Глава пятая ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ГРУДЬ: ТЕЛО И РАЗУМ

Глава пятая

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ГРУДЬ: ТЕЛО И РАЗУМ

Грудь. Это слово относится либо к анатомическому органу как таковому, либо к представлению о нем (объект — представление), которое существует в уме субъекта. «Грудь» — это объект оральных желаний, импульсов, фантазий и тревог и синоним слова «мать»… Разделение грудей соотносится с психологическим процессом, при котором младенец делит цельный образ груди на две части, одна из которых становится «хорошей грудью», совершенной, красивой и приносящей полное удовлетворение, а другая будет отталкивать его, и ее он будет ненавидеть («плохая» грудь).

Чарльз Райкрофт «Критический словарь психоанализа», 1972 год (илл. 63)

63. Андре Франсуа. Обложка книги Чарльза Райкрофта «Критический словарь психоанализа». 1972. Психоанализ представлен фигурой с мужским лицом на женском теле. Грудь символически помещена на затылок бородатой головы психоаналитика.

Хотя некоторые черты груди кажутся вечными, например, способность производить молоко и уязвимость перед болезнями, значения груди подвержены существенным вариациям. В самом деле, как мы уже видели, можно отметить особые моменты, в которые произошли драматические изменения в истории груди. Вспомните: в XIV веке появилась Мадонна Млекопитательница, в XVI веке доминировала эротическая грудь, и в XVIII веке появилась «политическая» грудь. Еще одно такое резкое изменение произошло на рубеже XIX и XX веков, и связано оно с трудами Зигмунда Фрейда.

С точки зрения психоанализа, груди являются источником глубочайших эмоций индивидуума. Фрейд утверждал, что сосание груди — это не только первая деятельность ребенка, но и «отправная точка всей его сексуальной жизни»^[223]. Он упорно придерживался этого мнения и верил, что пенис отца — фаллос — оказывает исключительно важное влияние на психическое развитие как мальчиков, так и девочек. Для Фрейда и его последователей человеческая психология строилась исключительно вокруг груди и пениса. Эти две части тела доминировали на фрейдистской карте мозга и в первые сто лет психоанализа были для Фрейда контрольными точками.

В самом начале для учеников Фрейда существовали только две возможности: они либо принимали его базовые принципы, либо разрывали отношения с мастером. Эдипов комплекс, согласно которому каждый мальчик испытывает страх, смешанный с завистью, по отношению к отцовскому пенису и живет в страхе перед угрозой кастрации, был краеугольным камнем теории, на котором фрейдисты клялись в верности учению. Что же касается девочек, то они испытывали «зависть к пенису», и этот принцип также не подвергался сомнениям.

Изначально в этой теории место груди отводилось позади пениса, ее заслоняла его слава. Хотя, подобно наполовину зарытой статуе богини, грудь могла бы заявить, что она раньше стояла на первом месте и никогда не теряла своей власти. Фрейд всегда признавал значение груди, не уступая ни дюйма пениса. Только фрейдисты более позднего периода, как Мелани Клейн (Melanie Klein), попытались пересмотреть эту иерархию и даровать груди преимущество.

Фрейд всегда рассматривал грудь как первую «эрогенную зону» ребенка. С первой оральной ступени, связанной с грудью, обычный ребенок будет переходить последовательно на анальную и генитальную ступени. Считалось, что приятные эротические ощущения от сосания груди останутся у индивидуума в подсознании на всю его жизнь, приняв другие формы. Одно из пифических изречений Фрейда, многими из которых он прославился, определяет взрослую любовь как возвращение к материнской груди и гласит: «Обретение объекта, в действительности, является лишь повторным обретением его»^[224]. С первых и до последних написанных им строк Фрейд не потерял своей убежденности в том, что сексуальность начинается с груди и что мать является в определенном смысле «первой соблазнительницей»^[225] ребенка.

В рамках этой концептуальной схемы все приснившиеся объекты, похожие на грудь, например, яблоки или груши, можно интерпретировать как груди. Например, мужчина тридцати пяти лет рассказал о своем сне, который, по его словам, он видел в возрасте четырех лет. В этом сне фигурировали две груши, которые мальчику принес мужчина, исполнявший посмертную волю его отца. Во сне присутствовала и мать мальчика. У нее на голове сидели две птицы. Одна из птиц подлетела к ее рту и начала сосать его. Как Фрейд толковал это загадочное видение? С характерной для него уверенностью он объявил: «Этот сон следует перевести так: „Дай мне грудь, мать, или покажи мне ее, ведь из нее я привык пить в прошлом“»^[226].

Если Фрейду только предоставлялась возможность увидеть грудь в туманных глубинах мыслей его пациента, он никогда ее не упускал. Однажды, когда он услышал от одного молодого человека свободные ассоциации, вызванные его отношениями с актрисой и стихотворными строчками, Фрейд заявил: «Не может быть ни малейшего сомнения в том, что обозначают яблоня и яблоки [в стихотворении]. Скорее всего, именно красивые груди актрисы привлекли к ней этого молодого человека»^[227]. Толкование снов по Фрейду, каким бы притянутым за уши оно ни было, всегда излагалось с чувством абсолютной уверенности в своей правоте.

Груди преимущественно фигурируют в базовой теории психоневроза Фрейда. Психоневроз уходил корнями в «извращенное» сексуальное развитие. Под «извращенным» Фрейд понимал все, что не вело к первичности генитальных функций по сравнению со всеми другими проявлениями взрослой гетеросексуальности. Знаменитый случай Доры, «истеричной девушки почти девятнадцати лет», является типичным примером последовательности извращений, которые подсознательно вели ее от сосания груди в младенчестве к сосанию большого пальца в детстве и ко взрослой фантазии о том, чтобы сосать мужской половой орган. Такой вывод сделал Фрейд из ее кашля и раздраженного горла^[228].

Чтобы разобраться со случаем Доры, Фрейд приводит в пример историю другой пациентки, молодой женщины, которая никак не могла отказаться от привычки сосать большой палец. Пациентка сохранила воспоминания о том, как в детстве «она сосала грудь кормилицы и одновременно ритмично тянула ее за мочку уха». Последний жест предполагал мастурбацию. Фрейд связывает случай с безымянной пациенткой и случай Доры с раздражением горла, явно связанным с ее желанием сосать мужские гениталии. И он делает вывод о том, что «не требуется большой фантазии для того, чтобы заменить сексуальный объект конкретного момента (пенис) изначальным объектом (соском)». «Итак, мы видим, — делает вывод добрый доктор, — что эта в высшей степени отвратительная и извращенная фантазия о сосании пениса имеет самую невинную причину. Это новая версия того, что можно описать как доисторическое впечатление от сосания груди матери или кормилицы»^[229]. Детективная работа, проделанная Фрейдом, с его викторианским отвращением к оральному сексу, заставляет нас описать полный круг: мы навечно приклеены к материнской груди. Многие поступки во взрослой жизни и особенно патологические симптомы обусловлены воспоминанием о кормящей груди.

Чтобы проиллюстрировать то, как ранние и поздние значения груди могут смешиваться, Фрейд часто цитировал анекдот о молодом человеке, который очень любил красивых женщин. Когда он вспомнил свою хорошенькую кормилицу, кормившую его в младенчестве, он заметил: «Жаль, что я не сумел лучше использовать такую возможность»^[230]. Очевидно, что мужчина явно смешал мысли взрослого и ребенка о женском теле, как если бы младенец был уже взрослым мужчиной.

В последней своей крупной работе «Очерки психоанализа» Фрейд возвратился к груди как к «первому эротическому объекту ребенка» и «прототипу более поздних любовных отношений — для обоих полов»^[231]. Он настаивал на том, что младенец не делает различия между грудью и своим собственным телом. Эту теорию некоторые современные последователи Фрейда превратили в догму, хотя, как и другие предположения о первом жизненном опыте младенцев, ее невозможно доказать. Фрейд зашел дальше обычного, представив сосание как архетип человеческого опыта. В самом деле, он утверждал, что «не имеет значения, действительно ли ребенок сосал грудь, или его кормили из бутылочки, и он никогда не знал нежности материнской заботы. В обоих случаях развитие ребенка идет по одинаковому пути. Вполне вероятно, что во втором случае его более поздние желания станут более сильными». Фрейд был убежден в том, что — сосет ли младенец настоящую грудь или нет и вне зависимости от длительности грудного вскармливания — индивидуум «после отлучения от груди всегда будет убежден в том, что его кормили слишком недолго и дали слишком мало»^[232].

Грудь предлагает психоаналитическую парадигму для Эдема. Когда-то мы все пребывали в раю. Потом нас оторвали от материнской груди (или бутылочки) и заставили скитаться в диком мире без грудей. Став взрослыми, мы постоянно ищем комфорт изначальной груди и иногда находим его в сексуальной связи, которую Фрейд считал своего рода заменителем более раннего удовольствия. «Никто из тех, — замечает он, — кто видел, как младенец удовлетворенно откидывается от груди и засыпает с раскрасневшимися щеками и блаженной улыбкой, не может не увидеть в этом прототип сексуального удовлетворения в более взрослой жизни»^[233].

Однако мы не можем не заметить, что два похожих на вид феномена не всегда идентичны. Да, младенцы засыпают после кормления, а взрослые — после секса, но это не означает, что более поздний опыт каким-то образом развился из нашего раннего опыта. Но даже если согласиться с гипотезой Фрейда о том, что удовлетворение младенца от кормления грудью является прототипом более «поздних» удовольствий, особенно сексуальных, остается фундаментальный вопрос, касающийся различия в развитии женщин и мужчин. Фрейд прямо утверждает, что грудь является первым эротическим объектом для обоих полов. Затем в жизни мальчика начинается Эдипов период, в течение которого — чтобы уберечь свой сексуальный орган от угрозы кастрации, исходящей от отца, — он отказывается от права на мать. Впоследствии большую часть своей жизни он проводит в поисках других грудей, заменяющих грудь матери. Эта теория, хотя и несколько сложная, по меньшей мере, правдоподобна на символическом уровне.

Девочка же, согласно теории Фрейда, не отказывается от материнской груди так, как мальчик. Она движется по еще более странной траектории, которую определят с раннего детства «зависть к пенису». Она «не может простить свою мать за то, что отправила ее в мир настолько недостаточно экипированной. Из-за чувства обиды она отказывается от матери и ставит другого человека на ее место — своего отца»^[234]. Эта гипотеза зависти к пенису является самой уязвимой частью теории развития человека по Фрейду. Она правомерна только как парабола всех социальных преимуществ, которыми пользуются мужчины в патриархальном обществе. Более того, она никоим образом не объясняет, почему девочки перестают считать материнскую грудь сексуальным объектом. Мне кажется, что Фрейд был близок к истине, когда написал: «Идентификация с ее матерью может занять место привязанности к матери»^[235]. Эта идентификация не является результатом обиды на мать за то, что та не снабдила дочь пенисом, выпуская ее в мир, а вытекает из растущего ощущения женской общности и схожести тел. Когда у дочери появляется грудь и начинаются менструации, она становится, как и ее мать, взрослой женщиной, способной на сексуальность и материнство.

На нескольких страницах записей, сделанных в последние месяцы жизни, Фрейд попытался переосмыслить свою теорию «зависти к пенису». Сначала он обратился к идее «идентификации» девочки с ее клитором, не оставляя мысли о женской неполноценности по отношению к пенису. Но затем в серии торопливых фраз Фрейд явно переоценил место груди в умственной жизни ребенка. «Детям нравится выражать связь с объектом с помощью идентификации: „Я предмет“. Пример: грудь. „Грудь часть меня, я грудь“. И только позже: „У меня это есть, правильно, но я не это..“»^[236]

Что значат эти короткие строчки? Если, по утверждению Фрейда, ни мальчики, ни девочки в младенчестве не делают различия между материнской грудью и собственным телом, то в конце концов они приходят к осознанию того, что грудь принадлежит другому человеку, во власти которого дать ее или отнять. И мужчины, и женщины движутся от изначального «Я этот предмет» (если мы принимаем гипотезу, что они сначала не отличают грудь от себя) к утверждению «Я не этот предмет». Но у девочек есть возможность получить грудь, и в подростковом возрасте они могут сказать то, чего никогда не смогут сказать мальчики: «У меня это есть».

Если туманные предположения Фрейда довести до логического конца, то развитие груди как части тела человека можно рассматривать в качестве психологического преимущества для женщин. Грудь, которую они так хотели получить в младенчестве, возвращается к ним во взрослом состоянии — как источник удовольствия для них самих, их любовников и их младенцев. Так как Фрейд был скован рамками мира с мужчиной в центре, он мог мыслить только как посторонний наблюдатель. Ему не дано было оценить грудь с точки зрения женщины, которая начинает свою жизнь с молока из груди другой женщины, а затем с возрастом сама обретает грудь.

Если бы Фрейд был женщиной, он бы, возможно, развил теорию «зависти к груди» вместо теории «зависти к пенису». «Женская» теория могла бы звучать так.

Мать мальчика — это первый объект его любви, и она, по сути, остается таковым в течение всей его жизни. С того момента, когда он был привязан к материнской груди, он не может ею насытиться. Если новый малыш заменяет его у материнской груди, он будет считать младшего ребенка захватчиком и обижаться на мать за то, что она отняла грудь у него, первого и правомочного владельца. Отсюда и двойственные чувства по отношению к матери и младшему ребенку-сопернику, которые мы наблюдаем во многих семьях.

Пока мальчик растет и приближается к подростковому возрасту, он мечтает о том, что однажды грудь ему вернут. Подсознательно он верит, что и у него, как у его сестер, в подростковом возрасте вырастут груди. Когда этого не происходит, он чувствует себя обманутым. Он считает свою мать виноватой в том, что ему достался «дефективный» торс, и не прощает ее за то, что она так поступила. Он чувствует себя пустым, он ниже своих сестер с их набухающими грудями. И ему так и не удается избавиться от ощущения собственной неполноценности. Безнадежное желание обрести собственные груди вмешивается в развитие мальчика и в формирование его характера. У него возникает желание отмстить всем женщинам за то, что у них есть то, чего он лишен. До конца его дней женская грудь будет одновременно внушать ему желание обладать ею и ярость из-за того, что у него самого грудей нет. Первое чувство обычно выражается в желании прикоснуться к женским грудям, сосать их, и чем больше они, тем лучше. Второе чувство проявляется в недовольстве собой, которое иногда приводит к актам насилия против женщин, когда сильнее всего страдают их груди.

Даже став отцом, взрослый мужчина будет испытывать ревность к младенцу, сосущему грудь его жены. Он всегда будет рассматривать ребенка как чужака, захватившего то место, которое изначально принадлежало ему. Отсюда подсознательное желание убить собственного отпрыска и неизбежность конфликта между поколениями. Желание получить грудь необходимо рассматривать как фундамент всех цивилизаций, когда одновременно Эрос и Танатос борются за обладание ею.

Эта пародия на три эссе Фрейда о женской сексуальности позволяет предположить, что сильнейшее мужское эротическое стремление к женской груди связано с тоской по матери, с соперничеством между братьями и сестрами и, возможно, даже с ревностью к собственным детям^[237]. Когда видишь мужчину, с самодовольным видом разгуливающего с пышногрудой женщиной, как будто она является символом его мужественности, теория «зависти к груди» уже не кажется такой необоснованной.

К настоящему времени тысячи пациентов в тысячах кабинетах уже ответили на вопрос о своих воспоминаниях о материнской груди. Вопрос «Мать кормила вас грудью?» долгое время оставался стандартным вопросом психоаналитиков. Опыт сосания и отлучения от груди не считался похороненным в памяти, так как его воскрешали с помощью психологических приемов.

Обычный упрек матери, о котором говорил Фрейд и последующие поколения фрейдистов, заключается в том, что мать дает ребенку слишком мало молока, что можно воспринять как недостаток любви. Хуже этого, страх быть отравленным молоком матери подпитывает фантазию о «плохой» или «ядовитой груди»^[238]. Этот недоброжелательный взгляд на грудь впоследствии стал еще одной чертой, добавляемой к портрету «кастрирующей» или «сумасшедшей» матери, который был популяризован психиатрами в Америке в 40-е и 50-е годы.

Один из последователей Фрейда идентифицировал то, что получило название «феномена Исаковера». В состоянии, похожем на сон, многие взрослые представляли мягкую, рыхлую массу, которая приближается к лицу. Исаковер интерпретировал этот образ как воспоминание младенца о грудном кормлении^[239]. Психоаналитики фиксировали случаи феномена Исаковера и использовали их для исследования других воспоминаний раннего детства и для поддержки в высшей степени конъюнктурных теорий о страхе кастрации, кровосмесительных фантазиях и других состояний регресса во взрослом состоянии^[240].

Как бы сдержанно мы ни относились к фрейдистским теориям груди, мы должны поблагодарить их автора за то, что он объединил две главных составляющих истории груди в мощную психологическую парадигму: материнская грудь и эротическая грудь соединились в единое целое. Мать и любовница станут делить груди, чье сияние будет освещать наше настоящее тем сильнее, чем дальше мы уходим от их изначального тепла. Как никто до него, Фрейд понял власть груди над жизнью человека от начала и до конца его дней.

В Британии, где Фрейд провел последний год своей жизни после того, как аншлюс Австрии нацистами заставил его бежать из Вены, его наследие развивали многие выдающиеся психоаналитики, среди которых Мелани Клейн, Рональд Фэабен (Ronald Fairbairn) и Д. У. Уинникотт (D. W. Winnicott). Их часто объединяют как сторонников теории «объект — представление». Они развили положение Фрейда о том, что младенец впитывает качества первичного объекта — в данном случае груди матери, — и этот первый объект навсегда остается в его подсознании, как картинка в калейдоскопе, способная бесконечно меняться. Клейн, в частности, пришла к выводу, что фантазии о груди, которые начинаются в первые месяцы жизни, становятся частью подсознания человека и влияют на все мыслительные процессы в будущем. Фрейд открыл сексуальность груди. А Клейн добавила к этому убеждение в том, что садистские и оральные (агрессивные) чувства питают отношения любви-ненависти младенца к груди, а следовательно, и к матери.

Клейн предположила наличие врожденной полярности инстинктов, похожих на инстинкты жизни и смерти у Фрейда. С ее точки зрения, инстинкт смерти является первичным источником тревоги младенца, которую ребенок — мальчик или девочка — бессознательно переносит на первичный внешний объект, т. е. на грудь. Такая грудь становится «плохой». Напротив, кормящая грудь ассоциируется с инстинктом жизни и становится «хорошей» грудью. Она говорит так: «…грудь, в той мере, в какой она доставляет радость, любят и ощущают как „хорошую“. В той мере, в какой она является источником обиды, ее ненавидят и считают „плохой“»^[241]. Эта оппозиция хорошей и плохой груди находит свое выражение в таких психологических механизмах, как «интроекция» и «проекция». «Младенец проецирует свои любовные импульсы и связывает их с доставляющей радость (хорошей) грудью, как он проецирует свои деструктивные импульсы вовне и связывает их с грудью, которая его обижает (плохой)». Его цель получить идеальный объект и совершить его интроекцию и держать в стороне плохой объект. Таким образом, и хорошая, и плохая грудь закрепляются в сознании младенца.

Клейн основывалась на своем анализе и наблюдениях за детьми в игровой комнате в 20-е годы. Она считала, что может «читать» в мозгу младенца. М. Клейн утверждала, что грудь, не оправдавшая желания младенца, является «пугающим преследователем». В своих деструктивных фантазиях младенец «кусает и рвет грудь, пожирает ее, уничтожает ее; и он чувствует, что грудь будет атаковать его, так или иначе». Он боится, что его уничтожит его собственное «похожее на вампирское сосание». Его мучают фантазии об «опустошении груди», в которой уничтожено все хорошее и которую он заполняет плохими субстанциями, например, его собственными экскрементами. Когда дело доходит до изобретательных описаний ментального ландшафта младенца (вспомните, что мы говорим о ребенке трех или четырех месяцев!), то даже Фрейд выглядит весьма скромно по сравнению с Клейн.

Ребенок растет и переходит от восприятия своей матери либо как только хорошей, либо как только плохой к более полным взаимоотношениям с ней как с цельной личностью. Хорошая и плохая грудь и хорошая и плохая мать сближаются и становятся единым целым. И, наоборот, при патологическом развитии грудь и, следовательно, сама мать продолжают существовать в сознании ребенка как одномерное существо либо в идеализированной, либо в девальвированной форме.

Если Фрейд шокировал своих современников открытием детской сексуальности, то Клейн добавила неприятное видение демонического сосания. Современные матери, читавшие работы Клейн, могут задуматься над ее словами, как американская поэтесса Минерва Нейдитц (Minerva Neiditz):

Мелани Клейн сказала,

Что маленькие дети

Завидуют грудям своих матерей

И представляют, как они входят в них

И выскребают из них все хорошее.

Если бы то, что она сказала,

Было правдой,

Немногие из нас

Кормили бы грудью этих дикарей…^[242]

До настоящего времени грудь была полем битвы для нескольких поколений психоаналитиков и психологов. Юнг, например, практически ничего не говорил о груди, но это не помешало его последователям использовать грудь в своих целях. Главным дополнением последователей Юнга к теории Фрейда стала трансформация фрейдистского восприятия матерей как сексуальных объектов. Сторонники учения Юнга воспринимали матерей как женское начало — подсознательный женский образ в мужчинах. (Есть и понятие мужского начала, которое обозначает мужской образ в женщинах.)

По мнению психоаналитика Джона Биби (John Beebe), кровосмесительное оральное желание матери — это не единственное психологическое значение, которое может иметь грудь^[243]. Дети проходят через различные стадии развития, на каждой из которых значение груди меняется. Первая стадия — это позитивное восприятие матери, затем стадия негативного отношения к матери, потом стадия отца. На стадии позитивного отношения к матери грудь воспринимается как кормящая и успокаивающая форма. На стадии негативного отношения к матери грудь преследует, душит или пожирает. На стадии отца груди или заменитель грудей ассоциируются с творческими и духовными возможностями.

Последователи Юнга полагают, что мужчина, развивающий в себе женское начало, не попадется в ловушку зависти к груди. Точно так же женщины, развивающие в себе мужское начало, не будут завидовать мужским пенисам. У них будет собственное «фаллическое творчество». Те, кто исповедуют идеи Юнга, отрицают положение теории Фрейда, согласно которому груди всегда предполагают регресс к оральной стадии жизни. Но сколь бы яростно они ни настаивали на своих отличиях от последователей Фрейда, им не удалось избежать схожего сугубо мужского перекоса: и для них зрелой личностью будет только личность, которая поднимается над материнской стадией (или стадиями), чтобы попасть в царство отца, которое может называться фрейдистским термином «сверх-я», или терминами Юнга «женское» и «мужское» начало, или термином французского психоаналитика Жака Лакана (Jacques Lacan) «имя отца». Мать остается человеком, от которого вы должны уйти. Эти теоретики психоанализа XX века не могут рассуждать о зрелости, не повторяя патриархальную иерархию своего времени.

Ярким примером того, как идеи Фрейда, Юнга и Клейн можно соединить в единое целое, чтобы «подогнать» к груди, являются труды британского психоаналитика Джеймса Астора (James Astor). Астор пересмотрел вызывавшую многочисленные дискуссии тему: как именно младенцы видят грудь. «Сразу после рождения и первые несколько недель жизни грудь для младенца — это весь его мир, именно так, не часть целого, а как целое. Лишь позже, когда младенец начинает осваивать географию собственного тела и тела матери, только тогда он воспринимает грудь как часть целого»^[244].

Астор выводит тему груди за рамки взаимодействия матери и ребенка и экстраполирует ее на отношения психоаналитика и пациента. По аналогии с парой, участвующей в грудном вскармливании, он утверждает, что «разум аналитика есть в действительности грудь, дающая пищу для размышления, что является частью психоаналитического воспитания наших пациентов». Пациент не может в полной мере оценить эту «грудь психоаналитика», «пока его не отлучат от нее в конце психоанализа». Как метафора, сравнение психоаналитика и кормящей матери не лишено очарования, хотя это мало чем помогает нам в понимании процесса терапии.

По крайней мере, заслугой психоанализа можно считать то, что он прояснил, почему груди действуют в психике человека как множественные символы, даже при том, что интерпретировались они исключительно в связи с материнскими и сексуальными ассоциациями. Но приверженцам психоанализа обычно не удавалось разглядеть другие значения груди, не связанные со вскармливанием и сексом. Рассмотрим в качестве примера анорексию. Это психическое отклонение, при котором человек одержим идеей потери веса. В течение примерно ста лет после того, как это состояние было описано в 1873 году французским врачом Шарлем Лазегом (Charles Lasegue) и английским врачом Уильямом Галлом (William Gull), оно считалось достаточно редким^[245]. Но за последние двадцать пять лет анорексия — это уже не отдельные случаи, а почти эпидемия среди молодых женщин, которые составляют около 90 процентов больных анорексией в США.

Психоаналитики традиционно трактовали анорексию как «отказ от женственности» и от взрослой гетеросексуальности. В начале 1970-х годов, когда число случаев анорексии начало расти, среди психиатров превалировало мнение, согласно которому это состояние являлось следствием глубокого невротического конфликта вокруг сексуальности, корни которого кроются в семье пациента. Лечить анорексию пытались принудительным кормлением и семейной психотерапией. Но многие критики из числа феминисток настаивали на том, что голодание страдающих анорексией куда в большей степени связано с «тиранией стройности» и необходимостью выглядеть «по-мальчишески» в мире, где привилегии отданы мужчинам^[246]. Они указывали на то, что многие девушки, страдающие анорексией, бессознательно, но справедливо боятся того, что из-за жира на груди и бедрах они будут казаться глупыми или уязвимыми для мальчиков и мужчин. То, что они отвергали свои груди, было отрицанием не только сексуальности и материнства. Эти девушки отвергали ущемление прав женщин в социальной, экономической и интеллектуальной областях, которое они видели вокруг. И часто примером этого становилась жизнь их собственной матери. Страдающие анорексией знают, что они не могут контролировать окружающий мир — созданный либо их семьей, либо обществом — но они верят, что могут контролировать вес своего тела. В действительности, потеряв в весе, они часто доходят до такого состояния, когда уже не способны контролировать прием пищи, и их вес снижается до опасной, а иногда и до смертельной отметки. В наше время, в связи с повышенным вниманием к анорексии и другим нарушениям питания, психиатры пересмотрели причины заболевания и разработали новые комплексные модели лечения, более соответствующие психологии молодых женщин и учитывающие целый спектр значений, которыми культура наделяет женские формы.

За пределами профессиональных кругов «психологическая» грудь стала основной темой популярной культуры. Вспомните бесчисленные комиксы, в которых неодушевленные предметы — яблоки, яйца, горы — ассоциируются с образом груди в мозгу человека. Вспомните грудь-монстра в фильме Вуди Аллена «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить» (1972), которая убегает из лаборатории сумасшедшего ученого и разоряет окрестности, а справиться с ней смог только комический герой Вуди Аллена, потрясающий распятием.

Вспомните роман Филипа Рота (Philip Roth) «Грудь», герой которого превращается в огромную молочную железу. Когда герой этой выдумки (при всем уважении к Кафке) пытается разобраться в своем затруднительном положении, с его уст срывается типичный псевдопсихологический лепет Восточного побережья: «Почему эта примитивная идентификация именно с этим объектом младенческого поклонения? Какие неутоленные аппетиты, какие страхи из колыбели, какие фрагменты моего самого далекого прошлого соединились, чтобы создать форму такой классической простоты?» ^[247] Превращение взрослого мужчины в гигантскую грудь представлено как форма исполнения желания, развенчивающая одержимость целого поколения.

Коротко, используя термины Фрейда, можно сказать, что до сих пор американцы говорят об «оральных» типах, а французы рассматривают американскую одержимость грудью как задержавшееся детство (они забывают о собственном поклонении груди в минувшие века). Теперь, когда мы вспоминаем взгляд на грудь, популяризованный психоаналитиками, мы смеемся над тем, чему когда-то поклонялись. Немногие буквально понимают высказывание Фрейда о том, что «ребенок никогда не забудет боль потери материнской груди» ^[248]. И мы уже не называем мать, не способную кормить грудью своего ребенка, патологической «истеричкой» и не лечим ее сеансами гипноза, как делал это Фрейд в одном памятном случае ^[249]. Хотя мы не забываем о многих подсознательных побудительных причинах, определяющих выбор человека в жизни, мы больше не связаны ни на чем не основанными догмами, притворяющимися наукой. Иногда грудь — это просто грудь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.