5. Луи Пастер И бешеная собака

1

Наивно было бы, конечно, предполагать, что Пастер мог позволить своей славе хотя бы отчасти померкнуть в блеске сенсационных открытий Коха. Человек, который не был бы столь гениальной ищейкой в охоте за микробами, не был поэтом, не был таким великим мастером приковывать к себе человеческое внимание, – такой человек, несомненно, был бы оттеснен со сцены поразительными достижениями Коха и канул бы в вечность забвения. Но не таков был Пастер!

В конце 1870-х годов, когда Кох впервые огорошил немецких врачей своим замечательным открытием спор сибирской язвы, Пастер, который был всего только химиком, имел смелость одним взмахом руки, одним брезгливым пожатием плеч опровергнуть десятитысячелетний опыт медицины, создавшей определенные методы борьбы с заболеваниями. В то время, несмотря на открытия венгра Земмельвейса, доказавшего, что родильная горячка – это заразное заболевание, все родовспомогательные дома Парижа были чумными очагами; из каждых девятнадцати женщин, доверчиво переступавших их пороги, одна обязательно умирала от родильной горячки, оставляя сиротой новорожденного младенца. Одно из этих учреждений, в котором умерли подряд десять молодых матерей, получило даже прозвище: «Дом греха». Женщины не решались доверить себя самым знаменитым и дорогим врачам, они стали бойкотировать родильные дома. Огромное количество женщин решили совсем отказаться от грозного риска, связанного с деторождением. И даже сами доктора, которым было не в диковинку присутствовать в качестве беспомощных утешителей при кончине своих пациенток, – даже они были сконфужены этим ужасным и непонятным появлением смерти в момент зарождения новой жизни.

Однажды в Парижской медицинской академии какой-то знаменитый врач держал речь, пересыпанную изящными греческими и латинскими терминами, на тему родильной горячки, как вдруг на одной из самых ученых и гладких фраз он был прерван громким голосом, раздавшимся из глубины зала:

– То, что убивает женщин при родильной горячке, не имеет никакого отношения к тому, о чем вы говорите. Это вы, сами врачи, переносите смертоносных микробов от больных женщин к здоровым! – эти слова произнес Пастер. Он встал со своего места, глаза его возбужденно горели.

– Может быть, вы и правы, но я боюсь, что вам никогда не удастся найти этих микробов, – возразил оратор и хотел было продолжать свой доклад, но Пастер, волоча парализованную ногу, уже шел по проходу. Он подошел к доске, схватил кусок мела и громко заявил раздосадованному оратору и всей скандализованной академии:

– Вы говорите, что мне не найти этих микробов? Так знайте же, господа, что я их уже нашел! Вот как они выглядят!

Он быстро начертил на доске длинную цепь маленьких кружочков. Собрание было сорвано…

Пастеру тогда было под шестьдесят, но он сохранил в себе всю пылкость и энергию двадцатипятилетнего возраста. Он был крупным химиком и знатоком сахарного брожения; он указывал виноделам, как предохранять вино от порчи; он занимался лечением тутовых шелкопрядов; он проповедовал необходимость улучшения французского пива и действительно добился этого улучшения. Но в продолжение всех этих лихорадочных лет, работая сразу за двадцать человек, Пастер не переставал мечтать о погоне за микробами, которых он считал страшнейшим бичом человеческого рода и причиной всех болезней.

И вдруг он увидел, что Кох каким-то чудом умудрился его опередить. Необходимо во что бы то ни стало догнать Коха!

«Микробы – это моя вотчина. Я первый обратил внимание на их огромную важность, и было это двадцать лет назад, когда Кох еще под стол пешком ходил», – должно быть, ворчал он. Но на этом пути перед ним лежали большие трудности.

Для начала, Пастер ни разу в жизни не щупал ни у кого пульса и ни одному человеку не приказывал высунуть язык; скорее всего он не сумел бы отличить печень от легкого, а кроме того, не имел ни малейшего представления о том, как брать в руки скальпель. Что же касается этих проклятых больниц, то – бррр… – один запах их вызывал у него мучительное чувство тошноты, ему хотелось, заткнув уши, бежать без оглядки из этих мрачных коридоров. И тем не менее, с характерной для этого неукротимого человека настойчивостью, ему удалось как-то обойти свое медицинское невежество.

Три врача – сначала Жубер, а затем Ру и Шамберлан – сделались его помощниками. Эти трое юношей были подлинными революционерами по отношению к старым, идиотским медицинским доктринам. Они всегда были ревностными посетителями малопопулярных лекций Пастера в Медицинской академии и слепо верили в каждое из его непризнанных грозных пророчеств о гибельной роли невидимых крохотных чудовищ. Он взял этих ребят в свою лабораторию, а они ему за это объяснили устройство животного организма, объяснили разницу между иглой и стержнем шприца и успокоили на тот счет, что морские свинки и кролики почти не чувствуют укола иглы при впрыскиваниях под кожу. Про себя эти юноши поклялись быть его верными рабами и апостолами новой науки.

Следует признать, что в охоте за микробами не может быть одного строго определенного и точного метода. Лучшей иллюстрацией этого положения могут служить те два различных пути, по которым шли в своей работе Кох и Пастер. Кох был холодно логичен, как учебник геометрии; он выследил свою бациллу туберкулеза путем строгих систематических опытов и предвидел все возможные возражения со стороны скептиков, прежде чем эти последние могли уловить какой-либо повод для возражения. Кох всегда рассказывал о своих неудачах с таким же, если не с большим увлечением, как и о своих успехах. В нем был какой-то дар правдивого самоотречения, благодаря которому он смотрел на свои открытия так, как будто они принадлежали другому человеку, а он был только их добросовестным критиком. Но Пастер был человеком совсем другого склада. Он был пылким и страстным искателем, в голове которого беспрестанно зарождались гениальные теории и ложные гипотезы, бившие из него блестящим фонтаном наподобие беспорядочного и шумного деревенского фейерверка.

Решив заняться охотой за болезнетворными микробами, Пастер первым делом исследует фурункул на шее у одного из своих помощников, вылавливает из него микроба и объявляет, что это и есть возбудитель фурункулов; затем он стремительно переносит поле своих опытов в больницу, где открывает цепочечных микробов в трупах женщин, скончавшихся от родильной горячки; отсюда он бросается в деревню, чтобы установить факт – но не доказать его как следует, – что земляные черви выносят на поверхность полей бацилл сибирской язвы из трупов зарытых в землю животных. Это был странный гений, которому, казалось, необходимо было с увлечением и энергией делать одновременно дюжину разных дел, чтобы отыскать одно плодотворное зерно истины, лежавшее в основе почти всех его работ.

Легко себе представить, как в этом шумном и беспорядочном многообразии своих исканий Пастер старался обогнать Коха. Кох с неподражаемой точностью доказал, что микробы являются возбудителями болезней, – в этом не может быть никакого сомнения, – но это еще не самое главное, это, в сущности, пустяки. Гораздо важнее найти способ, как помешать микробам убивать людей, как защищать человечество от смерти.

«Какие только нелепые и невероятные опыты мы тогда не затевали! – рассказывал Ру много лет спустя. – Иногда потом и сами над ними смеялись на следующий же день».

Как-то Академия наук отправила Пастера с оригинальным поручением, при исполнении которого он впервые наткнулся на факт, послуживший ему ключом к открытию чудесного, изумительного способа превращать злых и свирепых микробов в полезных и дружественных. Можно только удивляться, как пришла ему в голову эта шальная фантастическая мысль – обращать живого болезнетворного микроба против самого себя и своих собратьев и таким путем спасать людей и животных от неминуемой гибели! В то время было очень много шума и разговоров о новом способе лечения сибирской язвы, изобретенном ветеринарным врачом Луврье в горной области восточной Франции. «Луврье удалось вылечить уже несколько сот коров, находившихся на волосок от смерти», – говорили впечатлительные люди в округе. Новый способ лечения уже почти обрел научное признание.

2

Пастер прибыл в горы в сопровождении своих молодых помощников и узнал, что чудодейственное лечение заключается в следующем: сначала несколько работников растирают больную корову до тех пор, пока она вся не начинает гореть; затем на теле несчастного животного делаются длинные надрезы, и в эти надрезы доктор Луврье вливает скипидар; в заключение все тело искалеченной, громко ревущей коровы покрывается – только до головы! – толстым слоем какого-то необыкновенного пластыря, смоченного в горячем уксусе, и эта смазка удерживается на теле животного большой простыней, покрывавшей все его тело.

Пастер обратился к Луврье с таким предложением: «Давайте сделаем опыт. Ведь не все же коровы, пораженные сибирской язвой, обязательно умирают, некоторые из них выздоравливают сами по себе. Есть лишь один способ выяснить, доктор Луврье, помогает им ваше лечение или нет».

Для опыта были приведены четыре хорошие, здоровые коровы, и Пастер в присутствии Луврье и торжественной комиссии фермеров впрыснул в лопатку каждой из них сильную дозу смертоносных микробов сибирской язвы. Доза была такой силы, что могла наверняка убить овцу или несколько дюжин морских свинок. Когда на следующий день снова явились Пастер, Луврье и комиссия, у всех коров на лопатке оказалась большая горячая опухоль; они хрипло дышали и вообще выглядели очень скверно.

«Теперь, доктор, – сказал Пастер, – выбирайте двух из этих больных коров; назовем их, положим, А и В. Примените к ним ваше новое лечение, а коров С и D мы оставим совсем без лечения».

Луврье подверг несчастных А и В своему зверскому лечению. Результат оказался малоудачным для знаменитого целителя коров: одна из его пациенток поправилась, а другая издохла. Из коров, не подвергавшихся никакому лечению, тоже одна погибла, а другая поправилась.

«Наш опыт не вполне удался, доктор, – сказал Пастер. – Если бы вы подвергли лечению коров А и D вместо А и В, то не осталось бы, конечно, никакого сомнения в том, что вы нашли верное средство от сибирской язвы».

Итак, после опыта осталось два животных, которые устояли после грозной атаки сибирской язвы и не погибли.

«Что бы мне сделать с этими двумя коровами? – задумался Пастер. – Попробую-ка я им впрыснуть еще более сильную культуру сибирской язвы. У меня в Париже есть одна милая семейка бацилл, которая могла бы, пожалуй, испортить сон даже носорогу».

Он послал в Париж за своей сверхъядовитой культурой и, когда она прибыла, впрыснул ее по пять капель в лопатку каждой из выздоровевших коров. Он долго ждал, но с животными ничего не случилось: не появилось даже опухоли на том месте, куда он впрыснул несколько миллионов этих смертоносных бацилл; коровы чувствовали себя великолепно.

Пастер тут же сделал один из своих поспешных выводов: «Если корова однажды болела сибирской язвой и поправилась, то после этого даже все микробы сибирской язвы, вместе взятые, ничего не могут ей сделать – она иммунизирована».

Эта мысль глубоко запала ему в душу и с тех пор не оставляла его ни на минуту; он сделался настолько рассеянным, что не слышал даже вопросов, с которыми обращалась к нему мадам Пастер, и не видел предметов, на которые смотрел.

«Как привить животному легкую форму сибирской язвы, такую легкую и безопасную форму, которая не убила бы его, но в то же время застраховала от повторного заболевания? Такой способ, несомненно, существует, и я во что бы то ни стало должен его найти».

Несколько месяцев подряд он носился с этой мыслью и неоднократно говорил Ру и Шамберлану: «В чем же здесь загадка? Что это за тайна неповторения инфекционных заболеваний?» И он начинал быстро ходить по комнате, бормоча про себя: «Иммунизировать… мы должны иммунизировать против микробов».

Между тем Пастер и его верная команда продолжали заниматься изучением больных тканей людей и животных, погибших от различных болезней. С 1878 по 1880 год их работа носила довольно неопределенный и беспорядочный характер. Но вот в один прекрасный день судьба подсунула счастливцу Пастеру под нос чудесный случай иммунизации. (Я не уверен в точности изложения этой истории, потому что все, кто писал о Пастере, рассказывают ее по-разному, а сам Пастер в его научных статьях вообще ничего не написал об удачном несчастном случае, связанном с этим открытием.)

В 1880 году Пастер возился с крошечным микробом, убивающим цыплят при так называемой куриной холере. Этот микроб был открыт доктором Перрончито и был так мал, что даже в самый сильный микроскоп был виден как еле различимая дрожащая точка. Пастер был первым охотником за микробами, которому удалось вырастить его в чистом виде на бульоне из куриного мяса. Убедившись, что эти мерцающие точки размножались в целые миллионы в течение нескольких часов, он брал одну каплю смертоносной культуры, наносил ее на крошку хлеба и давал цыпленку. Вскоре несчастное создание переставало кудахтать и принимать пищу; перья на нем поднимались дыбом, и оно превращалось в сплошной мягкий и пушистый шар; на следующий день цыпленок уже еле двигался, глаза его упорно закрывались от непобедимой дремоты, которая затем быстро переходила в смерть.

Ру и Шамберлан тщательно заботились об этом крошечном микробе. День за днем они погружали чистую платиновую иглу в бутыль со смертоносным бульоном и осторожно переносили ее в свежий бульон, не содержавший микроба. Эти бесконечные пересадки каждый раз давали все новые и новые мириады микроскопических зародышей куриной холеры. Все скамьи и полки в лаборатории были заставлены старыми культурами; некоторые из них были уже многонедельной давности.

«Нужно будет завтра навести порядок и выкинуть их», – подумал Пастер.

Но добрый бог удачных несчастных случаев шепнул ему на ухо маленький совет, и он сказал Ру: «В этой культуре, вероятно, еще живы микробы куриной холеры, хотя она, правда, уже очень стара. Попробуйте все же впрыснуть ее нескольким цыплятам».

Ру выполнил полученное распоряжение, и цыплята, разумеется, тотчас же заболели – сделались сонливыми и потеряли всю свою живость. Но утром, когда Пастер пришел в лабораторию убедиться, что цыплята умерли, и положить их на стол для препарирования, он с удивлением обнаружил, что они вполне здоровы и радуются жизни.

«Как странно, – подумал Пастер, – всегда эти микробы убивали двадцать цыплят из двадцати, а тут вдруг…»

Но время для открытия еще не настало; на следующий день Пастер со своей семьей, а также Ру и Шамберлан разъехались на летние каникулы. Об этих птицах они совсем забыли.

После возвращения с каникул Пастер сказал однажды своему лаборанту:

– Принеси несколько здоровых цыплят и приготовь их для прививок.

– У нас имеется всего два неиспользованных цыпленка, мосье Пастер; да, кроме них еще те два, которым вы перед отъездом впрыскивали старую культуру и они не издохли, – помните?

Пастер недовольным тоном проворчал что-то относительно лаборантов, которые не заботятся о надлежащем количестве живого материала в лаборатории.

– Ну ладно, принеси сколько есть. Да и этих двух, болевших холерой, тоже захвати.

Все четыре птицы были принесены. Один из помощников впрыснул им в грудные мышцы по нескольку капель бульона с мириадами микробов – и новым, и тем, которые уже болели.

Наутро Ру и Шамберлан пришли в лабораторию, – Пастер всегда приходил примерно на час раньше них, – и услышали голос своего начальника, звавшего их из комнаты для животных внизу, под лестницей:

«Ру, Шамберлан, идите скорее сюда!»

Они застали его расхаживающим взад-вперед перед куриными клетками.

«Смотрите, – взволнованно сказал им Пастер. – Новые птицы, которым мы сделали вчера прививку, преблагополучно скончались, как и должно было случиться. Но посмотрите на тех, что поправились после прививки, сделанной месяц назад. Они получили вчера такую же смертельную дозу и, как видите, перенесли ее великолепно: они веселы, они едят».

Ру и Шамберлан были немного озадачены. Тогда Пастер вдруг заорал:

«Разве вы не понимаете, что это значит? Ведь это же очевидно! Я открыл способ, как прививать животным легкую форму болезни. Как сделать так, чтобы они болели, но не умирали. Теперь мы должны выдерживать своих микробов подольше, чтобы дать им постареть, а не переливать их ежедневно из колбы в колбу. Когда микробы делаются старше, они слабеют. Они еще способны вызвать болезнь у цыплят, но только в легкой форме. А когда такой цыпленок поправится, то даже самые злые и смертоносные микробы уже ничего не могут ему сделать. Это величайший успех! Это одно из самых замечательных моих открытий! Я открыл вакцину, более верную и научную, чем противооспенная вакцина Дженнера, микробов которой никто никогда не видел. Теперь мы применим тот же способ к сибирской язве! Ко всем заразным болезням! Мы будем спасать человеческие жизни!..»

3

Менее великий человек, чем Пастер, возможно, случайно сделав такой вот опыт – а это не было каким-либо тестом, запланированным человеческим разумом, – менее великий человек, возможно, сделав это, затратил бы долгие годы на то, чтобы найти объяснение этой загадки, но Пастер, наткнувшись на это случайное спасение нескольких несчастных цыплят, сразу увидел новый способ защищать живые существа от смертоносных микробов, спасать людей от смерти. Его мозг тут же ухватился за новый способ перехитрить непреклонного до того момента Бога, который постановил, что люди должны быть беспомощными перед подлыми нападениями крошечных врагов…

Пастеру было уже пятьдесят восемь лет; лучшую пору своей жизни он уже прожил, но этим счастливым открытием вакцины, спасающей цыплят от холеры, он начал самый лихорадочный шестилетний период своей жизни – годы потрясающих споров, невиданных триумфов и жесточайших разочарований, – короче говоря, он истратил за эти шесть лет такое огромное количество энергии, которого хватило бы на сотню жизней обыкновенных людей.

Пастер, Ру и Шамберлан спешно приступили к проверке первых наблюдений, сделанных случайно. Они долго выдерживали в колбах микробов куриной холеры; затем они впрыскивали этих ослабленных микробов здоровым цыплятам, которые быстро заболевали, но так же быстро поправлялись. Через несколько дней они торжественно вводили этим вакцинированным цыплятам миллионы смертоносных микробов, которые могли бы убить целую дюжину неиммунизированных птиц.

И вот Пастер со свойственной ему пылкостью, забывая о том, что пока еще он был только спасителем цыплят, стал проявлять еще больше надменности к старым врачам, щеголявшим латинскими словечками и сложнейшими рецептами. Он явился на собрание в Медицинскую академию и с веселой развязностью стал объяснять докторам, какие преимущества имеет его куриная вакцина перед бессмертной противооспенной вакциной Дженнера: «В данном случае я установил факт, который Дженнеру не удалось доказать при оспе, а именно, что микроб «убивающий» – он в то же время и «защищающий» животное от смерти».

Старые, заслуженные доктора были искренне возмущены тем, что Пастер сам себя превозносит над великим Дженнером; доктор Жюль Герен, знаменитый хирург, саркастически заметил, что, в конце концов, Пастер поднимает слишком много шума из-за цыплят, – и разгорелся бой. Разъяренный Пастер отпустил громкое замечание о бессмысленности какой-то излюбленной операции Герена, и тут произошла скандальнейшая сцена, о которой даже как-то неловко рассказывать: восьмидесятилетний Герен с грубыми ругательствами вскочил со своего места и бросился с кулаками на шестидесятилетнего Пастера. Только энергичное вмешательство друзей предотвратило драку между этими двумя людьми, полагавшими, что дракой и взаимными оскорблениями можно доказать истину.

На следующий день маститый Герен прислал к Пастеру своих секундантов с вызовом на дуэль, но Пастер, по-видимому, был не особенно настроен рисковать своей жизнью и отправил друзей Герена к секретарю академии со следующей запиской: «Не имея права поступить иначе, я готов смягчить те из своих выражений, которые редакционная комиссия признает выходящими за рамки честной критики и законной самозащиты». И тем самым Пастер, отказавшись от дуэли, еще раз доказал, что он всего лишь человек.

Как я уже говорил, Пастер имел склонность к мистицизму. Он боготворил таинственную Безграничность – когда не пытался, как ребенок, схватить луну; но часто в тот момент, когда один из его замечательных опытов отбивал еще небольшой кусочек от окружающего Неведомого, он совершал ошибку, полагая, что теперь все тайны раскрыты. Так случилось и теперь – когда он увидел, что способен в самом деле надежно защитить цыплят от смертельной болезни удивительной уловкой заражения их уже прирученными микробами-убийцами. Пастер сразу предположил: «Возможно, эти микробы куриной холеры будут защищать цыплят и от других смертельных болезней!» – и спешно сделал прививки нескольким курицам своей новой вакциной с ослабленными вибрионами куриной холеры, а затем ввел им убийственных бацилл сибирской язвы – и эти курицы не умерли!

Крайне взволнованный этим, он написал Дюма, его старому преподавателю, и дал намеки, что новая противохолерная вакцина для домашней птицы может оказаться замечательным Всезащитником от всех видов смертельных болезней. «Если это подтвердится, – писал он, – мы можем надеяться на самые важные последствия, даже в отношении человеческих болезней».

Старый Дюма, очень взволнованный, опубликовал это письмо в Сообщениях Академии наук, и оно теперь там навсегда остается, этот печальный памятник порывистости Пастера, пятно на его стараниях сообщать только о фактах. Насколько я смог выяснить, Пастер никогда не признавал эту публикацию ошибочной, хотя довольно скоро установил, что вакцина, сделанная из одного вида бациллы, не защищает животное против всех разновидностей болезней, но только – и к тому же не в ста процентах случаев – против той, которую вызывает микроб вакцины.

Но одна из самых очаровательных черт Пастера – его подобие научному фениксу, который возрождается из пепла собственных ошибок. Когда воображение уносило его в облака, то падение на землю вызывало сильный удар – но он тут же ставил очередной опыт, пытаясь докопаться до настоящих, твердых фактов. В 1881 году Пастер с помощью Ру и Шамберлана открыл прекрасный способ ослаблять силу бацилл сибирской язвы, превращая их, таким образом, в вакцину. В ту пору они с таким рвением и энергией занимались поисками всяких вакцин, что Ру и Шамберлан почти не пользовались воскресным отдыхом и не уходили в отпуск даже на каникулы; спали они здесь же, в лаборатории, рядом со своими пробирками, микроскопами и микробами. Вскоре под непосредственным руководством Пастера им удалось разработать такие тонкие способы ослабления бацилл сибирской язвы, что одни из культур убивали морских свинок, но были бессильны против кроликов, а другие убивали мышей, но были слабы для морских свинок. Они впрыскивали сначала более слабую, а затем более сильную культуру овце, которая слегка заболевала, но вскоре выздоравливала; и эта вакцинированная овца способна была переносить такую дозу злейших бацилл, которая вполне могла бы убить корову.

Пастер тотчас же сообщил о своем новом достижении Академии наук, – он перестал посещать Медицинскую академию после ссоры с Гереном, – и при этом не преминул, конечно, развить перед слушателями радужные перспективы относительно предполагаемой им работы над новыми вакцинами, которые сотрут с лица земли все болезни, – от свинки до малярии.

«Что может быть проще, – восклицал он, – чем найти в последовательном ряду смертоносности такую вакцину, которая способна заражать легкой формой сибирской язвы овец, коров и лошадей, – формой, при которой они не могли бы погибнуть, но в то же время были бы застрахованы от последующей болезни?»

Некоторым из коллег Пастера такое заявление показалось несколько самонадеянным, и они пробовали ему возражать. У Пастера при этом вздувались на лбу жилы, но он старался сдерживаться, сколько мог, и лишь по дороге домой, идя вместе с Ру, давал волю своему негодованию, говоря о людях, посмевших усомниться в абсолютной истинности его идеи: «Я ничуть не буду удивлен, если узнаю, что такой человек бьет свою жену».

Не совершите ошибку – для Пастера наука вовсе не была холодным собранием фактов; в науке им двигали те же побуждения, которые вызывают у человека слезы при виде смерти ребенка или радость при получении известия, что умер любимый дядя, оставив ему в наследство полмиллиона долларов.

Но враги Пастера снова зашевелились. Если он так любил наступать на мозоли врачам, то и высокополезной профессии ветеринаров доставалось от него не меньше. Один из виднейших ветеринаров, издатель самого распространенного ветеринарного журнала во Франции, доктор Россиньоль, устроил против него заговор, имевший целью заманить Пастера на публичный опыт и добиться таким путем его посрамления. Россиньоль скромно выступил на заседании Сельскохозяйственного общества в Мелёне и сказал:

«Пастер уверяет, что нет ничего проще, чем приготовить вакцину, абсолютно страхующую овец и коров от заболевания сибирской язвой. Если это действительно так, это будет величайшим благодеянием для французских фермеров, ежегодно теряющих до двадцати миллионов франков из-за этой болезни. И если Пастер действительно умеет готовить такую чудодейственную вакцину, то он обязан реально доказать нам ее действие. Предложим Пастеру устроить публичный опыт в широком масштабе; если он окажется прав, то все мы, фермеры и ветеринары, от этого только выиграем; если же опыт окончится неудачно, то мы будем иметь право настаивать, чтобы Пастер раз навсегда прекратил несносную болтовню о своих великих открытиях, спасающих овец и червей, младенцев и гиппопотамов».

Вот что предложил хитрый Россиньоль.

Общество тотчас же выделило крупную сумму денег для закупки сорока восьми овец, двух козлов и нескольких коров, и старый родовитый барон де Ларошетт был послан к Пастеру для вовлечения его в этот опасный эксперимент. Но Пастер был далек от того, чтобы кого-то подозревать. «Отчего же? Я с удовольствием продемонстрирую вашему обществу спасительность своей вакцины. Если она оправдала себя на четырнадцати овцах в лаборатории, то она должна точно так же подействовать на пятьдесят овец в Мелёне».

Это была одна из выдающихся черт в характере Пастера. Собираясь на удивление всего мира «вынуть зайца из шляпы», он самым искренним образом верил в успех; он был великолепный фокусник и не прочь был даже иной раз чуть-чуть передернуть, но он никогда не был шарлатаном. Итак, публичный опыт назначили на май и июнь того года.

Ру и Шамберлан, которым уже во сне начали мерещиться чудовищные комбинации из цыплят и морских свинок, которые роняли из рук важные колбы и лежали по ночам с открытыми глазами, производя прививки миллионам воображаемых свинок, – эти запарившиеся ребята только что уехали на каникулы в деревню, как вдруг они получают телеграмму, означавшую для них возвращение к той же самой однообразной работе:

«Возвращайтесь немедленно в Париж для подготовки публичной демонстрации того, что наша вакцина спасает овец от сибирской язвы. Л. Пастер».

Что-то примерно вот такое было передано по проводам.

Они поспешили вернуться в Париж, где Пастер сообщил им подробности:

– На ферме Пуйи-ле-Фор, в присутствии мелёнского Сельскохозяйственного общества я буду вакцинировать двадцать четыре овцы, одного козла и несколько штук рогатого скота. Другие двадцать четыре овцы, один козел и две коровы будут оставлены без прививки. Затем через определенное время я привью всем животным самую смертоносную культуру сибирской язвы, какая только у нас найдется. Вакцинированные животные будут, несомненно, предохранены, а невакцинированные погибнут, конечно, в течение двух дней.

Пастер говорил с уверенностью астронома, предсказывающего затмение солнца.

– Но, профессор, вы ведь знаете, какая это тонкая работа. Мы не можем быть абсолютно уверены в нашей вакцине. Она может сама по себе убить несколько овец.

– То, что оправдало себя на четырнадцати овцах в лаборатории, должно так же подействовать на пятьдесят в Мелёне! – взревел на них Пастер. Он совершенно не думал в тот момент о таинственной коварной природе, полной всяких неожиданностей и подвохов. Ру и Шамберлану пришлось засучить рукава и приняться за приготовление вакцин.

Наконец наступил день первых прививок. Шприцы и колбы были наготове; на колбах красовались ярлычки.

«Главное, ребята, не перепутайте вакцины», – весело сказал им Пастер, когда они с рю д’Ульм торопились на поезд.

Когда они прибыли на поле Пуйи-ле-Фор и подошли к загонам, в которых находились сорок восемь овец, два козла и несколько голов рогатого скота, Пастер, как матадор, вышел на арену и сурово поклонился толпе, среди которой были сенаторы республики, видные ученые, ветеринарные врачи, представители духовенства и несколько сот фермеров. И когда Пастер подошел к ним своей слегка прихрамывающей походкой, казавшейся, впрочем, лишь веселым подпрыгиванием, большинство из них встретили его горячими овациями, тогда как некоторые исподтишка посмеивались.

Здесь также присутствовала целая толпа журналистов, среди которых выделялся почти легендарный ныне де Бловиц из лондонского «Таймса».

Прекрасные здоровые животные паслись на открытом месте. Ру и Шамберлан зажгли свои спиртовые лампочки, осторожно развернули стеклянные шприцы и впрыснули по пять капель первой вакцины, убивавшей мышей, но не смертельной для морских свинок, в бедра двадцати четырех овец, одного козла и половины всего рогатого скота. Животные поднимались, отряхивались и получали соответствующее клеймо – небольшой надрез на ушах. Затем вся публика собралась под навес, где Пастер в продолжение получаса разглагольствовал о сущности вакцинаций и о тех надеждах, которые они несут с собой страдающему человечеству.

Через двенадцать дней состоялась вторая демонстрация. Тем же животным была впрыснута другая, более сильная вакцина, убивающая морских свинок, но безвредная для кроликов, и все животные по-прежнему перенесли ее великолепно, весело прыгая, как и подобает вполне здоровым овцам, козлам и коровам. Приближалось время рокового заключительного опыта. Самый воздух в маленькой лаборатории казался напряженным от ожидания; лаборанты грызлись между собой из-за бунзеновских горелок, а мойщики посуды отчаянно метались по комнате, не успевая исполнять сыпавшиеся на них приказания. Каждый день Тюиллье, новый помощник Пастера, ходил на ферму ставить градусники под хвосты привитым животным, чтобы убедиться, нет ли у них лихорадки, но все они пока прекрасно переносили последнюю сильную дозу вакцины, смертельную для морских свинок, но не убивающую кролика.

В то время как у Ру и Шамберлана на голове прибавилось седых волос, Пастер сохранял невозмутимое спокойствие и говорил со своей очаровательной детской самоуверенностью: «Если у нас будет полный успех, то это станет одним из великолепнейших образцов прикладного знания в нашей стране и торжественным освящением одного из величайших и полезнейших открытий в мире!»

Его друзья качали головами, пожимали плечами и смущенно бормотали:

«Наполеоновские планы, дорогой Пастер».

И Пастер не отрицал этого.

4

В тот решающий день, 31 мая, все сорок восемь овец, две козы и несколько коров – и привитые, и непривитые – получили полноценную смертельную дозу бацилл сибирской язвы. Ру стоял на коленях на земле, в окружении спиртовок и колб, и твердой рукой, на глазах у испуганной толпы, делал смертоносные инъекции всем животным по очереди.

Поставив на карту в этом тонком опыте всю свою научную репутацию, осознав наконец всю безумную смелость и опрометчивость своей затеи – сделать легкомысленную толпу судьей науки, – Пастер всю ночь ворочался с боку на бок и пятьдесят раз вставал с постели. Он ничего не ответил, когда мадам Пастер пыталась его подбодрить, говоря: «Теперь все, все будет в порядке».

Пастер ни за что не согласился бы полететь на воздушном шаре и не допускал даже мысли о возможности согласиться на дуэль. Откуда же у него взялось столько азарта, что он позволил ветеринарным врачам сподвигнуть его на этот опасный опыт?

Толпа, собравшаяся судить Пастера в исторический день 2 июня 1881 года, представляла зрелище, напоминающее картину старинных загородных состязаний в бейсбол. Тайные советники перемешивались с сенаторами; высшие сановники и вельможи, которые показывались публике только на свадьбах и похоронах королей и принцев, – все собрались на это представление. Толпа газетных репортеров окружала знаменитого де Бловица.

В два часа на поле торжественно вступил Пастер со своими когортами, и теперь уже не было слышно тихих смешков; одни лишь оглушительные раскаты «ура». Ни у одной из двадцати четырех вакцинированных овец, которым два дня назад были введены под кожу миллионы смертоносных зародышей, – ни у одной из этих овец даже температура не повысилась! Они ели и резвились, как будто ни одна бацилла сибирской язвы никогда и не приближалась к ним и на тысячу миль.

А другие, незащищенные, невакцинированные животные – увы – лежали трагическим рядом – двадцать два из двадцати четырех, а двое еще двигались еле-еле в цепких лапах неумолимого, страшного врага. Зловещая черная кровь сочилась из их ртов и носов.

«Смотрите! Вот идет еще одна овца из тех, которых Пастер не вакцинировал!» – испуганно закричал какой-то ветеринар.

5

Библия не сообщает подробности о том, что праздновавшая свадьбу толпа подумала об Иисусе, когда он превратил воду в вино, но Пастер в тот день, 2 июня 1881 года, сотворил современное чудо, более поразительное, чем все евангельские и библейские истории, и все зрители, среди которых было так много неисправимых скептиков, склонили головы перед этим маленьким, экспансивным, полупарализованным человеком, овладевшим искусством спасать живые существа от смертоносного жала невидимых врагов. Мне лично этот опыт в Пуйи-ле-Фор представляется самым поразительным и чудесным событием в истории борьбы человека с неумолимой природой.

Не сохранилось отчета о том, как Прометей под гром аплодисментов принес на землю драгоценный огонь; Галилей был брошен в тюрьму за свои исследования, перевернувшие вверх дном все понятия о мире. Мы не знаем даже имен тех полностью анонимных гениев, которые первыми сделали колесо, изобрели паруса и придумали конскую упряжь.

6

Но вот перед нами Луи Пастер со своими двадцатью четырьмя иммунизированными овцами, резвящимися среди такого же количества трупов, стоящий в жутком великолепии своей бессмертной постановки на глазах у всего мира – на глазах у людей, которые это видели, которые могли рассказать всем, которые сразу оказались обращены в его веру этим чудом полной победы над неизбежной смертью.

Опыт превратился в подобие чуда воскрешения. Когда издохла наконец последняя невакцинированная овца, доктор Био, лекарь лошадей, один из самых язвительных критиков Пастера, подбежал к нему и громко воскликнул:

«Прививайте мне вашу вакцину, мосье Пастер, как вы это сделали с овцами; после такого чуда я позволю впрыснуть мне самых страшных, самых смертоносных бацилл! Весь мир должен склонить голову перед вашим изумительным открытием!»

«Сознаюсь, – сказал другой обезоруженный враг, – сознаюсь, что я подшучивал над микробами, но теперь я кающийся грешник».

Де Бловиц высказал Пастеру свои поздравления и поспешил телеграфировать в «Таймс» и во все газеты мира: «Опыт в Пуйи-ле-Фор закончился изумительным, невиданным успехом».

Мир услышал великую весть и затаил дыхание в надежде на то, что Пастер, новый Мессия, снимет бремя страданий с измученного человечества. Обезумевшая от восторга Франция признала его своим достойнейшим сыном и украсила Большой лентой Почетного легиона. Сельскохозяйственные общества, ветеринарные врачи и несчастные фермеры, над полями которых тяготело проклятие сибирской язвы, забросали его телеграммами с просьбой скорее прислать спасительную вакцину.

В качестве ответа на эти телеграммы Пастер превратил свою маленькую лабораторию на рю д’Ульм в завод по производству вакцин, на котором пенились и бурлили огромные котлы с бульоном для выращивания ослабленных микробов сибирской язвы.

Урывками, в свободное от изготовления вакцин время Ру, Шамберлан и Тюиллье исколесили вдоль и поперек всю Францию и заезжали даже в Венгрию. В одном месте они вакцинировали двести овец, в другом – пятьсот; в общем в течение года сотни тысяч животных получили чудодейственную прививку. Эти бродячие вакцинаторы возвращались в Париж из своей тяжелой поездки с мыслью немного отдохнуть, выпить стакан вина, провести вечер с милой девушкой или поблаженствовать с трубочкой. Но Пастер совершенно не выносил запаха табака, а что касается женщин и вина, то разве французские овцы не блеяли громко о спасении? И несчастные юноши, состоявшие в добровольном рабстве у этого фанатика, одержимого идеей «найдешь микроб – убей микроба», эти преданные ребята снимали свои сюртуки, садились за микроскопы и высматривали бацилл сибирской язвы до тех пор, пока и у них не краснели веки и не начинали выпадать ресницы. В самый разгар этой работы, когда французские фермеры все громче и громче взывали о присылке вакцины, начались вдруг всякие неприятности с прививками: среди бацилл сибирской язвы стали появляться неведомо откуда посторонние микробы, и слабая вакцина, которая вряд ли могла бы убить мышонка, неожиданно валила с ног кролика. И когда эти мученики науки лезли вон из кожи, чтобы исправить зараженную вакцину, Пастер к ним всячески придирался, подгонял их и сердито упрекал в медлительности.

Он вдруг решил найти микроба – возбудителя бешенства!

И теперь мурлыканье морских свинок и шумные сражения самцов-кроликов совершенно утонули в диком, зловещем вое бешеных собак, не дававшем спать Ру, Шамберлану и Тюиллье… Мне кажется, что как бы Пастер ни был гениален, он недалеко ушел бы в своей борьбе с посланниками смерти без этих верных, преданных юношей – Ру, Шамберлана и Тюиллье.

Не прошло и года со времени чуда в Пуйи-ле-Фор, но уже становилось все более очевидно, что Пастер, оригинальнейший и талантливейший из охотников за микробами, не был все-таки непогрешимым богом. Тревожные письма стали кучей расти на его письменном столе; неприятные жалобы получались из Монпотье и других городов Франции, из Пакиша и Копувара в Венгрии. Овцы массами гибли от сибирской язвы, но не от натуральной сибирской язвы, подхваченной на зараженных полях, а от вакцины, которая должна была их иммунизировать! А из других мест стали доходить зловещие слухи о неэффективности вакцины; за вакцину было заплачено, все стада вакцинированы, крестьяне ложились спать с молитвою за святого мужа Пастера, а наутро находили свои поля усеянными трупами овец, погибших от злых спор сибирской язвы, притаившихся в полях.

Пастеру стало страшно открывать получаемые письма; ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать доносившегося из всех углов язвительного хихиканья, и наконец – самое худшее, что могло случиться, – появился холодный, чудовищно точный научный доклад из лаборатории этого противного маленького немца Коха, доклад, разносивший в пух и прах практическое значение вакцины от сибирской язвы. Пастер отлично знал, что Кох – самый точный и аккуратный охотник за микробами в мире.

В 1882 году, когда его рабочий стол был завален этими катастрофическими письмами, Пастер отправился на съезд в Женеву, где в присутствии избраннейших представителей мировой медицины произнес блестящую, вдохновенную речь на тему «Как предохранять живые существа от заразных болезней путем введения в них ослабленной культуры микробов». Он старался убедить их в том, что «основные принципы уже найдены, и никто не может отрицать, что будущее богато самыми радужными надеждами».

«Мы все воодушевлены высокими стремлениями – стремлениями к прогрессу и истине!» – страстно восклицал он, но при этом – увы! – не обмолвился ни словом о тех многочисленных случаях, когда его вакцина убивала овец, вместо того чтобы спасать их.

Роберт Кох сидел на съезде, щурясь на Пастера из-под очков в золотой оправе и улыбаясь в свою растрепанную бородку. Пастер, казалось, чувствовал нависшую над ним опасность и сам попытался втянуть Коха в публичную дискуссию, зная, что тот более силен в охоте за микробами, чем в искусстве спора.

«Я предпочту ответить мосье Пастеру на его доводы письменным докладом в самом ближайшем будущем», – сказал Кох, кашлянул и сел на место.

И обещанный ответ вскоре воспоследовал. Он был ужасен! Кох начал его в полуироническом тоне с замечания о том, что ему удалось приобрести у агента мосье Пастера небольшое количество так называемой «вакцины от сибирской язвы».

Не утверждает ли мосье Пастер, что его первая прививка убивает мышей, но не морских свинок?

Доктор Кох проверил ее на практике, и оказалось, что она бессильна убить даже мышонка. Но некоторые из образцов легко убивали овцу.

Не утверждает ли мосье Пастер, что его вторая прививка убивает морских свинок, но не кроликов? Доктор Кох с подобающим вниманием проверил и эту вакцину и обнаружил, что она почти сразу убивает кролика, а иногда и несчастную овцу, которую мосье Пастер собирался спасти от смерти. Уверен ли мосье Пастер, что его вакцины не содержат никаких других микробов, кроме бациллы сибирской язвы?

Доктор Кох подверг вакцину самому тщательному анализу и обнаружил, что она представляет собой целый зверинец из странных кокков, разнообразных бацилл и прочих посторонних микробов.

И наконец, действительно ли мосье Пастер так уж горит страстным стремлением к истине? Почему же он в таком случае не сообщает, наравне с хорошими, и о массе печальных результатов, последовавших от оптового применения его вакцины?

«Такой образ действия, может быть, годится для ведущей рекламную кампанию торговой фирмы, но наука должна отнестись к нему с самым суровым осуждением», – сурово заканчивал Кох.

Крайне уязвленный Пастер разразился грозным ответом, противопоставляя точным фактам Коха такие аргументы, которые едва ли годились бы для какого-нибудь шумного провинциального собрания. Кох смеет утверждать, что вакцины Пастера заражены посторонними микробами? «Еще в 1856 году, за двадцать лет до научной зрелости Коха, я занимался изоляцией и выращиванием микробов в чистом виде; и я считаю просто смешным придавать какое-либо значение инсинуациям Коха о том, что я не умею приготовлять чистые культуры».

Задетая в своем патриотизме Франция в лице выдающихся общественных деятелей категорически отказалась допустить, что Коху удалось низвергнуть величайшего героя нации с пьедестала бога науки, – разве можно ожидать чего хорошего от немца? – и Пастер спешно был избран во Французскую академию. Это была высшая честь, доступная французу. В день появления Пастера на своем месте среди сорока бессмертных он был встречен приветствием гениального скептика Эрнеста Ренана, человека, превратившего Иисуса из Бога в просто хорошего человека, который мог простить все, потому что все понял. Ренан знал, что если Пастер и позволял себе иной раз уклониться от истины, то все же он был удивительнейшим человеком своего времени. Ренан не был естествоиспытателем, но был достаточно умен, чтобы понять, какое великое открытие сделано Пастером, показавшим, что ослабленные микробы способны защищать живые существа от своих более сильных и смертоносных собратьев, пусть это получается и не в ста случаях из ста.

Интереснейшее зрелище представляли эти два абсолютно противоположных друг другу человека, столкнувшиеся лицом к лицу в этот торжественный день. Пастер – весь движение, весь устремление вперед, энергичный, неутомимый боец, полный беззаветной веры и упований на будущее, и обращающийся к нему с плавной, величественной речью невозмутимый, неподвижный и массивный, как гора Эверест, Ренан, несравненный скептик, сомневающийся даже в собственном существовании, настолько не уверенный в необходимости хоть что-либо делать, что сделался в итоге одним из самых толстых людей Франции.

Ренан назвал Пастера гением, сравнил его с величайшими людьми в истории и в заключение обратился к этому маленькому, пылкому, полупарализованному и седовласому охотнику за микробами с чрезвычайно мягким и тонким увещеванием: «Истина, сударь, – величайшая ветреница. Не следует домогаться ее слишком страстно – она чаще и охотнее отвечает на холодное равнодушие. Бывает, она ускользает, будучи почти уже пойманной, или приходит сама к тому, у кого хватило терпения добиваться ее. Она внезапно возвращается после прощальных слов разлуки, но остается жестокой и неумолимой к слишком пылкому обожателю».

Конечно, Ренан был достаточно мудр, чтобы понимать, что его ласковое увещевание ни на секунду не удержит Пастера от его страстной и опрометчивой погони за истиной. Но эти слова как бы подводили итог всей мученической жизни Пастера и говорили о терновом венце, который нес этот неистовый маньяк, мечтавший переделать весь мир за короткий семидесятилетний срок, отпущенный ему для жизни.

7

И вот Пастер вдруг стал заниматься – непонятно, с чего вдруг? – введением тонких стеклянных трубочек в разверстые пасти собак, корчащихся от бешенства. В то время как двое помощников, стараясь держаться на почтительном расстоянии, растягивали в разные стороны щеки могучего бульдога, Пастер, едва не касаясь бородой ужасных клыков, один удар которых означал ужаснейшую из смертей, подчас обрызгиваемый смертоносной слюной, старался насосать в трубочку немного пены, чтобы получить материал для охоты за микробом бешенства. Мне хотелось бы в этот момент забыть все, что было сказано о его позерстве и о его не всегда достойных истинного искателя поступках. Когда он смотрел своими серыми глазами в рот бешеному бульдогу – в этом не было никакого позерства.

Почему Пастер решил заняться охотой именно за микробом бешенства? Ведь были тогда и десятки других серьезных болезней, микробы которых еще не были найдены, – не грозивших отважному исследователю, как бешенство, почти верной смертью в том случае, если одной из собак удалось бы вырваться на свободу.

Несомненно, что в нем говорил подлинный поэт и художник, когда он пустился в эту труднейшую и опаснейшую из охот, и сам Пастер говорил, что его все еще преследуют крики жертв бешеного волка, раздававшиеся на улицах Арбуа, когда он был маленьким мальчиком. Пастер знал, как стынет в жилах кровь от воя бешеной собаки. Он вспомнил, что и ста лет не прошло с тех пор, как во Франции обсуждался закон, воспрещающий отравлять, вешать и расстреливать несчастных людей, заподозренных в бешенстве напуганными согражданами. Несомненно, в своих мечтах он видел уже себя избавителем человечества от этого безумного ужаса, от этого безысходного страдания.

В конце 1882 года он напал наконец на верный след.

«Как редко теперь стали встречаться бешеные собаки, – подумал он, должно быть, про себя. – Старый Бурель доставляет их мне в очень ограниченном количестве, а бешеного человека найти еще труднее. Надо будет попробовать распространить бешенство среди лабораторных животных и затем постоянно его поддерживать, иначе не удастся изучить его как следует».

Ему было за шестьдесят, и он уже чувствовал некоторую усталость.

И вот однажды в лабораторию была доставлена пойманная арканом бешеная собака. Ее втолкнули в клетку со здоровыми собаками и позволили ей их перекусать. Ру и Шамберлан выуживали пену изо рта этой собаки, набирали ее в шприцы и впрыскивали кроликам и морским свинкам. Затем они с нетерпением стали ожидать, когда их зверинец начнет проявлять признаки бешенства. Иной раз опыт оказывался удачным, но очень часто не давал никаких результатов. Всего было перекусано четыре собаки; через шесть недель две из них взбесились, но две другие по прошествии целых месяцев не выказывали никаких признаков бешенства. В подобной работе не было ни закономерности, ни смысла, ни последовательности; это было ненаучно. Точно так же получалось со свинками и кроликами: у двух-трех кроликов случался паралич задних ног, и они погибали в ужасных конвульсиях, тогда как другие спокойно продолжали грызть свою морковь, как будто никогда и не заражались от бешеной собаки.

Вдруг Пастеру пришла в голову одна мысль, и он поспешил поделиться ею с Ру.

– Заразная основа бешенства, проникая в тело человека через укус, оседает главным образом в его головном и спинном мозге. Все симптомы бешенства указывают на то, что эта заразная основа, которую нам никак не удается отыскать, поражает в первую очередь нервную систему. Там-то нам и нужно искать этот таинственный микроб. Может быть, и не видя его, мы могли бы его там вырастить? Нельзя ли как-нибудь воспользоваться мозгом живого существа в качестве колбы с бульоном? Это, конечно, довольно странная посуда для культуры, но дело в том, что, когда мы впрыскиваем эту заразу под кожу, она теряется и рассасывается в организме, прежде чем достигнуть мозга. Ах, вот бы была возможность ввести ее прямо в собачий мозг!

Ру, затаив дыхание, прислушивался к этим мечтаниям Пастера, к его диким, фантастическим грезам. Другой человек на месте Ру решил бы, что Пастер окончательно спятил. Собачий мозг в роли колбы с бульоном? Что за бред!

– Но почему бы, профессор, действительно не попробовать ввести бешенство прямо в собачий мозг? Я могу сделать собаке трепанацию – просверлить в ее черепе маленькую дырочку, – не причинив ей никакого вреда и не повредив мозга. Это не очень сложно, – сказал Ру.

Но Пастер гневно его прервал. Он не был доктором и не знал, что хирурги проводят такую операцию даже на людях без особых дурных последствий.

– Что?! Просверлить дырку в собачьем черепе?! Да ведь вы же изувечите несчастное животное – повредите его мозг, вызовете паралич!.. Нет! Я не могу такое позволить!

Пастер оказался так близко к тому, чтобы упустить величайший из своих даров страдающему человечеству. Он оказался слаб духом для жестокого опыта, которого требовала его гениальная идея.

Но Ру – преданный, полузабытый ныне Ру – спас его своим неподчинением.

Через несколько дней после этого разговора, когда Пастер ушел на какую-то встречу, Ру усыпил хлороформом здоровую собаку и, просверлив в ее черепе отверстие, открыл живой пульсирующий мозг. Затем он набрал в шприц немного кашицы мозга собаки, только что погибшей от бешенства.

«Это вещество, вероятно, кишит микробами бешенства, которых мы из-за их ничтожной величины никак не можем идентифицировать», – подумал он. И через дыру в черепе спящей собаки вонзил в живой мозг иглу своего шприца и медленно впрыснул содержащее заразу вещество.

На следующее утро Ру рассказал обо всем Пастеру.

«Что! – закричал Пастер. – Где это несчастное создание? Оно, должно быть, умирает, парализовано…»

Но Ру был уже внизу, под лестницей, и через минуту вернулся с бегущей впереди него прооперированной собакой, которая, виляя хвостом, стала весело прыгать на Пастера и обнюхивать бутылки с бульоном, стоящие под скамьями в лаборатории. Пастер моментально оценил всю ловкость и искусство Ру, пришел в прекрасное настроение и, хотя он и не был большим любителем животных, ласково потрепал собаку по голове, приговаривая: «Славный песик, хорошее животное!»

А про себя подумал: «Эта собака покажет нам, сработает ли моя идея».

Совершенно естественно, что через две недели собака стала дико завывать, рвать свою подстилку и грызть прутья клетки, а еще через несколько дней издохла. И, как вы сейчас увидите, это животное погибло, чтобы спасти жизни тысяч человеческих существ.

Теперь у Пастера, Ру и Шамберлана был в руках верный способ, срабатывающий сто раз из ста, передавать бешенство собакам, морским свинкам и кроликам. Но тут произошел временный перерыв в их работе: Ру с Тюиллье отправились в Египет на борьбу с холерной эпидемией, где Тюиллье, как вы помните, погиб, а Пастер выехал в свиноводческий район для выяснения причин повальной болезни среди французских свиней. Но вскоре они снова собрались в Париже и засели в своей лаборатории на рю д’Ульм со своим несчастным, полупарализованным и опасным живым материалом. Они занялись бесконечными опытами.

Пастер зорко следил за своими молодыми помощниками и не давал им ни на минуту разогнуть спины, словно они каторжники. Одним глазом он наблюдал за их опытами, а другой не сводил с дверей лаборатории, и, когда видел, что кто-нибудь из приятелей Ру и Шамберлана заходит позвать их выпить кружку пива на веранде близлежащего ресторанчика, спешил к нему навстречу со словами: «Нет, нет! Не сейчас! Они очень заняты. У нас опыт исключительной важности, и они никак не могут прерваться!»

Проходили унылые, серые месяцы, и им стало уже казаться, что они взяли на себя совершенно непосильную задачу – ослабить невидимую заразную основу бешенства. Все животные, которым они делали свою прививку, неизменно погибали… Можно было бы подумать, что Ру и Шамберлан, эти неукротимые юноши, были во много раз выносливее и работоспособнее Пастера. Но дело обстояло как раз наоборот.

– Не получается, профессор, – говорили они, указывая дрожащими от усталости руками на клетки с парализованными животными и на целый лес бесполезных пробирок и колб.

Пастер хмурил брови, и его редеющие седые волосы, казалось, начинали шевелиться.

– Сделайте этот же опыт еще раз. Это не важно, что он у вас не получился. Вам все это может казаться глупым, но знайте, что самая важная вещь в работе – это упорно придерживаться своей линии и никогда не сворачивать с намеченного пути.

Он заставлял своих аскетических учеников проделывать бесполезные опыты снова и снова, вопреки всякой логике и смыслу. С каждым новым фактом, говорившим против него, Пастер выдумывал новые комбинации, делал новые опыты, терпел неудачу и снова искал, с тем абсолютным игнорированием здравого смысла, которое иногда превращает явно безнадежный случай в блестящую победу.

И в самом деле, не была ли эта затея – попытаться ослабить микроба бешенства – бессмысленной погоней за призраком? Ведь в истории ни человеку, ни животному еще ни разу не случалось выздороветь от этой ужасной болезни. И разве тот же Пастер со своими помощниками не балансировал на острие ножа, набирая эту смертоносную заразу в стеклянные пипетки собственными руками, отделенными от нее лишь крошечными обрывками ваты?

Но вот в один прекрасный день эти «искатели во тьме» услышали сладкую музыку надежды: одна из собак, которой была сделана роковая прививка от бешеного кролика, некоторое время повыла и покорчилась в судорогах, а потом каким-то чудом выздоровела. Через несколько недель они впрыснули в мозг этому первому из выздоровевших животных огромную дозу крошечных убийц. Ранка на голове быстро зажила, Пастер тревожно ожидал появления первых грозных признаков болезни, но они не появлялись. В продолжение нескольких месяцев собака оставалась совершенно здоровой в своей изолированной клетке; она была абсолютно «иммунизирована».

«Теперь мы знаем, что у нас есть шанс. Мы знаем, что если животное болело бешенством, то возврата болезни быть не может. Теперь нам остается только найти способ, как ослаблять эту заразу», – сказал Пастер своим ученикам, которые согласились с ним, но в душе были искренне убеждены, что такого способа не существует.

Пастер стал выдумывать такие невероятные опыты, на которые не рискнул бы пойти никто другой, его рабочий стол был усыпан листочками с его каракулями. Каждый день в одиннадцать часов утра, подведя итоги результатам предыдущего дня, он посвящал Ру и Шамберлана в новый фантастический план, как дотянуться до этих невидимых убийц внутри организма кролика, с тем чтобы их ослабить.

– Попробуйте сегодня проделать вот такой опыт, – бывало, говорил Пастер.

– Но ведь такое невозможно сделать! – протестовали они.

– Мне не важно, как, но сделайте обязательно, – отвечал Пастер.

В такие дни он напоминал старика Людвига ван Бетховена, писавшего иногда в своих симфониях технически невыполнимые для кларнета партии и каким-то чудом находившего кларнетистов, которые эти партии исполняли. Точно так же изобретательные Ру и Шамберлан умудрялись с помощью разных уловок ставить эти сумасшедшие опыты.

Наконец они нашли способ ослаблять страшную заразную основу бешенства. Из спинного мозга погибшего кролика они вырезали небольшой кусочек и высушивали его в продолжение четырнадцати дней в стеклянной колбе. Этот сморщенный кусочек нервной ткани, который был когда-то абсолютно смертоносным, они растирали и впрыскивали в мозг здоровой собаки, и собака не заболевала.

«Вирус или убит, или в лучшем случае сильно ослаблен, – сказал Пастер, быстро переходя к одному из своих странных и непоследовательных выводов. – Теперь мы попробуем высушивать содержащее заразу вещество двенадцать дней, затем десять дней, восемь дней и шесть дней, пока нам не удастся привить собаке легкую форму бешенства, – только тогда она окажется иммунизирована».

И они снова пустились в яростную погоню за блуждающими огоньками. Четырнадцать дней Пастер расхаживал взад-вперед по заставленной колбами, клетками и микроскопами лаборатории, ворчливый и раздраженный, бесконечно записывая что-то в свою истрепанную записную книжку. В первый день собакам была введена ослабленная, почти убитая зараза, которую высушивали четырнадцать дней; на второй день они получили такую же дозу немного более сильной, тринадцатидневной заразы; так продолжалось до четырнадцатого дня, когда каждому животному было впрыснуто вещество однодневной сушки, что, несомненно, должно было убить невакцинированную собаку.

Затем несколько недель, стоивших им новых седых волос, они ждали появления признаков бешенства у зараженных животных. Но эти признаки не появились. Они были счастливы, эти неистовые бойцы со смертью! Четырнадцать ужасных грубых вакцинаций не причинили собакам никакого вреда! Однако иммунизированы ли они?

Пастер с опасением ждал результатов. Если опыт окажется неудачным, то, значит, все эти долгие годы труда пропали даром. «А я уже старею», – должно быть шептал он.

Но опыт, так или иначе, делать было нужно. Перенесут ли эти собаки впрыскивание в мозг неослабленного вируса бешенства, который убивает обыкновенную собаку в ста случаях из ста? В один прекрасный день Ру просверлил небольшие отверстия в черепах двух вакцинированных и двух невакцинированных собак; все четыре собаки получили в мозг сильнейшую дозу заразы.

Месяц спустя Пастер и его помощники уже знали, что победа над бешенством у них в руках, ибо, в то время как вакцинированные собаки весело бегали по своей клетке, не проявляя никаких признаков болезни, две другие, не получившие четырнадцати предохранительных прививок высушенного кроличьего мозга, дико завывали и метались и вскоре погибли от бешенства.

В ту же минуту в голове Пастера закипели фантастические планы, как совершенно искоренить бешенство на всей земле; в своих мечтах он ушел в такие таинственные и туманные дебри, в которые ни Ру, ни Шамберлан, ни даже мадам Пастер не могли проникнуть. И когда в 1884 году Пастер прозевал даже годовщину своей свадьбы, долготерпеливая женщина написала своей дочери: «Твой отец весь ушел в свои мысли, мало говорит, мало спит, встает на рассвете – в общем, продолжает вести ту же самую жизнь, которую я начала с ним в этот день тридцать пять лет тому назад».

Сначала Пастер задумал сделать прививки ослабленного бешенства всем собакам Франции.

– Ведь человек может заболеть бешенством только если его укусит бешеная собака, и если мы иммунизируем всех собак… – поделился он своим планом с известным ветеринаром Нокаром, который в ответ только засмеялся и покачал головой:

– В одном Париже больше ста тысяч собак и щенков, а во всей Франции – более двух с половиной миллионов. Если каждому из этих животных сделать четырнадцать прививок в течение четырнадцати дней, то… где вы возьмете для этого людей? Где вы возьмете время? Кто вам даст столько кроликов? Где вы достанете спинных мозгов хотя бы на тысячную часть необходимой вакцины?

Тогда Пастеру пришла в голову мысль, как выйти из этого затруднения.

«Тогда нужно делать по четырнадцать прививок не собакам, а людям, укушенным бешеной собакой. Так гораздо проще… После укуса бешеной собаки всегда проходит несколько недель, прежде чем болезнь начинает проявляться. Бешенству нужно пройти еще длинный путь от места укуса до мозга. А за это время можно успеть сделать четырнадцать вакцинаций и таким образом иммунизировать укушенного».

Он спешно позвал Ру и Шамберлана и приказал им проделать этот опыт сначала на собаках.

Они запустили в клетку к здоровым собакам бешеных, и те их покусали. Кроме того, нескольким другим здоровым собакам Ру впрыснул прямо в мозг содержащее заразу вещество из бешеных кроликов.

Затем всем этим обреченным на смерть животным они впрыснули четырнадцать постепенно усиливающихся доз вакцины. Успех превзошел их ожидания. Все вакцинированные животные остались в живых, чудесным образом отразив атаку невидимых убийц. Тогда Пастер, наученный горьким опытом прививок сибирской язвы, потребовал специальную комиссию из лучших представителей французской медицины для проверки его опытов, и та, проведя тщательную проверку этих опытов, пришла к заключению: «Если собака иммунизирована постепенно усиливающимися дозами спинного мозга бешеных кроликов, ее невозможно заразить бешенством».

Со всех концов света стали приходить письма и телеграммы от отцов и матерей, в ужасе ожидавших смерти своих искусанных бешеными собаками детей. Все они горячо умоляли Пастера прислать свою вакцину для спасения обреченных на смерть человеческих существ. Даже император Бразилии снизошел до того, чтобы написать такую просьбу. Можете себе представить, как волновался Пастер! Ведь тут речь шла уже не о сибирской язве, при которой чуть более сильная вакцина могла убить несколько лишних овец. Здесь малейшая оплошность могла стоить жизни ребенку. Никогда еще ни один охотник за микробами не оказывался перед таким тяжелым выбором. «Ни одна из моих собак ни разу не погибла от вакцины, – размышлял Пастер. – Все они были ею идеально иммунизированы. Такой же эффект, конечно, должен получиться и на людях; несомненно должен, но…»

И снова сон не шел к исследователю, сделавшему слишком чудесное открытие. Страшные видения детей, умолявших о капле воды, которую они не в состоянии проглотить своими судорожно сжатыми глотками – детей, которых он сейчас убивает собственными руками, – то и дело возникали перед его глазами.

На момент в нем снова заговорил великий актер и постановщик блестящих театральных представлений. «У меня большой соблазн начать опыт с самого себя: привить себе бешенство и затем остановить его последствия, ибо я начинаю чувствовать абсолютную уверенность в результатах», – писал он своему старому другу Жюлю Верселю.

В итоге убитая горем фрау Мейстер из Мэзонсгутта в Эльзасе помешала ему выполнить эту безумную затею. Эта женщина с громким плачем ворвалась к нему в лабораторию, ведя за собой девятилетнего сына Йозефа, укушенного в четырнадцати местах бешеной собакой два дня назад. Мальчик жалобно стонал и едва мог стоять на ногах.

«Спасите моего мальчика, мосье Пастер!» – умоляла его эта женщина.

Пастер велел ей прийти к пяти часам, а сам пошел переговорить с двумя врачами, Вюльпяном и Транше, которые часто посещали его лабораторию и видели, как виртуозно он спасает от бешенства искусанных собак. Вечером они зашли к нему посмотреть ребенка, и, когда Вюльпян увидел гноящиеся воспаленные раны на его теле, он стал настаивать на прививках.

«Решайтесь, – сказал он Пастеру, – если вы не вмешаетесь, мальчик непременно погибнет».

Этим же вечером, 6 июля 1885 года, было сделано первое впрыскивание ослабленных микробов бешенства человеку. Четынадцать дней сын фрау Мейстер получал прививки – простые подкожные инъекции с помощью шприца.

После этого он вернулся к себе домой в Эльзас и никогда не проявлял никаких признаков ужасной болезни.

Этот случай совершенно рассеял страхи и сомнения Пастера, и он объявил всему миру, что готов спасать людей от бешенства.

Со всех концов света в лабораторию этого волшебника на рю д’Ульм стали стекаться укушенные. Исследовательская работа на время была прекращена в этих маленьких грязных комнатах, где Пастер, Ру и Шамберлан делали прививки разноплеменной толпе страждущих, лепетавших на всех языках мира одну только фразу: «Пастер, спасите нас».

И этот человек, который не был врачом, который всегда с гордой иронией говорил о себе: «Я всего лишь химик», – этот ученый, который всю жизнь отчаянно ругался с докторами, нес спасение этим несчастным.

Из Смоленска, из далекой России, прибыли девятнадцать крестьян, покусанные бешеным волком двадцать дней тому назад. Пятеро из них были уже настолько плохи, что не могли ходить, и их пришлось поместить в больницу. Эти странные фигуры в меховых шапках явились в лабораторию, повторяя одно слово: «Пастер, Пастер» – единственное французское слово, которое они знали.

И весь Париж помешался, – как может помешаться только Париж! – на беспокойстве об этих искусанных русских крестьянах, которые обязательно должны были умереть, так как прошло слишком много времени с момента укуса. От укусов бешеного волка обычно заболевали восемь человек из десяти, так что из этих девятнадцати русских пятнадцать были обречены на смерть.

«Вполне возможно, что они все умрут – ведь прошло уже больше двух недель… Болезнь, вероятно, зашла слишком далеко… Да, немного у них шансов на спасение… Несчастные…» – так обсуждали это на улицах.

Вполне возможно, действительно было уже слишком поздно. Пастер не мог ни есть, ни спать. Он взял на себя страшный риск: чтобы наверстать потерянное время и провести четырнадцать прививок ускоренным темпом, он колол русским свою вакцину два раза в день – утром и вечером.

Наконец восторженные парижане разразились бурным взрывом ликования и оваций по адресу своего Пастера, и вся Франция, весь мир присоединились к ним в великом гимне благодарности. Его вакцина не спасла только трех из обреченных крестьян. Крестьяне вернулись в Россию, где были встречены даже с некоторым страхом, как люди, спасенные каким-то высшим чудом от неминуемой смерти. Царь всея Руси прислал Пастеру алмазный крест Св. Анны и сто тысяч франков для постройки в Париже лаборатории для охоты за микробами – эта лаборатория теперь называется Пастеровским институтом. Со всех концов мира посыпались деньги, составившие солидную сумму в несколько миллионов франков. Это был взрыв благотворительности, каким сопровождаются обычно большие стихийные бедствия, – чтобы у Пастера было все необходимое для охоты за смертоносными микробами и изобретения оружия против них.

Лаборатория была выстроена, но жизнь Пастера уже подходила к концу. Бремя великого триумфа оказалось для него непосильным: сказалось колоссальное напряжение непрерывной сорокалетней работы. Он умер в 1895 году в маленьком домике, близ того места, где содержались его бешеные собаки, в Вильнёв-Л’Этан, на окраине Парижа. Умер он, держа в руке руку своего старейшего, терпеливого и наименее прославленного сотрудника – своей жены. Около него были также Ру и Шамберлан и другие его помощники – все эти верные, преданные люди, которых он так ужасно терзал своей неукротимой энергией, подчас обижал и эксплуатировал, но в то же время возвышал и вдохновлял. И эти люди, рисковавшие своей жизнью для осуществления его безумно смелых замыслов против смерти, готовы были сейчас умереть, чтобы спасти его, будь это возможно.

Таков был конец этого слишком «человечного», слишком страстного и нетерпеливого охотника за микробами и спасителя человеческих жизней.

Но я больше люблю вспоминать о другом завершении его головокружительной карьеры. Это было в 1892 году, в день его семидесятилетия, когда на большом собрании, устроенном для его чествования в Сорбонне, ему была поднесена медаль. Здесь был Листер и другие выдающиеся представители науки всех стран. А над головами этих светил, сидевших на почетных местах, все ярусы были заполнены молодежью – студентами Сорбонны и других коллежей и высших школ. И вот среди неугомонного гудения молодых голосов вдруг наступила полная тишина. Пастер, слегка прихрамывая, взошел на возвышение, опираясь на руку президента Французской республики. И в этот момент, как бы приветствуя героя-полководца, отразившего несметные орды лютых врагов, оркестр республиканской гвардии заиграл триумфальный марш.

Листер, принц хирургов, поднялся со своего места и обнял Пастера, и стены здания дрогнули от грома рукоплесканий, приветственных криков молодежи на галерке и седобородых гостей в почетных рядах. Наконец маститому охотнику за микробами было предоставлено слово. Его голос, когда-то так величественно гремевший в нескончаемых яростных спорах, потерял теперь свою звучность, и его сыну пришлось говорить за него, – но его последняя речь была гимном надежды на новую, прекрасную жизнь человечества. Обращаясь к студентам и ученикам средних школ, он призывал:

«…Не позволяйте испортить вас осуждением и бесплодным скептицизмом, не позволяйте обескуражить вас печалью иногда случающихся мрачных событий национального масштаба – они лишь временны. Живите в безмятежном мире лабораторий и библиотек. Обратитесь для начала к самим себе: «Что я сделал для своего собственного образования?» – а затем, когда постепенно разовьетесь: «Что я сделал для своей страны?» – пока не настанет пора, когда вы с огромной радостью сможете осознать, что поспособствовали хотя бы отчасти развитию человечества…»