Еда

Еда

Еда обрела надо мной власть. Когда у меня плохое настроение или я сижу одна в своей комнате, я чувствую себя опустошенной и безразличной ко всему, и мысль о еде сразу приходит ко мне в голову. Я думаю о еде, я вижу еду, я живу едой! Вокруг меня словно ничего не существует: я хочу глотать, мне нужно что-то найти для того, чтобы это съесть. Мне не важно, что я запихиваю в себя, я набиваю рот тем, что попадается под руку. Мне страшно, но моя мания сильнее меня, я становлюсь роботом.

Когда у меня появляются карманные деньги, я отправляюсь обходить магазины и булочные. Я отлично знаю, где и во сколько начинается и заканчивается торговля. Иногда я пытаюсь бороться с пакетом шоколадных пирожных, но, если не беру его, я испытываю неудовлетворенность, и при одной мысли о том, чтобы удержаться от покупки, я чувствую, как мне не хватает этих пирожных. Мое время расписано: приходя домой, я с едой в рюкзаке или в карманах прячусь в своей комнате. На этом этапе затормозить очень трудно. Я хочу откусить кусочек, я в ловушке. Первый кусочек, попавший в рот, вызывает желание откусить и второй раз, и третий — и вот пирожное съедено. Все проглатывается в нарастающем темпе. Почти не прожеванное. В конце концов меня тянет съесть последний кусок, затем приходят рыдания и чувство вины. Все кончено. Я падаю на кровать, словно больной слон. Без сил.

Иногда я беру себя в руки. Полторы недели без еды, десять дней контроля за питанием. Потеря четырех килограммов, ежедневные тридцать минут активного спорта, часы на велосипеде, литры пота, десяток евро на компенсаторные покупки, истраченный запас чая, упаковки натурального йогурта, съеденные для того, чтобы не есть сыр… И однажды все это заканчивается кризисом навязчивого обжорства, тяжелым прибавлением нескольких килограммов, пропущенными семейными обедами, ненужными тратами, уничтоженными надеждами, растущими сомнениями, все более глубокими сожалениями.

День моего семнадцатилетия должен был быть прекрасным днем. Но в семнадцать лет еще трудно быть ответственным человеком… я отвратительна сама себе. Вот уже четыре дня после приступов меня рвет. Со мной никогда такого не случалось. Я никому не говорю об этом, мне стыдно. Порой шутливо выплескиваю эмоции на блоге, пытаясь представить происходящее, как экстренную меру защиты против кризисов. Мне нужно увидеться с диетологом, с которой я рассталась по финансовым соображениям. Родители конфисковали весы.

Скоро каникулы. Мне они нужны, я не выдержу долго без солнца и моря, и мне надо еще заработать карманные деньги. Я буду мыть посуду в ресторане для того, чтобы не зависеть от кошелька моих родителей. Они следят за всем, проверяют мои шкафы, корзинку с мусором, не припрятала ли я где-нибудь пакет пирожных, контролируют даже мой бумажник. За мной постоянно шпионят. Якобы случайно.

— Я видел кусочки тертой моркови в раковине в подвале… — говорит отец.

— Эго мама выкинула остатки замороженного супа, это не я.

— Когда вы открыли банку с утиным паштетом?

Имеется в виду: у Жюстин опять был приступ, она его съела.

— Было восемь кексиков «мадлен», а осталось только три! Почему?

Имеется в виду: Жюстин проглотила недостающие пять.

Фасад анорексии покрылся трещинами. Булимия пришла на смену устаревшему анорексическому бетону, черепица, защищавшая болезнь от непогоды, падает. Я чувствую, что вышла на изнуряющую финишную прямую. Я думала, что в нарушениях приема пищи самое страшное — приступы. Но есть вещь и пострашнее — реституция.

Как мне выкарабкаться? Я чувствую себя жирной, мои поры расширены, у меня слишком часто болит и кружится голова. Я лечу над грудами еды, мое тело распухает, щеки надуваются, кожа покрыта красной сеткой, одежда тесна мне, я уже не знаю, кто я и что мне с собой делать. Я уже ничего не хочу, лишь последний шаг в небытие иногда манит меня. Весы ошеломляют меня. Каждый месяц на них появляется цифра на четыре килограмма большая, чем в предыдущий раз. До чего хочет довести меня мое тело? За что оно мстит мне? Змея сгрызла меня до костей, а теперь добивается того, чтобы я лопнула от обжорства. Профессор предложил поместить меня на месяц в диетический центр. Я заполнила вступительную анкету. Я жду.

Каникулы начинаются завтра. Я принимаю поздравления, я лучшая ученица. В дневнике ободряющие комментарии: «Большие способности, замечательные результаты, Жюстин чувствует себя лучше. Желаем дальнейших успехов».

Кроме курса в диетическом центре, который пройдет где-то в Сен-э-Марне, для нормализации веса мне ищут место в специализированной клинике на юге, с лечением и учебными занятиями одновременно. Чудесная перспектива: солнце, контроль НРП и школа, все вместе. Я не смею и надеяться. Интернат? Вдали от семейного кокона? Невероятно!

Я борюсь: возможно, понадобится использование маминой страховки. Скрестив на удачу пальцы, я заполняю еще одну анкету. Кто бы вы ни были там, наверху, сделайте так, чтобы мой регистрационный номер с пометкой «80 КГ» был принят этим солнечным лицеем! Вчера я узнала о смерти еще одной моей знакомой больной. Анорексия-булимия убивает. Семнадцать лет, сердечный приступ, семнадцатого июня 2006 года. Такая же как я.

Я еще раз отдаю себе отчет в том, что избежала непоправимого. Год назад, при росте один метр семьдесят пять сантиметров, я весила сорок килограммов, сейчас — восемьдесят. Мое сердце выдержало все эти перепады. Я выжила. Полная комплексов, противоречий, навязчивых маний и недовольства собой.

Скоро каникулы, под критическим взглядом мамы я примеряю в кабинке купальник. Раздельный размер сорок два.

— Жюстин, образумься.

В результате мы покупаем цельный, сорок четвертого размера. Как бы я хотела растаять, словно большой кусок масла, покрытый целлюлитной кожей. Я мечтаю о прошлогодних сорока килограммах. У меня вместо мозга в голове горошина!

Мужество. Сколько раз я писала и слышала это слово. Мужайся, Жюстин, выздоровление не за горами. Клиника «Солнца» назначает мне первую испытательную встречу с коллективом врачей. Процедура поступления такая же сложная, как экзамены в престижный институт. И я вдруг прихожу в ужас от мысли, что должна буду уехать, покинуть врачей, которые поддерживали меня больше двух лет. Бросить свои привычные занятия и, самое главное, перестать вариться в семейном соку, зная все и интересуясь всем. Парадокс. Мне ведь надоели ссоры, надоела моя болезнь и окружающая меня шпиономания.

В ожидании диетического начала занятий начинаются наконец семейные каникулы на юге. И (о, счастье!) я держусь две недели, допустив всего два кризиса! Вместо того чтобы похудеть, я загорела. И прошла медицинский экзамен в клинику «Солнца». Речь идет не о годовом пребывании, а трех-четырех месяцах стажировки! Я успокоилась, жду их окончательного решения и письма, подтверждающего мой прием.

Двадцать пять дней воздержания от кризисов погружают меня в райское блаженство. Я правильно питаюсь и худею на 2,5 килограмма за четыре недели. Отличное начало! Я счастлива, влюблена в жизнь и получаю от нее удовольствие! Я опять с энтузиазмом слежу за гонкой «Тур де Франс», ключевой этап которой проходит в Ле-Крёзо-Монсо-леМин.

Я возвращаюсь к увлечениям своего детства.

Все так хорошо. Может быть, я уже никогда не буду ничего бояться?

Жестокое разочарование. Из клиники «Солнца» ответа нет. Трубку никто не поднимает, моя анкета бол тается где-то на задворках заканчивающегося лета. У меня наступает кризис, не имеющий ничего общего с едой. Нормальный кризис обманутого в надеждах и рассерженного человека, который заполнил анкету, перевернул всю землю для того, чтобы оплата стала приемлемой, прошел медицинский осмотр, и ждал, ждал, ждал… а о нем осмелились забыть. Я отменила из-за клиники стажировку по фотографии (это моя вторая страсть). Я в бешенстве.

Пусть так, я выиграю войну и без них. У меня за плечами уже тридцать пять дней, в течение которых я одержала решительную победу. С моей анорексической таблицей калорий покончено! Я теперь занимаюсь другими подсчетами, гораздо более интересными.

Тридцать пять дней жизни больного булимией представляют собой: сто пять кризисов, включающих пятьсот двадцать пять «реституций при помощи рвоты», или двести шестьдесят два похода в уборную, двести десять не съеденных пакетов пирожных или бисквитов, двести десять не проглоченных йогуртов и десертов с кремом, двести десять порций мороженого, растаявших не у него во рту, сто пять уцелевших плиток (или пятнадцать килограммов семьдесят пять граммов) шоколада, тридцать один с половиной нетронутый килограмм орехового масла, три не использованных тюбика зубной пасты, сто пять не случившихся мигреней, двести десять раз не покрасневших глаз и неисчислимое количество спасенных нервных клеток моих родных.

Итого: пять тысяч двести пятнадцать минут жизни, полных рассчитанного счастья!...

Я победила. Я выиграла первую битву в моей жизни. Отныне я буду считать только минуты спасенного счастья, часы сохраненных удовольствий, дни, собирающиеся в недели и месяцы сопротивления.

Сентябрь 2006 года. Я возвращаюсь в лицей. Это год экзамена на степень бакалавра по французскому языку. Мне скоро восемнадцать лет, в будущем марте, моя голова полна планов.

Я дополнительно занята многими, очень полезными для здоровья вещами: избавляюсь от нескольких упорных прыщей, появившихмя из-за приема большого количества лекарств, делаю первые шаги в качестве ученика спортивного журналиста, слежу за диетой, без тревог и жестоких ограничений, которые вновь способны низринуть меня в пучину фрустрации.

Главный вопрос: поняла ли Жюстин, что с ней произошло? Где находится первопричина событий? Существует ли эта причина? Я склонна к крайностям, в этом мой основной недостаток, сказала бы стрекоза, если бы она страдала сначала анорексией, а потом булимией, отягощенной приступами навязчивых желаний.

Итак, попрыгунья-стрекоза лето красное не ела и оглянуться не успела, как заметила, что булимия катит в глаза. Она стала много есть, растолстела, и пошла за помощью к соседу-психологу, прося несколько зернышек разума для того, чтобы продержаться до вешних дней.

- Я вам заплачу... - сказала стрекоза.

Психолог был ростовщиком, что не является недостатком.

- А что ты делала в дни несчастья?

- Я все плакала...

- Ты все плакала? Это дело. Ну, пойди же, попиши!

И, поскольку, я являюсь перфекционисткой, я начала писать со всей возможной самоотдачей. Я чувствую, что это испытание было мне необходимо, просто для того, чтобы вырасти, научиться любить себя и других, но не через меру. В этой книге я пытаюсь объяснить, что же сдавливало мне горло и терзало меня изнутри во время великого путешествия к взрослому состоянию.

Корень зла?

Я думаю, что целый град капель переполнил чашу.

Мне кажется, что это точка зрения ребенка, потом ставшего подростком, что все началось с рождения младшей сестры. Она родилась за полтора года до начала моей болезни (я об том тогда и не подозревала), появление малышки стало неожиданностью для моей другой сестры и для меня. Мне было двенадцать лет, сестре Кло — десять, мы не хотели еще одного брата или сестру. А наши родители давно мечтали о третьем ребенке, мама говорила об этом в течение двух лет. Она надеялась, теряла надежду, все время возвращалась к этой теме, и это меня раздражало. Но ничего не происходило, и мы счастливо жили все четверо. До того дня, когда мама объявила, что она беременна.

Моя сестра восприняла эту новость еще хуже, чем я. Она стучала кулаком по столу, отказывалась замечать и трогать мамин толстый живот, не говорила об этом ни с кем, так, словно ничего не произошло. Только вернувшись в тот год после летних каникул, увидев живот мамы и дотронувшись до него, я подумала: «Это будет здорово!»

Но потом меня объял страх. Я пришла в ужас, от того что должна стать взрослой. Двенадцать лет это уже где-то половина жизни. Мои лучшие годы прошли, ничего, подобного им, уже не будет. Я начала постоянно испытывать чувство тревоги. Я пыталась выиграть время. А конкретно — без конца смотрела на часы. Любое мое дело, в чем бы оно ни заключалось, должно было быть выполнено в кратчайшие сроки, без опозданий и ошибок, иначе тревога просто одолевала меня. Я часто высчитывала проходящее время, часы занятий, еды, сна, каникул, получая количество «потерянных» дней и растраченных часов, и это было ужасно. Я уже представляла себя в восемьдесят лет, осознающую, что два года своей жизни я загубила, неправильно готовя рецепт кушанья, переделывая домашнее задание, опаздывая на автобус. А за эти два года можно было совершить что-то, чего я не совершила… Эта мысль меня изводила.

В мои двенадцать лет очаровательная маленькая сестренка, которую мы, естественно, все любим, олицетворяла для меня потерянное детство. Я не думаю, что я ревновала, мне кажется, мои чувства были гораздо сложнее. Маленькая Жанна просто явилась катализатором осознания реальности. Я должна была взрослеть, и я совсем этого не хотела. К тому же все разговоры в семье с утра до ночи вертелись вокруг малышки. «Ребенку нужна комната, Жюстин будет спать в подвале». Почему я? Потому что я — старшая. Кло хотела переехать в подвал вместо меня, но ей не разрешили.

Итак, младенец выгнал меня из комнаты. Младенец заставил меня спать внизу, где я пережила ужасный период, в течение которого не смыкала глаз ночи напролет. Мои родители не хотели понять, что у меня появилось страшное чувство, будто меня выкинули из лона семьи. Я оставалась в этой комнате два с половиной года, с весны 2001-го по осень 2003 года.

Комната внизу была похожа на морг с бетонными стенами и слуховым окошечком. Чтобы попасть в нее, нужно было спуститься по лестнице, пройти котельную, гараж и коридор. Кровать мне поставили посередине этого подвального помещения. Здесь был склад, где хранились детали для велосипедов и стоял старый диван. Тут даже жила мышь. Комната была холодной и удаленной от мира. Моя настольная лампа горела круглые сутки. Как только снаружи слышался шум, я начинала кричать.

Я надоедала своим родителям, которые не хотели меня слушать. Когда я просила разрешения спать наверху, они отвечали: «Нет, ты уже большая, ты пойдешь вниз». Я не понимала, что хотят родители: выгнать меня из дому или заставить снова стать маленьким ребенком. Я не понимала их отношения ко мне. Для того чтобы получить то, чего я хотела, я должна была сделаться несносной и канючить все время об одном и том же, сначала мирно:

— Мама, я должна тебе кое-что сказать, это очень важно. Пожалуйста, разреши мне хотя бы одну ночь поспать наверху, я слишком боюсь.

— Нет.

Затем ворчливо:

— Пожалуйста, мама, пожалуйста, мне очень страшно внизу.

— Хватит, Жюстин!

Наконец, плаксиво:

— Ты не понимаешь, что мне там очень страшно. Сама ты не спишь внизу. Ты не понимаешь, как мне страшно.

— Нет, хватит ребячиться. Ты уже достаточно большая для того, чтобы спать внизу.

— Хорошо, я вам это припомню…

Итак, я смирилась и украсила свою новую комнату. Я покрасила стены в желтый цвет, сверху по трафарету нарисовала божьих коровок. Повесила картины с ракушками, портреты сестры Кло, многочисленных двоюродных братьев и сестер и свои собственные. Я спустила вниз свой музыкальный центр, который мне подарили на десять лет. Телевизор. Плюшевого светлячка с пластиковой, светящейся в темноте головой. Он коротал со мной ночи.

В конце концов все был обустроено так, чтобы мне стало хорошо и спокойно. Но незваные гости все равно проникали ко мне: ящерицы. Я ужасно боялась ящериц. Как только я видела, как одна из них бежит по стене, я начинала кричать. Я запирала дверь на два оборота.

Я оказалась отрезанной от остальной семьи. Они остались не только наверху, но еще и в другой стороне дома. Я не слышала ничего, кроме стука иногда подвигаемых по плитке пола стульев. Если мне нужно было подняться, я должна была пройти через котельную и гараж, света там не было, я шла на ощупь. Потом надо было пройти коридор и подняться по лестнице, вся семья была там, все рядом друг с другом, без меня. Это было невыносимо. Я хотела жить наверху. Слушать все, что они говорили, то, что теперь я не имела права слышать. Изгнанница. Мне как будто сказали: «Ты иди вниз, работай и не поднимайся, чтобы нас не беспокоить».

Так я восприняла случившееся, хотя этих слов мне на самом деле никто не говорил. И я ушла с головой в работу. А потом в анорексию. Меня переселили перед тем, как мне исполнилось двенадцать, а в двенадцать с половиной, в тринадцать мое тело уже терзало меня.

Я спускалась к себе сразу после ужина и никогда не смотрела с ними телевизор. Я делала уроки и рано ложилась, в девять или полдевятого. Свой телевизор я включала очень редко. Я слушала музыку. Вечером мне нравилось слышать шорохи наверху. Я следила за ними. Больше не являясь членом верхнего клана, я пыталась хотя бы услышать что-нибудь. Мне хотелось, чтобы они ложились как можно позже. Успокоенная легкими признаками жизни наверху, я могла безмятежно заснуть. Надо мной еще кто-то бодрствовал.

Я боялась, что ко мне в комнату заберется вор, откроет даже тщательно запертую на два оборота дверь. Слуховое окошечко внушало мне опасения. Ведь можно открыть ставни, разбить стекла и прыгнуть прямо в комнату! За окном была трехметровая полоса лужайки, стенка высотой в один метр и сразу дорога. Однажды соседей с другой стороны дороги ночью обокрали. Соседка столкнулась с ворами нос к носу. Я хорошо помнила эту историю и боялась, что грабители залезут, оглушат и выкрадут меня. Никто не услышит моих криков. То же самое может случиться, если я заболею.

В то время я даже не замечала появившуюся маленькую сестру. Я видела только свои кошмары, если мне удавалось задремать. Просыпалась в поту и больше заснуть уже не могла. У меня появились мысли о смерти. Я до сих пор их помню: «Если я умру, если я должна буду умереть, я умру от обжорства. Хотя бы получу удовольствие от еды перед тем, как исчезнуть». Эти мысли гложут меня. Профессор нарисовал целую картину воплощения этой жуткой идеи: «Тебя закрывают в гробу, и ты там ешь!»

Моя прабабушка по отцовской линии умерла двадцать второго февраля 2002 года. Я обожала ее. Она рассказывала мне о войне, про то, как уезжала, спасаясь, из родной Лотарингии, вспоминала разные семейные истории. Я многое узнавала по воскресеньям у бабули Катрин, за полдниками с булочками «бриошь» и шоколадным кремом, в кругу двоюродных братьев и сестер, среди смеха и шуток. Это было место нашего семейного единения.

Мне было так грустно, что тетя, чтобы меня утешить, пошла со мной на каток, учиться кататься на коньках, и я на первом же шагу сломала себе ногу. Случайность… У несчастья была и хорошая сторона: четыре месяца неподвижности, необходимость снова учиться ходить, но и радость от возвращения домой с огромным гипсом вместо ноги и от слов:

«Попробуй спуститься по лестнице… Ладно, будешь спать наверху».

Моя сестра спала надо мной на втором уровне двухэтажной кровати. Я разместилась внизу, и это было чудесно. Тогда я начала есть и между основными приемами пищи, стала запихивать в себя фрукты и пирожные. Мне было скучно, я ела, но я была в безопасности.

Когда меня вновь спустили в подвал, я прекратила есть. Уже меньше чем через год, в ноябре 2003-го, в четырнадцать лет, я не ела уже ничего. С ярлыком «Мисс Олида», изгнанная в свой темный угол, решившая сдержать слово и сесть на диету, я покатилась вниз с горы. В тот же период я чувствовала себя не лучшим образом еще по причине своего собственнического характера.