгу о сознании, я выпустил из себя все, что знал о нем, и тем очистил свое сознание. И в этом состоянии я вдруг осознал, что Поханя завершал свою мысль словами: и дух вон!

Я не обратил на это внимания и даже как бы не запомнил. Тогда это не укладывалось в мои мозги, которые и так были переполнены. И мне было непросто принять даже то новое понимание сознания, которые пытался передать мне Поханя, а для духа совсем не было ни сил, ни места, ни свободного сознания. И я его отбросил.

А что же Поханя? Он принял это, и дальше говорил со мной о сознании и никогда не пытался разрушить мое понятие. Он просто раз за разом добавлял к своим словам подобные довески, которые я отодвигал в сторону. То ли как лишнее, то ли до времени, когда до них дойдет дело…

Как оказалось, ничего не исчезает из нашего сознания, и все, что ты взял в него, но не понял сразу, однажды все равно будет понято, если ты растешь и очищаешься. Если же ты не движешься, то оно все равно лишнее и ему место — на заднем дворе или в заколоченном складе, чтобы не отвлекать тебя зря от насущных твоих забот.

Сейчас я пронзительно ощущаю, что мое понятие сознания верно, иначе старые мазыки не учили бы меня. Но не менее отчетливо приходят в мое прояснившееся сознание воспоминания о вторых и третьих слоях понимания, которые звучали в их рассказах. Звучали ненавязчиво, не отвлекая от главного для меня, но звучали, как придорожные камушки, не дающие окончательно зарасти травой малохоженным и малоезженным тропам нашего сознания.