Глава 15

Глава 15

Я чувствовал, что все мое тело расслабилось и обмякло, как во время сеанса с функциональным музыкальным фоном.

Ричард Браутигэн. Ловля форели в Америке

— Полный восторг! — восхищался тренер Виджил, до сих пор не видевший ничего подобного. — Это было изумительно.

Ликование и решимость — эмоции, которые обычно не ладят между собой, однако тараумара сразу испытывали и то и другое, словно бег с риском смерти заставлял их ощущать еще больший прилив жизненных сил.

Виджил лихорадочно старался запомнить несколько важных моментов. Посмотреть, каким образом они загибают пальцы ног вниз, а не вверх, как делают гимнасты, когда выполняют вольные упражнения. А их спины! Они могли бы носить на голове ведра с водой, не расплескав при этом ни капли! Сколько лет я твердил своим ребяткам, чтобы они распрямились и бегали таким вот манером, руководствуясь внутренним чутьем. Но что действительно потрясло, так это улыбки.

Неясно было одно: что конкретно скрывалось за словом «это». Откровение, которого он так ждал, маячило прямо перед его глазами, но он не сумел полностью ухватить его суть. Ему удалось разглядеть лишь слабое свечение вокруг контуров, как если бы он углядел обложку редкой книги в освещаемой свечами старой библиотеке. Но чем бы «оно» ни оказалось, он точно знал, что все время искал именно это.

За предыдущие несколько лет Виджил пришел к убеждению, что следующий скачок в повышении выносливости человека обеспечит тот параметр, к серьезному изучению которого он боялся и подступиться, а именно — характер. Не тот «характер», о котором вечно трепались другие тренеры; Виджил говорил не о «мужестве», «сильном желании» или «силе боевого духа». Он имел в виду нечто совершенно противоположное. Виджил не ассоциировал характер с твердостью. По его мнению, это должно быть сострадание. Доброта. Любовь. Именно так: любовь.

Виджил знал: это звучит как бред ненормального хиппи, и, бесспорно, он был бы гораздо счастливее, держась за удобную, приземленную, поддающуюся количественному определению чепуху вроде максимального потребления кислорода. Но, потратив почти пятьдесят лет на исследование физиологии осуществления действия, Виджил пришел к неутешительному заключению, что на все простые вопросы ответы уже получены; теперь он узнавал все больше о все менее важном. Он мог бы точно сообщить об изначальном преимуществе, которое было у кенийских подростков перед американцами (29 тысяч метров «пробега» на тренировках). Он понял, почему эти русские спринтеры спрыгивают с лестниц (помимо укрепления боковых мышц, травма «приучает» нервы быстрее включаться в работу, что снижает вероятность получения травм на тренировке). Он разобрался в секретах диеты перуанских крестьян (большая высота над уровнем моря оказывает странное воздействие на метаболизм) и мог часами говорить о влиянии одной-единственной процентной точки на эффективность поглощения кислорода.

Он досконально разобрался в теле, так что теперь надо было переходить к мозгу. А именно: как вы заставляете кого бы то ни было действительно захотеть чем-то заняться? Как щелкнуть внутренним переключателем, который снова полностью превратит нас в Прирожденных Бегунов, которыми мы были когда-то? Не когда-то в истории, а в пределах продолжительности нашей собственной жизни. Помните? Сколько-то лет назад, когда вы были ребенком, вам требовался окрик, чтобы вас притормозить! В каждую игру вы играли на предельной скорости, носясь как сумасшедшие! С кем-то воевали, кого-то освобождали… Чтобы получить полное удовольствие от игры, надо было играть в рекордном темпе, но если делать это как в последний раз в жизни, то вас всегда будут ругать за то, что вы делаете это слишком быстро.

В этом и заключалась настоящая тайна тараумара: они никогда не забывали, что значит любить бегать. Они помнили, что бег был первым прекрасным умением человечества, нашим первоначальным актом вдохновенного творения. Задолго до того, как начали выцарапывать картины на стенах пещер или отбивать ритмы на пустотелых стволах деревьев, мы совершенствовались в искусстве объединения дыхания, разума и мышц в плавное поступательное перемещение себя по дикой природе. И когда наши предки наконец нанесли первые изображения на стены пещер, то каковы же были их сюжеты? Пологая болотистая местность, покрытая кустарником, молнии, пробивающие ее дно и середину, и бегущий человек.

Бег на длинные расстояния пользовался всеобщим уважением, поскольку без него невозможно было обойтись. Он являл собой способ, помогающий нам выживать, преуспевать и расселяться по планете. Вы бегаете, чтобы пообедать и чтобы вами не пообедал кто-то другой; вы бегаете, чтобы найти себе пару и произвести на нее впечатление, а потом убегаете с ней, чтобы начать новую, уже совместную, жизнь. Вам пришлось полюбить бегать, иначе, вероятнее всего, вы просто не выжили бы, чтобы иметь возможность любить что-нибудь еще. И подобно всему остальному, что мы любим — то есть все, что мы сентиментально называем своими страстями, желаниями, — бег действительно есть закодированная наследственная потребность. Мы явились в сет мир, чтобы бегать; более того, мы родились, потому что бегаем. Мы все — «бегущие люди», как это всегда было известно тараумара.

Но американский подход по сути своей аморальный. Слишком неестественный и хищнический, как считал Виджил, уж слишком нацелен на приобретение, причем здесь и сейчас, всяческих материальных благ — таких, к примеру, как медали, сделки с Nike и соблазнительные попки. Это не было искусством, то был голый бизнес, сугубо практичная тактика. Неудивительно, что так много народу ненавидело бег. И если вы считали, что бег — это лишь средство для достижения цели, своего рода инвестиции, чтобы стать быстрее, стройнее и богаче, тогда почему вы «залипаете» на нем, даже если не получали достаточной компенсации за вложения?

Но так было не всегда — и когда бывало не так, мы становились великолепными. В 1970-е американские марафонцы во многом походили на тараумара. Они были племенем обособленных изгнанников, которые бегали из любви к бегу и полагались на природный инстинкт и примитивное снаряжение. Срежьте верх у кроссовок 1970-х, и вы получите сандалии: старые «адидасы» и «оницука тайгерсы» являли собой плоскую подошву со шнурками, не имевшую ни регуляции движения, ни стельки-супинатора, ни подпяточника. Не обремененные лишними знаниями семидесятники не слишком заботились о пронации[27] и супинации[28]. К тому времени еще не изобрели этот затейливый жаргон.

Их тренировки были такими же примитивными, как и их тапочки. Они бегали чересчур много. «Мы устраивали забеги два, а иногда и три раза в день, — вспоминал, бывало, Фрэнк Шортер. — Все, чем мы занимались, — это был бег: бегали, ели и спалю. Они бегали чересчур усердно.

«Способ действия заключался в том, чтобы дать группе соревнующихся каждый день догонять друг друга, превратив эти догонялки в нечто вроде дорожного экстаза», как определил их занятие один обозреватель. И они были уж слишком дружелюбны по отношению к так называемым соперникам: «Нам нравилось бегать вместе, — рассказывал Билл Роджерс, главарь племени семидесятников и четырехкратный чемпион Бостонского марафона. — Нам не было скучно — наоборот, мы в этом находили настоящий кайф».

Они были настолько несведущи, что даже не понимали, что должны «перегореть», перетренироваться и получить травмы. А вместо этого они были быстрыми, по-настоящему быстрыми. Фрэнк Шортер завоевал золотую медаль в марафоне на Олимпийских играх 1972 года и серебряную — на Олимпийских играх 1976 года. Билл Роджерс на протяжении трех лет считался марафонцем номер один в мире, а Альберто Салазар побеждал в Бостонском, Нью-Йоркском и Товарищеском супермарафонах. К началу 1980-х легкоатлетический клуб Большого Бостона насчитывал с полдюжины ребят, способных пробежать марафон за 2 часа 12 минут. То есть шесть парней в одном любительском клубе, в одном городе. А через двадцать лет во всей стране невозможно было найти ни одного марафонца, пробегающего эту дистанцию за 2:12. Соединенные Штаты не смогли откопать ни одного бегуна с результатом 2:14 — квалификационным нормативом для Олимпийских игр 2000 года. Лишь Род де Хейвен еле-еле пробился на Игры с нормативом В: 2:15. Он финишировал шестьдесят девятым.

Так что же случилось? Как мы скатились из лидера группы в потерпевших поражение и отставших? Конечно, трудно выделить какую-то одну причину любого события в этом сложном мире, но если непременно нужно выбирать, то ответ лучше всего выражается следующим образом: $.

Наверняка многие будут оправдывать проигрыш кенийцам тем, что у них какое-то мутантное мышечное волокно, но вопрос не в том, почему другие люди побежали быстрее, а почему мы стали бегать медленнее. Факты таковы, что американский бег на длинные дистанции вошел в смертельное пике именно тогда, когда в это уравнение вошли деньги. Олимпийские игры распахнули свои двери профессионалам после Игр 1984 года: это означало, что компании, производящие обувь для занятий бегом, могли забирать бегающих на длинные дистанции дикарей из девственной природы и переводить в ряды тех, кого включают в платежную ведомость.

Виджил сумел учуять приближающийся апокалипсис и упорно пытался предупредить о нем своих бегунов. «В вашем сердце — две богини, — твердил он. — Богиня мудрости и богиня богатства. Все считают, что прежде всего нужно разбогатеть, а потом придет мудрость. Поэтому они озабочены лишь погоней за деньгами. Но они ошибаются. Вы должны раскрыть свое сердце богине мудрости, отдать ей всю свою любовь и внимание, а богиня богатства преисполнится ревности и последует за вами». Иными словами, ничего не требуйте от бега — и получите больше, чем можете вообразить.

Виджил не бил себя пяткой в грудь по поводу благородства бедности и не предавался мечтам о монашеском ордене безденежных марафонцев. Знаете, он даже не был уверен, что понимает суть проблемы, не говоря уж о ее решении. Все, чего он хотел, — это найти Прирожденного Бегуна — кого-то, кто бегал бы просто ради удовольствия, как художник во власти вдохновения, — и изучить, как он или она тренировались, жили и мыслили. Каким бы ни был тот образ мыслей, быть может, Виджил сумел бы пересадить его обратно в американскую культуру, как саженец фамильной ценности, и наблюдать, как он опять возвращается в первобытное состояние.

У Виджила уже был отличный прототип. Им стал тот самый чешский солдат, косолапый увалень, бегавший с таким жутким видом, «будто ему только что всадили нож в сердце», как выразился один спортивный комментатор. Но Эмиль Затопек до такой степени любил бегать, что, еще будучи пехотинцем в учебном лагере для новобранцев, как всегда, прихватив с собой карманный фонарик, отправлялся ночью в лес и там бегал.

В своих армейских башмаках. Зимой.

После целого дня строевой подготовки.

Кода снег был слишком глубоким, Затопек не выходил на улицу, а скакал в лохани поверх кучи своего грязного белья и вдобавок к тренировке выносливости получал чисто выстиранное исподнее. И стоило только снегу растаять, Затопек тут же слетал с катушек. Он пробегал четыреста метров так быстро, как только мог, а потом снова и снова, и так раз девяносто, и отдыхал между забегами, пробегая трусцой какие-то несчастные две сотни метров. К моменту окончания тренировки он наматывал более сорока километров в быстром темпе. А на вопрос о скорости он только пожал бы плечами, поскольку время сам себе никогда не засекал. Чтобы как следует раскочегариться, он и его жена Дана придумали забаву с копьем. Они выходили на поле для игры в соккер и там бросали его друг другу через все поле, как некий длинный смертоносный фрисби[29]. Но было одно упражнение, разом объединявшее все, что нравилось Затопеку, и его он предпочитал всем остальным. Наибольшее удовольствие ему доставляли моменты, когда он бежал по лесу в армейских бутсах, а верхом на нем ехала его неизменно любимая жена.

Конечно, это было пустой тратой времени. Эти чехи, надо заметить, весьма походили на бобслейную команду Зимбабве: у них не было ни традиций, ни тренерской школы, ни врожденного таланта и ни малейшего шанса, чтоб победить. Но положение, когда тебя не принимают в расчет, давало свободу. Вот и Затопеку, которому нечего было терять, пришла в голову мысль, а не попытаться ли и ему так или иначе выйти в победители. Возьмем, к примеру, его первый марафон: лучший способ «дорасти» до него — это пробегать длинные «медленные» дистанции, и это известно всем, то есть всем, кроме Эмиля Затопека, который вместо этого раз за разом выдавал стометровочку.

«Я уже умею ходить медленно, — размышлял он, — и думал, дело в том, как ходить быстро». Его ужасный, напоминавший предсмертные судороги стиль был подарком судьбы для журналистов, пишущих о легкой атлетике («Самое безобразное и ужасное зрелище со времен Франкенштейна»; «Он бегает так, словно его следующий шаг станет последним»; «Он похож на человека, борющегося с осьминогом на транспортерной ленте»), но Затопек в ответ только смеялся. «Я недостаточно талантлив, чтобы бегать и улыбаться одновременно, — говаривал он. — Хорошо, что это не фигурное катание. Вы получаете баллы за скорость, но не за стиль».

И Боже милостивый, какой же он был говорун! Затопек относился к состязанию так, словно это было такое романтическое свидание. Даже в самый разгар гонки он любил потрепаться с другими бегунами и проверить свои скудные познания во французском, английском и немецком, заставив одного ворчливого британца пожаловаться на «бесконечный треп» чеха. Во время соревнований не на своем иоле он иногда собирал столько новых друзей в гостиничном номере, что ему приходилось уступать собственную кровать и спать на улице где-то под деревом. Однажды, как раз перед международным состязанием в беге, он подружился с австралийским бегуном, надеявшимся побить рекорд Австралии на дистанции 5 тысяч метров. Затопека зарегистрировали для участия в состязаниях только на дистанции 10 тысяч метров, а он предложил план — уговорил австралийца уйти из своего забега и вместо этого пристроиться за Затопеком. Первую половину десятикилометровой дистанции Затопек вел своего нового приятеля к рекорду, а затем умчался вперед, чтобы позаботиться о собственных делах и победить.

В этом был весь Затопек: состязания в беге были для него все равно что посещение нескольких пивных по кругу. Он до такой степени любил соревноваться, что, вместо того чтобы совершенствоваться и достигать полного расцвета, скакал по стольким соревнованиям, сколько мог отыскать. Во время маниакального периода в конце 1940-х Затопек состязался в беге почти раз в две недели на протяжении трех лет и никогда не проигрывал, став победителем 69 раз. Даже при таком расписании он по-прежнему пробегал на тренировках в среднем до 265 километров в месяц.

Когда Затопек приехал на Олимпийские игры 1952 года в Хельсинки, это был лысый тридцатилетний житель многоквартирного дома и по совместительству сам себе тренер из сонного царства Восточной Европы. Поскольку чешская команда была малочисленной, Затопек имел возможность выбрать дистанцию. Он выбрал все. Он зарегистрировался для участия в забеге на 5 тысяч метров и победил, установив новый олимпийский рекорд. Затем он записался на 10 тысяч метров и выиграл вторую золотую медаль — и опять с новым рекордом. Но черт побери, он ведь никогда прежде не бегал на марафонские дистанции! Ну и что с того? С уже завоеванными, свисавшими с шеи двумя золотыми медалями ему нечего было терять, так почему же не попытать счастья?

Неопытность Затопека быстро полезла наружу. Денек тогда выдался жарким, и англичанин Джим Питерс, тогдашний мировой рекордсмен, решил использовать накал страстей, чтобы помучить чеха. Питерс на десять минут отстал от собственного мирового рекорда и пошел на отрыв от остальных бегунов. И тут вдруг Затопек засомневался, а способен ли кто-нибудь выдерживать такой сумасшедший темп.

— Простите, — вежливо спросил он, поравнявшись с Питерсом. — Это мой первый марафон. А не слишком ли мы быстро идем?

— Нет, — ответил Питерс, — слишком медленно.

Если Затопек был настолько тупым, чтобы задать такой вопрос, значит, он достаточно тупой, чтобы получить тот ответ, который и заслужил.

Затопек несказанно удивился.

— Вы говорите, что слишком медленно? — переспросил он. — А вы точно уверены, что скорость мала?

— Да, — сказал Питерс и тут же испытал удивление сильнее того, что сам Затопек.

Со словами: «Ну что ж, тогда спасибо» — Затопек рванул вперед, безоговорочно поверив Питерсу.

Когда он, выскочив из тоннеля, влетел на стадион, публика встретила его ликующим ревом, причем орали не только фанаты, но и спортсмены всех стран, собравшиеся на беговой дорожке, чтобы поприветствовать победителя. Затопек сорвал грудью финишную ленточку, установив свой третий олимпийский рекорд, но когда товарищи по команде ринулись с поздравлениями ему навстречу, оказалось, что они опоздали: ямайские спринтеры уже успели усадить его себе на плечи и гордо шествовали по стадиону. «Давайте жить так, чтобы, когда наступит наш смертный час, об этом пожалел даже владелец похоронного бюро», — как-то заметил Марк Твен. Вот и Затопек нашел способ бежать так, что, когда он одержал победу, даже чужие команды были в восторге!

Невозможно уговорить людей за деньги бегать с таким заразительным весельем и уж тем более заставить силой, что Затопек, к сожалению, должен был доказать. Когда в 1968 году Красная армия вошла в Прагу для подавления продемократического движения, Затопек встал перед выбором: он мог или перейти на сторону Советов и служить в качестве атташе по вопросам спорта, или провести остаток жизни, занимаясь чисткой гальюнов на урановом руднике. Затопек выбрал гальюны. Вот так исчез один из самых любимых в мире легкоатлетов.

В это же самое время по странному совпадению его соперник в борьбе за титул величайшего в мире бегуна на длинные дистанции также терпел поражение. Рон Кларк, феноменально талантливый австралиец с томной и мечтательной красотой Джонни Деппа, был как раз такого сорта парнем, каких, строго говоря, Затопек должен был попросту ненавидеть. В то время как Затопеку приходилось учиться бегать ночью по снегу, отстояв положенное время в карауле, этот австралийский миляга по утрам, когда ярко светило солнце, наслаждался бегом трусцой на пляжах полуострова Морнингтон под руководством опытного тренера. Всего, о чем Затопек мог только мечтать, у Кларка было в избытке. Свобода. Деньги. Волосы.

Рон Кларк был звездой… оставаясь неудачником в глазах своего народа. Несмотря на девятнадцать рекордов на всех других дистанциях, «типу, который задыхался» никогда не удавалось победить на длинных. Летом 1968 года он упустил последний шанс: во время финальных забегов на 10 тысяч метров на Играх в городе Мехико Кларка одолела высотная болезнь. Предвидя поток оскорблений, ожидавший его по возвращении домой, Кларк отсрочил этот момент, остановившись в Праге, чтобы нанести визит вежливости парню, который никогда не проигрывал. К концу визита Кларк мельком увидел, что Затопек сует что-то тайком в его небольшой чемодан.

«Я думал, что тайно уношу некое послание от него внешнему миру, поэтому не осмеливался открыть пакет, пока самолет не улетел довольно-таки далеко», — рассказывал Кларк. Затопек крепко обнял его на прощание. «Потому что ты этого достоин», — сказал он, и Кларк счел это очень милым и чрезвычайно трогательным; у старого мастера хватало и своих, гораздо более серьезных, проблем, которыми нужно было заниматься, но ему все же хватило веселости, чтобы наградить равнозначными победе крепкими объятиями юного простака, который упустил свой шанс подняться на первое место.

Только спустя какое-то время он обнаружил, что Затопек говорил вовсе не об объятиях: в своем чемоданчике Кларк нашел золотую медаль Затопека, полученную на Олимпийских играх 1952 года Л за победу на дистанции 10 тысяч метров. Со стороны Затопека это был в высшей степени благородный жест: отдать ее человеку, чье имя заменило его собственное в книгах рекордов, причем отдать ее в тот самый момент жизни, когда он сам терял все, — несомненно, это был поступок, исполненный почти невообразимого сострадания.

— Его энтузиазм, дружелюбие, любовь к жизни светились в каждом движении, — сказал позже покоренный случившимся Рон Кларк.— Нет и никогда не было человека более великого, чем Эмиль Затопек.

Итак, вот что пытался выяснить тренер Виджил: был ли Затопек великим человеком, который случайно начал бегать, или стал великим, потому что бегал? Виджил не мог абсолютно точно ответить на этот вопрос, но чутье твердило ему: какая-то связь между способностью любить и способностью любить бегать существует. Техническая сторона дела, несомненно, была одинаковой: и та и другая любовь предполагала, что собственное желание утрачивает власть над человеком, он закрывает глаза на то, чего хотел, и ценит то, что имеет, обладает терпением, умеет прощать и нетребователен. Секс и скорость — не сосуществуют ли они друг с другом на протяжении большей части нашей жизни, переплетенные, как цепи нашей ДНК? Мы не смогли бы жить без любви; мы не выжили бы без бега; возможно, мы не удивились бы, что, совершенствуясь в одном, можно было бы усовершенствоваться в другом.

Но послушайте, Виджил был ученым, а не свами[30]. И хотя не выносил всякой чепухи в духе «Будды под деревом с цветами лотоса», но и не думал отмахиваться от нее. Он делал деньги на том, что отыскивал связи там, где остальные видели случайное стечение обстоятельств, и чем больше изучал такое связующее звено, как сострадание, тем более интригующей становилась эта связь. Было ли простой случайностью то, что в пантеон страстных бегунов входили Авраам Линкольн («Он частенько побивал всех других парней в состязаниях по ходьбе») и Нельсон Мандела (бессменный победитель колледжа в кроссах, который даже в тюрьме продолжал бегать каждый день, занимаясь в камере длительным «бегом на месте»)? Возможно, и Рон Кларк вовсе не ударялся в поэзию, описывая Затопека, а просто наметанным глазом специалиста клинически точно определил, что «его любовь к жизни светилась в каждом движении».

Да! Вот оно! Любовь к жизни! Точно! Вот что заставило тяжело забиться сердце Виджила, когда он увидел, как Хуан и Мартимано весело и беспечно карабкались вверх по холму. Он нашел наконец своего Прирожденного Бегуна. Более того: нашел целое племя, и, судя по тому, что видел до сих пор, они были именно такими радостными и восхитительными, как он и думал.

И тут Виджил, немолодой человек, один в лесу, вдруг испытал такое чувство, словно заглянул в вечность. Он был на пороге чего-то. Чего-то грандиозного. Это не касалось того, как бегать; речь шла о том, как жить, о сущности того, кто мы есть как вид и какими задуманы. Виджил прочел Лумхольца, и в этот самый момент слова великого исследователя раскрыли заключенные в них сокровища. Так вот что имел в виду Лумхольц, когда называл тараумара «основателями и творцами истории человечества». Значит, возможно, все тревоги наши и беды — всякого рода жестокость, насилие, ожирение, болезни, депрессия и жадность, с которыми мы никак не можем справиться, — обрушились на нас как раз тогда, когда мы перестали жить как «бегущий народ». Воистину: отрекись от своей природы, и она станет прорываться наружу каким-нибудь другим, более извращенным способом.

Миссия Виджила была ясна. Он решил пройти по маршруту в обратном направлении: от того, чем мы стали, до того, чем тараумара были всегда, — и вычислить, где мы сбились с курса. В каждом кинофильме в стиле экшен гибель цивилизации изображается примерно так: «ба-бах-вж-ж-ик-тара-рах!» — то есть ядерная война, столкновение с кометой или восстание обладающих самосознанием киборгов. Однако настоящая катастрофа, возможно, уже подкрадывается к нам все ближе и ближе, прямо на наших глазах: из-за чудовищного ожирения один ребенок из трех, рожденных в Соединенных Штатах, попадает в группу риска заболеть диабетом, то есть мы вполне можем стать первым поколением американцев, которые переживут собственных детей. Может быть, древние индусы, гадавшие с помощью магического кристалла, были более искусными прорицателями, чем весь Голливуд, когда предсказывали, что мир кончится не взрывом, а здоровенным зевком. Шива-Разрушитель погубит нас… не делая ровным счетом ничего. Погубит полным бездельем. Просто изымет свою разогревающую нашу кровь силу из наших тел, предоставив нам превратиться в мерзких слизняков.

Тем не менее тренер Виджил не был маньяком. Он и не предлагал всем нам сбежать в каньоны с тараумара, чтобы жить в пещерах и грызть кукурузу. Но ведь должны же были существовать и передаваемые умения, правда? Основные принципы тараумара, которые каким-то образом сохранились и прижились на американской почве?

Потому что, Боже мой, вы только вообразите себе результат! Что если вы смогли бы бегать десятки лет и никогда не получать травм… и еженедельно пробегать многие километры и получать удовольствие от каждого из них… и отмечать, как снижается частота сердечных сокращений, постепенно исчезают напряжение и гнев, а энергия стремительно нарастает? Представьте, что преступность, холестерин и алчность улетучатся, когда нация Бегущих Людей в конце концов снова обретет свой маховый шаг. И это могло бы стать наследием Джо Виджила в большей степени, чем его олимпийские бегуны и его триумфы и рекорды.

Он пока еще не нашел все ответы, но, наблюдая, как тараумара проносятся мимо в своих колдовских шапочках, знал, где их найдет.