Природа человека и социальные санкции

Между человеком и социумом существует сложная взаимосвязь. Они способны и взаимосозидать, и взаиморазрушать друг друга. Это обусловлено как природой человека, так и природой общества.

Если терпимые отношения друг к другу, основанные на взаимопонимании и взаимоуважении человека и человека, личности и социума, государства и личности, оттеснены куда-то на периферию человеческого сознания и отправлены государством в длительную социальную ссылку, то индивидуальные проявления в поведении и альтернативные точки зрения всегда будут считаться недозволенным отклонением от принятых социальных стандартов, строптивцы и отступники будут подвергаться прессингу различных социальных и политических санкций, а позитивная взаимоинтеграция личности и социума (государства) станет крайне проблематичной, невозможной.

В замкнутом кругу нетерпимости нежизнеспособны даже абсолютно созидающие типы социальных организаций. Например, такие, где нет преступников и старожилы не помнят, когда в последний раз использовались существующие тюрьмы. В этих идеальных социальных оазисах нет убийств, физических нападений, поджогов и всяких других преступлений, нет разводов, сексуальных извращений, нет даже индивидуумов с психическими отклонениями.

Такой земной социальный рай обнаружили в 1955 г. на территории США. Ученые, исследовавшие его, установили, что это реликтовая (очень древняя) форма общественной организации, существующая по принципам «религиозного коммунизма».

Главной заповедью членов сообщества, предки которых в давние времена эмигрировали из Германии в Америку, являлось неприятие каких-либо форм борьбы и насилия, уничтожение всякой агрессии в человеческих взаимоотношениях, культивирование и внедрение идеи братства всех людей.

Жила община обособленно, так как старейшины считали, что такая изоляция служит условием сохранения и поддержания существующей гармонии такого образа жизни, оберегает ее от негативных влияний современной цивилизации.

В силу этого попытки внедрить что-то новое (даже, например, использовать научные знания в практике медицинской помощи населению) терпели поражение, т. к в этой закрытой системе любые нововведения считались вредными и отвергались. В лучшем случае, они проверялись, перепроверялись, дополнялись, подвергались правкам и цензуре со стороны авторитетных старейшин рода, которые обыкновенно не имели элементарной осведомленности в области специальных медицинских знаний. Несмотря на то, что эти правила столь идеального социума часто являлись прямой причиной непоправимых последствий для здоровья его обитателей, специалиста лишали права голоса. Старания сведущих и прогрессивных лиц преодолеть опасные для жизни их сородичей издержки царящей в сообществе косной гармонии оканчивались их изгнанием. Издавна установленный и господствующий там жесткий порядок диктовал соблюдение даже мельчайших деталей — в поведении, одежде, еде. Нарушители регламента беспрекословно удалялись из сообщества.

Изгнание инакомыслящих (!), ведомых благими целями и посмевших выразить свое индивидуальное начало неравнодушным отношением к проблемам социума (то есть изгнание как социальная санкция поддержания общего, но обезличенного (!) состояния гармонии), заставляет усомниться в реальной возможности взаимопозитивного развития человека и общества. Трудный опыт, трагический для многих людей и для самой истории, доказывает, что социальная толерантность (терпимость) к проявлениям индивидуального (личностного) начала, к его свободному волеизъявлению является непременным и существенно необходимым условием для того, чтобы и социум, и личность содействовали развитию и поддержанию психологических особенностей, конструктивных (по форме и по содержанию) и для самого человека, и для его государства.

Устойчивая ситуация социального плюрализма, предусматривающая равноправие и суверенитет каждого человека, могла бы пригодиться для создания и поддержания таких условий. Правда, саму ее тоже еще надо создать, и для этого, опять же, понадобится очередная реабилитация. Реабилитация уже самого понятия «плюрализм», возвращающая и постепенно восстанавливающая в сознании людей его подлинный смысл, — поскольку когда-то он был искажен или сокрыт заидеологизированным обвинением в отстаивании ложных мировоззренческих позиций.

В гносеологии, этике, аксиологии и философии, социологии и политике плюрализм означает взгляд на мир как на множество самостоятельных духовных сущностей, которые лежат в его основе, как на множественность истин, которые дает независимое научное знание, как на признание уникальности каждой личности, свободы ее воли и творчества, многообразия ценностных ориентаций, которые мотивируют ее поведение, как на признание легитимности индивидуальных картин мира и утверждение возможности рациональной конкуренции альтернативных и равноправных идеологических убеждений.

В эту группу органично включается и смысловое содержание психологического плюрализма, т. е. множественность личностно-поведенческих проявлений человека, его индивидуальная вариативность. Признание факта ее объективного существования, с которым следует считаться (!), позволит осознать и обеспечить принципиальную несводимость индивидуально-психологического своеобразия человека к психиатрическому диагнозу. Это можно назвать уже психиатрическим плюрализмом.

Психиатрический и психологический плюрализм способны оказать помощь в решении достаточно сложных задач социальной политики, если, конечно, она действительно направлена на устранение взаимодеструктивных отношений социума и личности. Прежде всего, это относится к правовым последствиям любых социально-нормативных оценок проблемных личностно-поведенческих проявлений человека, так как последние одновременно могут оказаться чувствительными к психологическим и психиатрическим диагностическим оценкам.

Понятно, что происходящая сегодня демократизация государственной политики Украины устранила санкционирование политико-психиатрических репрессий. Однако это не означает автоматического устранения угрозы быть заклейменным психиатрическим диагнозом, если в силу ряда причин чьи-либо индивидуальные особенности и поведение приобретут социально проблемный характер.

Кстати говоря, бывает, что во многом этот ряд причин от самого человека зависит мало, то есть довольно часто возникает без собственного волеизъявления личности. Речь идет о давлении на человека проблем, связанных с социальной политикой государства, в результате чего на его жизненном пути возникает слишком много препятствий, которые он вынужден преодолевать. Избыточные препятствия могут, приведя к жизненному кризису, обусловить малоадаптивные формы реагирования в виде ошибок, заблуждений, создания конфликтных ситуаций или иные неконструктивные либо упрощенные формы поведения.

Мы иногда шутя можем поинтересоваться друг у друга, какой уровень сложности имеет сегодня наша психическая активность. Уровень простейшего организма, не по своей воле, а вынужденно озабоченного только лишь биологическим выживанием, или уровень психологически дифференцированной личности, позволяющей себе роскошь(!) духовного развития и самореализации? В такой горькошуточной форме обыгрывается серьезная государственная проблема, которая коснулась сегодня каждого из нас и особенно болезненно переносится людьми наиболее социально зависимыми, беспомощными и потому более уязвимыми. Проблема эта — социально-политическая и экономическая депривация возможности и права человека удовлетворять свои жизненно значимые потребности.

Эта опасная блокада так или иначе упрощает (если не примитивизирует психологически) личностно-поведенческие проявления человека и, можно сказать, провоцирует его социально-психологическую дезадаптацию или навязывает ему социально проблемное поведение. Социально проблемное поведение — это проявление на психологическом уровне взаимотравматизации личности и социума. Оно направлено на устранение или избегание зависимости от социальных несовершенств и отражает их психологически негативные для человека последствия.

Социогенная проблематизация поведения становится не только частной, например, психологической, проблемой человека (требующей его собственных усилий), а и важной задачей государства. Однако решить ее, по-видимому, будет непросто из-за расстройства государственной социальной функции, ответственной за психологическое понимание человека как существа с чувством собственного достоинства, с чувством уважения к достоинству иной личности, с правом выбора альтернативных, психологически, быть может, более содержательных для него способов жизни. Не исключено, что пока эта государственная функция не восстановится (или не разовьется), угроза психиатрического диагноза по-прежнему будет находить питательную среду в архаике общественного мнения о нестандартном поведении человека и в такого же свойства профессиональных взглядах на его психологическую природу. Например, на индивидуальное своеобразие стиля мышления и жизнедеятельности в целом.

Удобно-привычный схематизм представлений о другом человеке нередко заставляет предполагать наличие у него психиатрического диагноза. Во время работы над проектом «Диссиденты» нам приходилось убеждаться и в этом, а не только в том, что психиатрический диагноз отражал послушное исполнение политического приказа. Схема, как известно, всегда облегчает, но и упрощает. Упрощение, упрощенчество освобождало сознание врача прежде всего как человека (!) — и потому как профессионала — от признания такой объективной реальности, как «другая» или «иная», но не больная(!), психология. Следовательно, он не ведал, что не понимал (и может не ведать, что не понимает) глубинных личностных смыслов и адекватности психологических оснований действий «других» и «иных», чья судьба попадала (и может продолжать попадать) в фатальную зависимость от психиатрического диагноза.

Способность к обучению прошлым опытом является одним из прогностически благоприятных признаков, когда, например, оценивается психический статус и уровень развития человека. Особенности использования приобретенного опыта определяют потенциальные возможности усваивать новое и самостоятельно корригировать собственное поведение в будущем, т. е. указывают так называемую зону ближайшего развития. Великий медик Гиппократ как-то заметил, что жизнь коротка, суждение трудно, опыт обманчив. Видимо, вполне уместно поставить вопрос: кого, когда и как, чему и почему, легче или труднее научит опыт политического подчинения и политической подчиненности психиатрического диагноза.

Само собой разумеется, что речь идет о конструктивном, взаимопозитивном (и для личности, и для общества) обучении этим трагическим опытом. Однако эффект обучаемости в значительной степени зависит от осознания прошлых ошибок и заблуждений. Даже если они были искренними и неосознанными, сам по себе этот процесс психологически субъективно сложен или объективно труден. Совершенные ошибки часто вытесняются из сознания. Их признание, закономерно связанное с критическим самооцениванием, психологически болезненно переносится многими людьми. В силу этого (хотя и не только) поставленный вопрос еще некоторое время будет, наверно, оставаться открытым. Точно так же пока неизвестно, когда же, наконец, само психиатрическое мышление, мировоззренческие и социально-политические ориентации общества и взгляды общественности избавятся от (считавшегося прежде безопасным и не обременяющего ни профессиональной, ни любой другой ответственностью) архаичного схематизма представлений о человеке.

Тем не менее, есть выход из труднопреодолимого лабиринта проблемных отношений общества и личности (в том числе и тех, которые могут быть обусловлены психиатрическим диагнозом, или которыми этот диагноз обусловливается). Благодаря ему (при желании!) давно разрешаются многие проблемные и спорные ситуации — даже без приглашения, скажем, такого специалиста, как консенсусмен (иногда, правда, такая профессиональная специализация становится остро необходимой). Выход этот заключается в согласии, основанном на понимании и возвращении из политической ссылки очень простых истин. Например, такой: социальная политика, направленная на создание и поддержание условий, способствующих взаимодополнению индивидуальных психологических миров и социального мира, лучше, чем создание и культивирование (равно, как и содействие этому) условий их взаиморазрушения.

Только реальное воплощение этой простой мудрости будет свидетельствовать о том, что в атмосфере бывшей зоны политического запрета на независимую позицию во взглядах и мнениях, непроницаемую для суверенитета Homo alternativicus (человека альтернативного), не говоря уже о понимании всяких психологических тонкостей в его индивидуальных особенностях, стали происходить благоприятные изменения, которые обеспечат в будущем социальную и психологическую безопасность личности.

Между тем социальная политика, поддерживающая взаимопонимание субъекта и социума, всегда персонифицируется в конкретных людях. Случай может распорядиться так, что человек из прошлого будет уполномочен решать эти задачи настоящего и будущего. От того, принадлежал ли он (и принадлежит ли теперь) к социально желательному типу, который формировался в государстве, где приоритетной была политическая сила мундира, интриг и авантюр, мошенничества, жестокости и сентиментальности, будет зависеть принимаемое им решение и судьба тех, чей, как говорится, вопрос решается.

Допустим, что человек вынес из прошлого только страх, то есть присущий всем людям естественный инстинкт самосохранения. Страх, социальный страх, умышленно культивировался, чтобы удерживать людей в зависимом положении: ведь именно страх парализует мысли и действия, «опускает» личность, принуждая человека к самообесцениванию. В таком случае, не исключается ситуация, в которой психологически неблагоприятное наследие прошлого может стать могилой для настоящего и будущего взаимопонимания личности и социума. Ведь как раз решение этих задач будет зависеть от человека, утратившего широту взглядов, способность к рациональному компромиссу ради consensus omnium (согласия всех), утратившему способность и желание понимать других людей, «иные» мысли, быть терпимым к ним. Человек из прошлого вообще ничего не станет решать, пока «сверху», как это часто бывает, не поступит разрешение увидеть чью-то индивидуальную проблему. Без руководящих указаний такой проблемой будут просто-напросто пренебрегать, т. к. личность слишком мала, чтобы ее заботы могли обратить на себя внимание и чтобы ей оказали помощь.

Человека из прошлого, могут, например, просто раздражать чьи-то претензии на сатисфакцию в связи с оскорбленным чувством собственного достоинства, чья-то независимая позиция или стремление реализовать свое право на нее. Человеком из прошлого само право на личностную автономию, на право чувства собственного достоинства и право на многие другие личностные (психологические) ценности людей не признается, т. к. он когда-то ценой утраты собственной личностной автономии приобрел гарантии безопасности своего существования. Ему порой даже невдомек, что все это существует. В силу таких психологических причин, достигающих уровня социальной проблемы, решение многих актуальных задач, созданных прошлым, осложняется.

Осложняется, например, определение и выбор целесообразных для социума и личности мер предупреждения взаимодеструктивных ситуаций. Особенно остро это проявляется в ситуациях, сопряженных с нормативно-правовыми, судебными оценками социально проблемного поведения и психического состояния человека, т. е. с применением к нему, в соответствии с этими оценками, специфических социальных санкций (лишение свободы, принудительное лечение). Такие оценочные суждения традиционно формируются под углом «юридического» или «психиатрического» видения. Психическое состояние человека чаще всего рассматривается с точки зрения болезненных психических отклонений в его поведении, хотя при нормативном оценивании социально проблемного поведения психологическая нагрузка вопросов во многих случаях гораздо выше, чем психиатрическая.

В практике судебной экспертизы зачастую неоправданно смешивают психиатрические и психологические аспекты поведения и состояния человека; психологические, как правило, почти полностью поглощаются психиатрическими. Такое положение и сегодня не является редким исключением, а в период злоупотребления психиатрией в политических целях вообще было «дежурным» правилом. Человек не имел права на психологическую защиту, несмотря на то, что судебно-психологический анализ и оценка особенностей социально проблемной (например, диссидентской) личности обладают достаточным нормативно-правовым весом. Однако даже находясь в небезопасной для себя зависимости не только от разрушительного политического прессинга или какого-либо собственного психологического несовершенства, но и от действительно имевшегося у него психического заболевания, он все равно попадал в подчинение к политически деиндивидуализированной, т. е. к психологически упрощенной психиатрии. В результате применяемые социальные санкции (так называемое эффективное лечение в психиатрических больницах специального типа) были далеки от психологически дифференцированного понимания того, что и в пределах психиатрического диагноза живет одушевленное существо, т. е. такой же, как и все, человек, способный по-своему думать и переживать, со своей особенной индивидуальной психологией души, страдания которой никому не дозволено унижать. Но и человеку с реальным психическим недугом и, тем более, «психически больным по политическим показаниям» всего этого не полагалось.

Профессиональные знания, к сожалению, не являлись гарантией щадящих условий пребывания в психиатрических больницах специального типа. Хотя давно замечено, что ни они, ни наука сами по себе не в силах изменить традиционного мышления и традиционных взглядов, препятствующих гуманным отношениям между людьми, взаимопониманию между человеком и социумом.

В чем же здесь дело? Может быть, в отношениях человек — человек? Кстати, их вполне можно рассматривать как мини-модель взаимодействия человека и социума. В отношениях человек — человек один из партнеров часто представляет собой официальный окружающий мир, который, случается, недружелюбно настроен по отношению к другому человеку, или определенную социальную систему, которая враждебно настроена против него. Таким образом, и получается, что окружающий мир в лице какого- либо индивидуального мира не понимает и не хочет понимать другой индивидуальный мир.

Тем не менее, и во враждебном окружающем мире находятся люди, способные понимать. Именно у них могли находить посильную поддержку «психически больные по политическим показаниям». Окружающий мир в их лице не отторгал и не уничтожал. Напротив, понимая, поддерживал, хоть как-то облегчая этим страдания и разделяя печальную участь. Таким людям естественно присуще моральное поведение. Социальной деструкции они противостоят тем, что не являются ее индуктором, т. е. не распространяют ее негативные последствия. Сами они могут и не подозревать, что в их индивидуальном мире совесть чувствует себя в безопасности, ей не грозит уничтожение.

Все это может показаться непозволительным упрощением проблемы. Тем не менее, это не совсем верно. И вот почему. Систему создают и олицетворяют конкретные люди. Излишне, наверно, говорить о том, что люди, конечно же, допускают ошибки и система может выйти из-под контроля, превратиться в автономно действующую силу, которая угрожает своему создателю, и т. д. и т. п., но… Сначала все же систему создают, развивают в определенном направлении и поддерживают сами люди. Люди, как известно, бывают очень разные. Они, например, сильно отличаются по способности, которая называется эмпатией, т. е. по способности понимать друг друга. Это, безусловно, отражается на регуляции межличностных отношений и более сложных социальных взаимодействий между людьми.

Эмпатия — способность непростая. Сопоставив данные независимых научных исследований, можно установить, что она развивается на основе врожденной предрасположенности человека к эмоциональному резонансу с другим живым существом. Эмпатия обеспечивает чувствительность к сигналам бедствия, а в человеческих отношениях исключает проявления насилия и жестокости. Не без оснований ученые допускают, что эмпатия дифференцирует людей по моральному поведению, которое, чтобы состояться, опережает воспитательные и иные императивные наставления. Известный психотерапевт К. Роджерс как-то проницательно заметил, что способность вчувствоваться в мир другого человека, понять и не повредить его, в некотором роде — врожденное свойство, и только тонко организованная структура способна на это.

Поскольку обижаться на природу бесполезно, надо бы учитывать, что одни люди от рождения способны к сочувственному постижению и пониманию мира другого человека, а другие, мягко говоря, не очень. Поэтому рассчитывать на устранение взаимодеструктивных отношений между личностью и социумом или личностью и личностью — официальным представителем системы, полагаясь только на редкий и уникальный природный дар (т. е. на способность понимания и постижения другого человека сопереживанием ему), не приходится.

И еще несколько слов по этому поводу: «Когда приходится встретиться с инакомыслящими, постарайся войти по возможности полностью в их кожу… Это значит, что вместо спора надо попытаться войти в аксиому наблюдения»… нового для тебя человека. «Дальнейшая задача будет в изучении и оценке этих аксиом наблюдения», в желании и смелости увидеть «содержательную и обязывающую правду, которой живет действительность».[1]

Анализ сложных явлений, тем более, касающихся взаимодеструктивных отношений личности и социума, уже не раз доказывал, что в их детерминации немалая роль принадлежит обстоятельствам психологической природы. Например, дефицит обычной, на каждый день, и профессионально необходимой психологической просвещенности и информированности может быть небезопасным как для человека, так и для общества. Оспаривать объективность этого факта просто нецелесообразно, т. к. он явственно проявляется в оценках социально проблемного поведения человека, сопряженных с применением к нему каких-либо нормативных ограничительных санкций.

Однако и в настоящее время существуют опасения по поводу якобы вредного для судопроизводства применения психологии. Обычно их объясняют действительно имеющимися серьезными ошибками психологов, что свидетельствует о ряде взаимообусловленных (и отнюдь не сугубо психологических) проблем. Поэтому на основании отдельных промахов и грехов нельзя строить предвзятые обвинения относительно научно несостоятельных претензий психологии на полномочия решать задачи, являющиеся прерогативой суда, следствия и психиатрии, и приписывать ей экспансивные тенденции «захватить» эти полномочия. Отсутствие полной ясности касательно вопросов, которые возможно рассматривать под углом психологического видения безо всякой угрозы для святая святых (т. е. принятия решения на основе внутреннего убеждения) судебно-следственной системы, а также недостаточно четкая нормативная регуляция самой процедуры, правовой и психологической одновременно, — является еще одним из оснований для опасений, затягивающих «допуск» психологии в судебный и следственные процессы. И, наконец, упомянутые опасения по поводу чрезмерной психологизации объясняются всем уже известной исторической причиной, т. е. тотальной идеологизацией (политизацией) судопроизводства в прошлом.

Историки считают, что теоретическая разработка и практическое использование психологических знаний в криминальном судопроизводстве прекратились к середине 30-х годов XX ст. По их мнению, это было связано с довлеющим влиянием концепций А.Я. Вышинского, что привело к исключению из Уголовно-процессуального Кодекса норм, которые регулировали необходимость определения особенностей психического состояния обвиняемого, не смешивая особенности психики с ее болезненными проявлениями. Психологический контекст событий, который обязательно должен был бы исследоваться судом и следствием, стал игнорироваться. Это внесло свою лепту в укрепление принципов, в силу которых право личности на защиту уже давно стали сугубой теорией, а сама процедура судебного процесса неуклонно приобретала формальный характер.

«Высокий» суд не интересовался всесторонним исследованием психологических обстоятельств, которые имеют юридическое значение (т. е. индивидуально-психологическими особенностями социально проблемного человека), мерой их «соучастия» в формировании мотивов его поведения, психологическим анализом личностного смысла диссидентской позиции обвиняемого, скрытого, быть может, от него самого. В силу этого исключалась объективная оценка действий социально проблемной личности. К тому же в подобных случаях все, как говорится, были добровольно-принудительно свободны от рассуждений по поводу многочисленных нарушений баланса справедливости, в частности, по поводу несоответствия между индивидуальной мерой вины и соразмерностью наказания.

Учитывая прошлый опыт политической депсихологизации судебно-следственного процесса, сегодня нельзя отмахиваться от реальных возможностей психологии. Нормативно-правовая оценка социально проблемных личностно-поведенческих проявлений, перечисленных, к примеру, в разделе сегодняшнего УПК Украины о преступлениях против государства, должна учитывать хотя бы необходимый психологический минимум: уровень интеллектуального развития человека, его индивидуально-психологические особенности, личностные качества, психологические и социальные факторы, влияющие на формирование мотивов его поведения. Само же практическое участие психологии в юриспруденции можно считать условием гарантии защиты права человека на социальную и психологическую безопасность.