Зонд

Зонд

Я плохо помню визит к врачу в конце июня 2005 года. Мама взяла выходной для того, чтобы пойти со мной. Папе я не разрешаю ходить с нами. Я не хочу чтобы он присутствовал в кабинете профессора. Мама и так будет уничтожать меня перед врачом. Я уже слышу ее жалобы: «Она ничего не ест, она совсем не старается, она не выходит на улицу, она все время спит, она агрессивна, она не хочет того, она отказывается от этого…».

Я знаю, что у меня есть большие упущения, но я уверена в том, что прогрессирую. А отчет о моем поведении мне кажется нарушением моей личной жизни, я чувствую, что семья снова предает меня!

Как на каждом приеме я дрожу, пот стекает с меня крупными каплями, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы развернуться и уйти. Если бы я нашла способ избежать всего этого… Если бы у меня нашлась смелость убежать. Но куда? Я слишком боюсь покидать родной дом, кровать, комнату, вещи и привычки. Я слишком боюсь неизвестного. Я попалась в невидимую ловушку боли и страдания. Просто скрыться? Отказаться выйти из машины?

Я знаю, чем это закончится: мама заставит меня подчиниться, и я пойду выслушивать вопросы профессора, на которые буду отвечать кивками головы. «Да», «нет» — я теперь говорю только это.

— Все хорошо, Жюстин?

— Да.

— Что-нибудь новенькое произошло со времени последней нашей встречи?

— Нет.

— Что с твоим весом, можно узнать?

— Э-э… Да.

…

— Я слушаю тебя.

Ответа нет. Он ждет секунду, потом продолжает.

— Хорошо, я вижу, дело идет небыстро, и, несмотря на все твои надежды и обещания, ты продолжаешь худеть. Я говорил о твоем случае с моей ассистенткой, и на сегодня мы видим ТОЛЬКО один выход из ситуации.

Он умолкает, закрывает глаза, словно погрузившись в глубокое раздумье, приоткрывает их и облизывает губы. Я уже знаю его мимику при сообщении важной новости.

— Если ты согласна, мы поставим тебе назально-желудочный зонд…

Я так и знала! Вот он приговор, которого я ждала и боялась. Я в ужасе, но мне стало легче. Легче, потому что нет речи о насильственной госпитализации, и в ужасе от мысли, что стану жертвой варварской системы лечения. Родители ждут этого решения давно, я знаю. Если я соглашусь, я доставлю им радость, точнее, успокою их. Но я предпочитаю верить в себя и в болезнь. Я больна, значит, моей вины тут нет. Но я могу контролировать болезнь и победить ее сама.

Я могу весить сорок килограммов и отлично себя чувствовать. Я часто об этом думаю. И, в любом случае, я уверена, что нравлюсь себе больше с весом сорок килограммов, чем с весом шестьдесят.

Я заговорила вслух или профессор прочел мои мысли?

— Если ничего не изменить, через два месяца тебя уже не будет с нами!

Все хотят, чтобы я согласилась.

— Я постараюсь. Я вам обещаю, я вам клянусь, я буду есть за столом. Я сегодня уже съела десерт с кремом в полдень…

Нехорошо клясться, если не держишь слово.

Я съела десерт с кремом вместо натурального йогурта. Профессор не дурак.

— Ты думаешь, что десерт с кремом спасет тебя от смерти?

А зонд спасет? Я до сих пор не могу проникнуться сознанием смертельной опасности. Я могу есть сама, если захочу, мне не нужна питательная трубка!

Мама заговаривает:

— Жюстин, надо согласиться.

Я ненавижу себя за то, что так позорно сдаюсь, подчиняясь родителям. Но к чему размышлять?

Они не оставляют мне выбора. Мама плачет, сидя рядом со мной, от этого я тоже заливаюсь слезами, а профессор и его ассистентка, в прошлом страдавшая анорексией, продолжают говорить о пользе зонда. Я их даже не слушаю, больше занятая носовыми платками, чем этой проклятой трубкой.

— В любом случае, выбора у меня нет. Хорошо, давайте попробуем.

На обратном пути в машине мама целует меня, обнимает (обычно она никогда этого не делает) и поздравляет, снова со слезами.

— У нас все получится, дочка. Зонд принесет благо всем.

Я бешусь. Мама предает меня. Она подписывает мой смертный приговор. Она не поняла, что питательный зонд — это привнесение дополнительных калорий, то есть отмена нормальной еды. Но я молчу, все, что я говорю, используется против меня.

Мои родители устраивают себе аперитив для того, чтобы отпраздновать «радостную новость». Для них это победа. Для меня — унизительная пытка. Родители чувствуют свою вину. Они с раскаянием вспоминают о «жирной корове», о «неповоротливой тетке»…

Зонд появляется дома при закрытых дверях. А на что ты надеялась, Жюстин? На торжественную встречу? На фотографов? На ободрения? Я сожалела об отсутствии семейного клана, не сомневаясь в том, что родители сознательно держали родственников на некотором расстоянии. Они не хотели ничьей помощи. Я ни на секунду не подумала о том, что постороннее присутствие им тягостно.

27 июня 2005 года пресловутый зонд входит в мою жизнь.

Какая пытка! Надо наклониться вперед. Сглотнуть. Тебе открывают гортань. Медсестра берет трубку, похожую на спагетти, которую нужно вдохнуть носом, изо всех сил наклоняясь вперед. Затем можно снова поднять голову, трубка обжигает весь пищевод, спускаясь вниз до середины желудка. При помощи капельницы медсестра накачивает воздух в макаронину, торчащую из моего носа. Если там булькает, значит, зонд установлен правильно.

Булькает. Мне трудно дышать, я не могу повернуть голову, у меня болит горло, я боюсь, что отвратительная штука, вылезающая у меня из носа, оторвется. Я так нервничаю, что медсестра вынуждена начинать процедуру снова и снова. Это ад. Я должна оставаться с этой дрянью в носу какое-то неопределенное время. Пока весы не покажут нужной отметки.

Для того чтобы объяснить маленькой Жанне, почему большая Жюстин должна жить со странной штукой в носу, родители сравнивают зонд с кормящей и лечащей мамочкой.

— Жужу словно младенец, ей нужно питаться и набираться сил и витаминов.

Чтобы снизить драматичность ситуации, они окрестили зонд «Гастунэ», но Жанна первое время все равно боится подходить ко мне. «Штука в носу», как она ее называет, доводит старшую сестру до слез, а маленькие друзья сестренки, конечно, насмешничают.

Каждый день мне полагается четыре мешка с питанием. Они большие, прозрачные, четырехугольные, объемом в 500 мл, подвешены к штативу для инъекций сыворотки. Начинать надо с двух, чтобы желудок привык. Жидкость в них похожа на молоко. Я должна проглотить полный завтрак Утренний мешок — с восьми часов до полудня. Потом нормальный семейный обед — салат, основное блюдо, что-то молочное, десерт. Я глотаю, несмотря на неудобную макаронину. Я быстро привыкаю. Сначала я все время прокашливалась, но есть приспособилась — по минимуму, объясняя это болью в горле. В час тридцать я опять подключаюсь к полному мешку. В пять тридцать третий мешок наполовину пуст. Я прерываюсь для нормального ужина и заканчиваю мешок вечером. Лежать невозможно, макаронина может закупориться. Надо сидеть или чуть-чуть отклоняться назад. Засыпать с этой штукой мучительно. И, устроившись в кровати, я пишу дневник.

Я начала его в двенадцать лет. Я писала в нем о родителях, о семье, об обычных историях или спорах, о мальчиках, которые мне нравились в колледже, о смерти моей прабабушки, но никогда — о болезни. Встречаются только короткие фразы типа: «Я сяду на диету». Это красивая толстая тетрадь с фиолетовыми цветами. Сначала я вела дневник для того, чтобы не забыть семейные происшествия, для удовольствия и для того, чтобы отвлечься. И я продолжаю это делать, но не пишу ни о болезни, ни о зонде. В своем дневнике Жюстин никогда не была больна, да и сейчас здорова. В жизни, перед людьми, которые ее не знают, Жюстин не больна. Словно мой дневник не знает меня… Он странный, этот мой двойник. А больная Жюстин всем бросается в глаза, тем более с зондом. Мне трудно выходить из дома и ловить на себе убийственные взгляды. Один человек на площади однажды закрыл ребенку рукой глаза, спасая его от ужасного зрелища. Пассажиры в автобусе всегда смотрят на меня. Никто не задает вопросов, а мне было бы легче, если бы их задавали: например, «Что с тобой?» Я ответила бы: «Я больна, я нуждаюсь в питании».

Мне было бы легче услышать «мужайся», чем перешептывание за спиной. Правда, я бы никогда не произнесла: «Я — анорексичка». Думаю, что люди представляют себе анорексичек, как капризных девушек, которые хотят похудеть для того, чтобы стать похожими на людей с обложек журналов. Я же сидела на своей гибельной диете, добившись веса в сорок килограммов не для того, чтобы щеголять в купальнике или в платье с глубоким вырезом. Я продолжаю считать себя некрасивой, а те девушки считают привлекательными свои скелетообразные фигуры. Они видят свое отражение в зеркале искаженно. Некоторые их них обожают созерцать выпирающие сквозь кожу кости, находя их прекрасными, словно драгоценности, а я свои кости тщательно прячу. Они причиняют мне боль. Я хотела стать тоненькой, не подозревая, что попаду в эту роковую ловушку — в неосознанное стремление к самоубийству. Но я не хочу умирать. В какой-то степени я хотела протестовать против чего-то, но это что-то многолико. Это недостаток материнской нежности, это мой скверный характер, требовательный и властный под личиной покорности. Я не хотела быть в отдалении от жизни моего отца и одновременно не хотела в ней участвовать. Даже сегодня, в этом месяце июне, сидя с зондом в носу, я не могу понять всего, что со мной произошло.

Слова имеют символическое значение. Я хотела стать истощенной, хотя это было и некрасиво. Я решила не замечать своего уродства, укрыв его разнообразной, подобающей случаю одеждой. Если бы меня не называли жирной коровой, я, быть может, отдалась бы во власть природы, и обмен веществ заработал бы. Некоторые подростки обретают нормальный вес после гормонального взрыва, и природа часто все делает правильно. Я хотела повлиять на природу… и она меня наказала. Сейчас я уже взрослая, я могла бы ходить, дышать, бегать, танцевать, кататься на велосипеде, но тогда я боялась чужих взглядов, мальчиков и маленьких насмешников из коллежа, взглядов тех, кто меня окружал. Я возненавидела себя за то, что любила есть, за то, что не могла ограничить себя «нормальным» количеством еды. Я пошла ко дну, и вот теперь вынуждена вести непростую жизнь вдвоем с кормилицей в виде макаронины. Я люблю Гастунэ так же сильно, как и ненавижу.

Я люблю Гастунэ, потому что на перекрестках он помогает мне переходить улицу, машины останавливаются перед «бедной девочкой с трубкой в носу». При этом я поднимаю настроение сестре Кло, обращая свой «назально-желудочный» образ в сторону смеха.

Я люблю Гастунэ, потому что меня пропускают без очереди к кассе супермаркета.

Я ненавижу Гастунэ, потому что он закармливает меня и заставляет толстеть, что немедленно вызывает мое сопротивление, и я опустошаю мешки в раковину или в туалет, молча и грозно покрывая Гастунэ оскорблениями. Мерзкая, гнусная и отвратительная трубка! Змея возится у меня в мозгу, уговаривает хранить верность анорексии и бороться с другой, наполненной жидкой и бесцветной едой змеей, которая вползла в нашу жизнь.

Я не казалась себе некрасивой в тот период, когда мой вес колебался от шестидесяти пяти до пятидесяти восьми килограммов. Но я не захотела остановиться на том моем образе, потому что мной завладела болезнь, мне нужно было худеть и худеть дальше. Было уже слишком поздно. При пятидесяти восьми килограммах я была очень тоненькой, на грани худобы — показались кости, образовались впадины на плечах, выступал позвоночник. Я могла обхватить пальцами обтянутую кожей ключицу, положить две или три монетки в ямки вокруг них. Нажав на свои бока пальцами, я чувствовала ребра. Это было больно, но мне хотелось трогать тело, которое отражалось в зеркале, я не понимала, кого вижу перед собой. Я с трудом верила своим глазам, поэтому трогала и ощупывала себя, надеясь, что проснусь, если ущипну себя достаточно сильно.

Почему я такая худая и некрасивая? Это видение — там, перед зеркалом? Это правда? Это я? К сожалению, никаких видений не было, и это действительно была я. Я превратилась в бестелесное существо, пора было остановиться… Да, но если я остановлюсь, я снова растолстею. И страх снова растолстеть был сильнее страха умереть от истощения. Я старалась питаться «нормально», но тогда «нормальными» для меня были овощи, натуральный йогурт и фрукты. И я продолжала терять, и не только вес, но и контроль над своим телом и над своим сознанием, которым овладела змея, беспрестанно повторяющая: «Не ешь. Оставайся такой. Забудь о мешках, спускай их в туалет. Тебя откармливают, как утку».

Утку, похожую на скелет. Я не переношу прикосновений, я кричу, если меня обнимают за шею. Мама говорит мне: «Посмотри на себя. Ты живой скелет. Однажды одна косточка сломается, и ты рассыплешься по земле». Мои лодыжки стали толщиной с запястья, ноги больше не держат меня.

— Да, я знаю, знаю…

А тем временем не могу уже мыться перчаткой для душа, так как чувствую сквозь нее свои кости, и этот контакт нестерпим, я испытываю физическую боль. Я использую тюлевую салфетку, она мягче. Я моюсь много раз на дню. Я не люблю ощущение липкости, возникающее на коже в течение дня. Мне кажется, что жир просочится внутрь тела, и я потолстею. Я хочу, чтобы моя кожа была сухой, она и есть очень сухая из-за постоянного мытья и разнообразных лишений и так сильно натянута на костях, что мне больно ложиться в постель.

Я похожа на скелет из кабинета биологии, только сверху еще сохранилась кожа. Объем груди 80А и рубцы. Я считаю, что грудь — это самая привлекательная для мужчин часть женского тела. Меня тревожит то, что у меня больше нет груди. Если я опять потолстею, вернется ли она? Моя грудь умерла. Ужасно иметь что-то мертвое на месте груди.

Больная Жюстин начинает сердиться на змею за это. А змея отвечает, что первая часть тела, которая растолстеет, — это ляжки, что не доставит Жюстин удовольствия. Я не хочу, чтобы мои ляжки касались друг друга — это навязчивая идея. Между ними должна обязательно проходить моя ладонь, меньшее расстояние недопустимо. Недопустимо для кого? Профессор уже говорил мне, что я не первая больная, у которой на эту тему пункт помешательства. Психолог из больницы утверждает, что касающиеся друг друга ляжки — вещь самая естественная. Расстояние между ляжками не является стандартным критерием женской красоты, даже наоборот. А бедра? У меня вместо них два костыля, которые мне отвратительны. Талия объемом в сорок пять сантиметров уже никому не нужна. При ходьбе у меня болят бедра. Мне кажется, что я длинный и тонкий жираф, передвигающийся на двух палках… Голова у меня в тумане, она следует за телом. А тело ее ведет.

Змея контролирует меня весь день, а я продолжаю мечтать о чудесной стране, где прогуливаюсь с тележкой по кондитерской и сметаю все в две минуты: пирожные с заварным кремом, эклеры, лимонные пирожные, безе, пирожные «опера», пирожные с клубникой, галеты, пышные пирожные с йогуртом, песочные пирожные с шоколадом, просто песочные пирожные, пирожные из слоеного теста… Наполнив тележку всеми этими чудесами, я буду есть, есть, есть. До потери пульса. Ночью в кошмарных снах я вижу себя толстой, как корова. Утром перед чашкой чая снова появляются боль и навязчивая идея подсчета калорий.

Я проглатываю ложку йогурта, и перед моими глазами, словно в игровом автомате, скачут цифры таблицы калорий: 50 калорий в йогурте, диетическая содовая вода — 0,3 калории на 100 мл.

С каждым взмахом расчески я плачу от боли, слышу, как шуршат соломой мои волосы, вижу, как они падают осенними листьями. Я использую уже не щетку, а расческу с редкими большими зубьями, чтобы уменьшить свои страдания и чтобы волосы не так сильно вылезали. Змея усмехается. «Если ты снова начнешь есть, волосы у тебя не вырастут, как весенняя травка. У тебя просто растолстеют ляжки, и вырастет живот…» Моя грудь и мои волосы умерли. Во мне не осталось ничего женственного, я не мальчик, не девочка, так, существо неопределенного пола.

Однажды в воскресенье моя трехлетняя сестренка подбежала ко мне и плача крепко обняла.

— Когда ты умрешь, я все равно буду любить тебя.

Мои родители тоже заплакали, а я поняла, что малышка трех лет не должна говорить такие фразы. Это испугало меня. Но я опять отогнала сомнения.

— Не расстраивайся, я не умру. Нет ничего страшного, ты же знаешь что-то ведь я ем, я не умру, моя дорогая.

Я живу в своем мире, в своем коконе. Я не считаюсь ни с кем, даже с самой собой.

У меня болят кости, волосы, зубы, которые ужасно шатаются от воспаления десен. Я даже не могу укусить яблоко. И я придумываю новую формулу компенсации, такую же странную, как голодная диета. Получать две тысячи калорий в день при помощи зонда плюс нормальная еда — мне кажется это глупым. Я думаю: «Вместо того, чтобы заглатывать две тысячи калорий из мешков, я лучше доставлю себе удовольствие, съев плитку шоколада, например того, что спрятан в моей комнате с Пасхи».

Я тайком забываю мешок или куда-нибудь опустошаю его и съедаю вместо этого плитку шоколада. По крайней мере, я наслаждаюсь. Но проблема заключается в том, что, проглотив плитку шоколада, я тут же съедаю еще две, а на следующий день у меня начинаются боли в печени.

И в конце концов я пускаюсь во все тяжкие. Это уже не приступ боли в печени, это пищевое безумие.

Я одна дома. Июль. Полдень. Мама на работе, папы нет, сестра Кло пошла гулять в парк Астерикс, маленькая Жанна у тети. Я хозяйка в доме. Я начинаю с замороженной паэльи, после секундного сомнения продолжаю большим йогуртом в 150 мл, потом проглатываю макси-каппучино с молочным шоколадом и хрустящей карамелью в сопровождении двух кексиков «мадлен». Я чувствую, что теряю контроль над ситуацией, я не могу остановиться. Я буквально объедаюсь — пирожные «черные головы», шоколадные пирожные «роше», пирожные «бастонь» и все, что попадает мне под руку, типа еще каких-то шоколадных пирожных. До тех пор пока я не почувствую перенасыщения. Я пропала, Жюстин перешла границу, отделяющую ограничительную анорексию от анорексии компульсивной. Я слишком долго была лишена слишком многого. Гастунэ охранял меня от этих припадков, но вот уже две недели, как змея снова контролирует положение. У меня скачет настроение, меня преследуют навязчивые идеи, меня надолго охватывает чувство вины, в эти периоды я ощущаю себя настолько никчемной, что смертельно себя ненавижу. Мои родители делают, что могут, без них, руководимая не оставляющей мое сознание змеей, я давно бы погибла. Змея нашла новый способ вредить мне: «Давай, ешь, глотай, объедайся до умопомрачения! Что хорошего в этих питательных мешках, там нет ни шоколада, ни сахара, ни пирожных…»

На каникулы мы уезжаем на юг, и змея вспоминает про мороженое. После обеда я говорю родителям:

— Я спокойно посижу с мешком в номере, не хочу торчать на пляже с насосом.

И бегу в город покупать рожки с четырьмя шариками мороженого, рогалики, все, что нахожу сладкого, все, в чем нет ни витаминов, ни протеинов, ни минеральных солей. Короче, прямую противоположность тому, что находится в мешках. Я возвращаюсь на пляж к семье с огромным животом. Мама спрашивает:

— У тебя такой огромный живот, ты что сделала?

— Да это от мешка у меня живот надувается.

Мама не верит мне, но молчит, догадываясь, что у меня начался цикл нарушения режима питания. В больнице это называется НРП.[1]

Для того чтобы удовлетворить свою манию, я трачу все сбережения. В период анорексии я применяла по отношению к деньгам, которые не тратила, формулу: «Анорексия во всем». И у меня скопилось целых двести пятьдесят или триста евро. Я спускаю все во время каникул. Каждый день я иду в город и объедаюсь сластями. Особенно мороженым. Вначале просто идея, образ еды пронизывал мое сознание. В теле ничего не происходило, я всего лишь думала о том, что ничего другого я сделать не могу. Я сижу одна с трубкой в носу в уголке пляжа, дефилировать в купальнике я не собираюсь, да и в волны прыгать перед всеми не стану. Мне скучно. Что делать? Пойду поищу чего-нибудь вкусненького. К тому же, во мне нарастает протест против принудительного питания. Я не гусь, я «им» докажу, что ем то, что хочу.

Я так долго не ела сладкого и так о нем мечтаю!

Со второго месяца питания через зонд (а оно прописано на четыре месяца) скатываюсь в ад навязчивых идей. Я могла бы сказать: «Я больше так не могу, я хочу действительно есть, нормально, как все». Но мне бы никто не поверил. Особенно профессор, знающий цену лжи и обещаниям. Он столько раз говорил:

— Ты не способна есть нормально.

Он прав. Есть нормально — это не объедаться шоколадом, ванильным кремом или мороженым. Эффект получился обратный. Родители видят, что за столом я ем немного. Они не знают, чем я набиваю живот кроме этого, не знают они и о моем обмане с мешками. Они чувствуют какой-то подвох: за два месяца я так или иначе прибавила десять килограммов. Вернувшись из отпуска в сентябре, они информируют об этом профессора, а он обнимает меня за шею в коридоре и уводит в кабинет.

— Так дело не пойдет, у тебя в голове все смешалось, надо искать выход.

И я сама признаюсь в том, что каникулы прошли плохо. У меня ужасные компульсивные приступы, я переходила от бреда по мороженому к депрессии, такой же ледяной, как и само лакомство. Мне кажется, что мама больше не занимается мной, ссоры с ней становятся все ожесточенней и агрессивней, она меня больше не понимает и бросает в тумане моего одинокого существования. И это я еще не все рассказываю. Я никогда не рассказываю всего, например, о вылитых в раковину или в туалет мешках. Но они, наверное, догадываются.

— Помогите мне, я не знаю, что делать.

— У меня есть место в больнице для тебя. Ты можешь лечь в четверг.

На другой день, во вторник, начало школьных занятий. Я должна остаться на второй год, потому что после успешного первого триместра я пропустила два следующих.

Я не знаю, что ответить. Теперь мне шестнадцать лет, меня не положат в отделение педиатрии с малышами. Нами, мной и моим питательным зондом займется отделение профессора, со своими врачами и своими правилам и, госпитализация минимум на три недели, максимум — на десять. Ни родители, ни руководитель отделения выбора мне не оставляют.

Я хочу начать во вторник занятия, как все, символически, чтобы обозначить свою принадлежность к новому классу. Мне дают эту отсрочку. Я не говорю главного. Мне нужно показаться в лицее, предупредить преподавателей о том, что я больна, продемонстрировать свой зонд для того, чтобы мне задали вопросы, чтобы меня пожалели. Я испытываю непреодолимое желание оказаться в центре внимания, выставить напоказ свою болезнь, как флаг. Это своего рода освобождение.

В начале лета в июле 2005 года, при появлении Гастунэ, я создала блог в Интернете, что-то вроде личного интерактивного дневника для того, чтобы рассказать о своей болезни, чтобы выплеснуть все свои чувства необычным и сознательно откровенным образом. Так в сети появилась другая Жюстин, сначала застенчивая, а затем все более заметная, иногда веселая, иногда грустная, болтливая и большую часть времени иронизирующая сама над собой.

Вернувшись с каникул, я обнаружила массу ответных посланий, ободряющих и поддерживающих меня в борьбе против проклятой змеи. Я чувствую себя не такой одинокой, мне становится легче найти общий язык со сверстницами. Видимо, свободный обмен мыслями при помощи клавиатуры компьютера сглаживает отсутствие общения в реальной жизни. Жюстин плачет, Жюстин смеется, а теперь еще Жюстин и шутит. Она полна надежды на выздоровление.

Удивительно, но мой случай совсем не единичен. Я никогда не подумала бы, что получу столько откровений из всех уголков Франции, и даже из-за границы, от новых друзей, страдающих анорексией. В первый же день 194 комментария появились на моем сайте! И это было только начало. За два месяца мой сайт посетили 1759 человек, 1301 — только за август месяц! С ума сойти! Как радостно, радостно получать эту манну ободрения и участия.

В сентябрьскую среду 2005 года, накануне моего отъезда в больницу вместе с Гастунэ, его насосом и питательными мешками, меня оставляют сторожить сестер дома и я уезжаю на велосипеде для того, чтобы совершить огромную глупость. Безумную. Тогда я не понимала, зачем это делала. Я не знала что подлая болезнь приводит к «этому». И «это» я никогда не забуду.

Самое страшное из унижений.