Глава четвертая ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГРУДЬ: ГРУДЬ ДЛЯ НАЦИИ
Глава четвертая
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГРУДЬ: ГРУДЬ ДЛЯ НАЦИИ
За всю историю — за исключением нашего времени — никогда вокруг груди не было такого столкновения мнений, как в XVIII веке. Когда мыслители-просветители решили изменить мир, женские груди стали полем битвы для противоречивших друг другу теорий о человеческой расе и политических системах. Еще до окончания этого века грудь свяжут с идеей нации. Не будет слишком большим допущением сказать, что именно тогда новые западные демократии придумали политизированную грудь и с тех пор делают первые шаги в этом направлении.
Политические страсти не отразились на женской одежде, поскольку мода подчеркивала грудь исключительно как эстетическое и эротическое украшение. Во Франции и в Англии, задававших тон во всей Европе, корсеты и корсажи были рассчитаны на то, чтобы выпрямить спину, отвести лопатки назад и выпятить грудь. Легкое движение красавицы, и сосок показывался из выреза. Если верить цветистому языку одного из историков моды, английская кокетка пользовалась «любой возможностью показать сосок подмигивающему повесе»[156].
Определенно при дворе короля Людовика XV (годы правления 1715–1774) мало кто думал о политическом значении груди. Этот двор прославился своим распутством. Удовлетворяя аппетит на эротику, французские художники заполняли холсты сладострастными женщинами с разной степенью обнаженности. Декольте имело значение и для Людовика XV, который выговорил одному из своих министров за то, что тот не знает, велика ли грудь у будущей невестки короля Марии Антуанетты. «А ее грудь? У женщин смотрят в первую очередь на нее», — якобы сказал король.
Идеалом все еще оставалась невинная грудь, молодость и красоту которой сохраняли с помощью кормилиц. В 1700 году меньше половины английских матерей сами кормили своих детей грудью, остальных кормили нанятые женщины или использовался метод «сухого кормления», когда младенцу давали полужидкую пищу[157]. Во Франции к услугам кормилиц прибегало еще больше матерей. Если в XVI веке к кормилицам отправляли только детей знати, то в XVII веке к этому прибегали буржуазные семьи, а в XVIII веке — представительницы низших классов. Работающие женщины и аристократки одинаково зависели от молока кормилиц: первые получали возможность работать, вторые — свободу выполнять многочисленные социальные обязанности, которые накладывала на них светская жизнь.
К середине века около 50 процентов парижских детей отправляли к кормилицам в деревню. В 1769 году в Париже появилось Бюро по найму кормилиц, которое должно было следить за тем, чтобы кормилицам платили вперед[158]. К 1780 году примерно из двадцати тысяч младенцев, рожденных в Париже, лишь 10 процентов кормили грудью в их доме. Остальные 90 процентов отправлялись родителями или воспитательными домами к кормилицам[159]. Но уже к 1801 году оказалось, что половину парижских детей и ? английских детей кормят грудью их матери[160]. Что послужило причиной такой удивительной перемены?
В середине XVIII века по всей Европе разнесся яростный вопль моралистов, философов, врачей и ученых. Выступая от имени природы, они решили доказать, что естественные процессы в организме полезны для политики. Физическое здоровье стало символом здоровья государства, и женские груди метонимически несли зачатки болезни или благополучия[161]. Согласно этим новым рассуждениям, груди делились на две категории: «продажные» или «заражающие» груди кормилиц и материнские груди, связанные с возрождением семьи и социума.
В Англии кампания против института кормилиц началась с нескольких эссе, в которых утверждалось, что материнское грудное вскармливание необходимо для блага конкретного ребенка и всей нации[162]. Молоко родной матери считали природным средством для борьбы с высоким уровнем смертности среди младенцев среднего и высшего классов, которых отсылали к кормилицам более низкого происхождения. В желающих стать кормилицами недостатка не было. Это оставалось одним из немногих занятий, позволявших простой женщине зарабатывать наравне с мужем-крестьянином, особенно если она кормила не одного ребенка, а так поступали многие. Мало кто задумывался о том, как страдает от этого собственный ребенок кормилицы, которого лишали материнского молока ради получения денег за кормление другого ребенка.
Еще до середины XVIII века основным аргументом против использования кормилицы было то, что с ее молоком ребенок получит плохой характер и физические недостатки той, которая его выкормила. Романист Даниэль Дефо (1660–1731) с гневом обрушился на матерей, которые позволяют своим детям «сосать кровь жизни молочницы или чесальщицы шерсти» и которые «не побеспокоятся о том, чтобы узнать характер, отрицательные качества и даже душу женщины, чье молоко он сосет, не говоря уже о ее телесных болезнях»[163]. Несмотря на литературный талант и живое воображение, Дефо явно не удалось избавиться от предубеждения, с которым представители среднего класса относились к рабочему классу.
Но главной силой в английском крестовом походе против кормилиц были не писатели, подобные Дефо, а врачи, и особенно Уильям Кэдоган. Его влиятельный труд 1748 года «Эссе о грудном вскармливании», еще до конца века неоднократно переиздававшийся в Англии, Америке и Франции, призывал матерей следовать законам «непогрешимой природы» и принять обязанности грудного вскармливания. Чтобы отец не чувствовал себя исключенным из диады мать — дитя, Кэдоган отводил ему роль сторожевого пса: «Я бы настоятельно рекомендовал каждому отцу присматривать за тем, как кормят его дитя»[164]. «Производство» молока для британских детей считалось слишком ответственным делом, чтобы оставлять его в руках женщин, учитывая, что «большинство матерей любого сословия либо не могут, либо не хотят взять на себя хлопотные обязанности по вскармливанию собственных детей».
Кэдоган утверждал, что кормление грудью связано с некоторыми трудностями «лишь из-за заботы о чистоте методы; если правильно взяться, то в нем будет больше удовольствия для каждой женщины, которая сможет превозмочь себя и отдать немного красоты своей груди ради того, чтобы накормить своего отпрыска». Более того, Кэдоган, сам незадолго до этого ставший отцом, уверял будущих матерей, что им не следует «опасаться оскорбить слух мужа плачем младенца. Дитя, если его так кормить, всегда будет спокойным, в хорошем настроении. Оно будет играть, смеяться или спать». Метод грудного вскармливания, который Кэдоган пропагандировал, судя по всему, творил чудеса в его собственном доме.
Считалось, что мать, кормящая грудью, выполняет свой долг — во-первых, перед семьей, а во-вторых, перед государством, которое, повторяя расхожую фразу того времени, дорожит многочисленностью своих жителей, пребывающих в самом добром здравии. В XVIII веке в Европе постоянно воевали, и Кэдоган, как многие другие националисты и колониалисты, боялся депопуляции своей страны.
Как врач он также был выразителем ценностей поднимающегося среднего класса, для которого наем кормилицы был символом фривольности. Напротив, он превозносил «мать, у которой лишь несколько тряпок, чтобы прикрыть дитя, и чуть больше, чем ее собственная грудь, чтобы накормить его». Ребенок такой женщины, писал Кэдоган, будет, как правило, «здоровым и сильным», как будто бедняки имели какой-то иммунитет против всего дурного. В идеальном обществе, о котором мечтал Кэдоган, женщины всех сословий будут кормить своих детей грудью. Каждая семья станет домашним раем, и каждый будет способствовать всеобщему «публичному духу». К середине XVIII века материнское грудное вскармливание уже стало догматом эгалитарной политики. Только через одно или два поколения отношение к материнскому грудному вскармливанию претерпит существенные изменения. И когда это произойдет — примерно в 1800 году, — никто не сможет сказать, что вместе с этим изменится и классовая структура Британии.
За океаном, в Америке, кормилицы не были столь популярны, как в Англии. Жены колонистов должны были сами кормить детей грудью и, как правило, делали это до года. Многие кормили и дольше по разным причинам, в том числе используя лактацию как метод контроля над рождаемостью[165]. Так как уровень младенческой смертности был очень высоким — по некоторым данным, четверть детей умирала в возрасте до года, и половина детей в возрасте до пяти лет — матери кормили грудью детей, испытывая вполне обоснованную тревогу за их выживание.
И все же, если судить по объявлениям в американских газетах XVIII века, в которых кормилицы предлагали свои услуги либо у себя на дому, либо в доме младенца, ни в коем случае нельзя сказать, что отказ от материнского грудного вскармливания был редкостью. В Америке всегда были готовы стать кормилицами индианки или только что прибывшие иммигрантки. На юге плантаторы пользовались услугами черных рабынь, согласия которых никто не спрашивал. К услугам кормилиц, скорее всего, прибегали сразу после родов, пока мать набиралась сил, или если у матери было мало молока, или в случае смерти матери в родах[166].
В то же самое время в Европе в дебаты по поводу кормилиц уже включились великие умы той эпохи, в том числе шведский врач и ботаник Карл Линней (1707–1778). В написанном на латыни трактате 1752 года «Nutrix Noverca» (в приблизительном переводе это означает «Приемная кормилица», или «Ненатуральная мать») он настаивал на том, что услуги кормилицы — это нарушение законов природы, они опасны для матери и ребенка, которые нужны друг другу из соображений здоровья. Но Линней оставил свой след в истории груди не как противник института кормилиц, а как зоолог-систематик, которому принадлежит авторство термина «млекопитающие» для обозначения отличительного признака животных, сосущих материнское молоко. Млекопитающими называют всех живородящих животных, покрытых шерстью, с тремя ушными костями и четырехкамерным сердцем.
Историк науки Лонда Шибингер (Londa Schiebinger) задалась вопросом: почему Линней выбрал именно этот термин? «Наличие молочной железы — это и есть основная черта млекопитающих», но находят ее только у женской половины человеческих особей[167]. Некоторые современники Линнея, такие как натуралист Буффон, возражали против этого термина, потому что у некоторых млекопитающих нет сосцов. Но в XVIII веке столь велико было внимание к женским грудям, что новая номенклатура для класса животных, раньше называвшихся четвероногими, быстро завоевала широкое признание.
Англичане и французы приняли новый термин почти без изменения (mammals и mammif?res соответственно). Немцы же слегка сместили акцент, выбрав слово S?ugetiere, то есть «животные, сосущие молоко», которое подчеркивало роль отпрыска, а не матери. В самом деле, если следовать логике немцев, то в их термине больше смысла, так как молоко сосут и женские, и мужские особи. Но систематика Линнея не ограничивалась только зоологией. Привилегия «млекопитания» соответствовала политике XVIII века, одобрявшей материнское грудное вскармливание и исключительно домашнюю роль для женщин. Интересно отметить, что научное определение женской груди уже появлялось у Линнея в его более раннем трактате «Fauna Suecica» (1746). На фронтисписе книги была изображена женщина с четырьмя грудями, символизировавшая животное царство (илл. 41)[168].
Как и многие мыслители эпохи Просвещения, Линней был уверен в том, что кормление грудью — это материнский инстинкт. Кормление и материнские чувства считались врожденными у животных и у человека. Мать не нужно было учить, как покормить свое дитя грудью, это приходило к ней естественным образом. Достаточно странно, но еще в Средние века было известно, что некоторые женщины, в основном знатные, этого «инстинкта» лишены. Некоторые средневековые французские поэмы описывают положение женщины, впервые ставшей матерью, которая «не знает, как кормить грудью», потому что она этому «никогда не училась» или потому, что «плохо владела этим ремеслом».
На сегодняшний день, благодаря исследованиям медиков и антропологов, мы знаем, что у людей кормление грудью не является инстинктивным. Как и любому другому социальному поведению, ему надо учиться с помощью наблюдения и информации. Даже высших млекопитающих, шимпанзе и горилл, если они воспитываются в зоопарках, надо научить, как кормить их новорожденных малышей[169]. Что бы Линней подумал о матери, которая кормит грудью ребенка перед клеткой с приматами, чтобы научить их кормить грудью? Если бы Линней так не увлекся материалистской идеей XVIII века и не будь он отцом семерых детей, то мы, возможно, и не называли бы себя млекопитающими.
41. Карл Линней. «Fauna Suecica». 1746. Статуя с несколькими грудями, изображенная на фронтисписе трактата Линнея 1746 года, стала отражением вековой озабоченности женскими грудями. Линней в своей классификации сделал грудь основной отличительной чертой целого класса животных, ранее называвшихся четвероногими. В 1752 году он переименовал их в млекопитающих.
Во Франции идея материнского кормления грудью получила самое революционное развитие. Там философы, политические писатели, официальные власти и медики вели кампанию против кормилиц. Самым большим влиянием среди них пользовался Жан-Жак Руссо (1712–1778). В трактате о воспитании 1762 года под названием «Эмиль» он утверждает, что грудное вскармливание крепче привяжет матерей к их детям и семьям и станет основой социального возрождения. «Как только женщины снова станут матерями» — и под этим Руссо подразумевал кормящих матерей — «мужчины снова станут отцами и мужьями»[170].
Какими бы соблазнительными ни были его речи и влиятельными его идеи, — позиция Руссо попала под огонь современных критиков, оскорбленных тем, что, с его точки зрения, женщины существуют на земле только для того, чтобы ублажать своих мужей и кормить детей. Руссо полагал, что мозги даны мужчинам для того, чтобы думать, а груди даны женщинам для того, чтобы кормить. Если мужчины находят женскую грудь привлекательной, то это, в конечном счете, в интересах продолжения рода и сохранения семейных уз. За поэтическими строками о матерях, как об искупительной социальной силе, и политикой эгалитарного кормления грудью скрывается сексистский взгляд на мир, настолько глубоко укоренившийся в западной культуре, что многие этого просто не замечают. Идеи Руссо о том, что женщина от природы существо дающее, любящее, жертвующее собой, стали базисом для новой идеологии идеализированного материнства, популярной в Европе и Америке в течение двух следующих столетий (илл. 42).
42. Огюст Клод Ле Гран. «Жан-Жак Руссо, или Человек естественный». Гравюра. Около 1785. В XVIII веке никто не сделал больше швейцарского философа Руссо для популяризации материнского грудного вскармливания. Подпись под этой гравюрой гласит: «Он вернул женщин к их обязанностям, а детям возвратил счастье».
Два факта из личной жизни Руссо ставят под сомнение его писания о грудном вскармливании. Во-первых, его собственная мать умерла в родах и воспитывал его отец с помощью кормилицы. Современные комментаторы, особенно с уклоном в психоанализ, увидели в этой ранней потере причину постоянной тоски Руссо по груди. Разумеется, он оставил после себя значительные свидетельства своего навязчивого и иногда комического интереса к женской груди. В седьмом томе своих «Исповедей» он рассказывает историю своего сексуального фиаско с венецианской куртизанкой по имени Джульетта. Сначала у него ничего не получилось из-за перевозбуждения. Затем, когда он уже был готов насладиться ее телом, он вдруг заметил, что ее груди отличаются друг от друга. Сосок одной груди был втянут. Этого оказалось достаточно, чтобы у него пропало желание, а потом, вспоминая об этом, он разразился в ее адрес бранью. Руссо отомстил Джульетте за собственную импотенцию, назвав ее «своего рода монстром, отвергнутым природой, мужчинами и любовью»[171].
Во-вторых, куда более тревожащая череда фактов окружает Руссо-родителя. От его длительной связи с Терезой Левассер родилось пятеро детей, и все они оказались в воспитательном доме. Эта сторона его жизни была неизвестна до публикации второй части «Исповедей» в 1788 году. К этому времени он уже покорил толпы женщин, которые последовали советам из «Эмиля» и сами кормили детей грудью, отказавшись от модной практики найма кормилицы и воспротивившись откровенным пожеланиям своих мужей.
Растущая популярность доктрины Руссо с ее призывом «назад к природе» и особым упором на материнское грудное вскармливание достигла даже двора Людовика XVI и Марии Антуанетты. В Версале королева реализовала фантазию о буколической жизни в деревушке, которую она приспособила для своих нужд. Там были сыроварня, молочницы, пастушки и ягнята. В честь кормящей матери она заказала в Севре две фарфоровые чаши в форме идеальных грудей (илл. 43).
43. Фарфоровые чаши с молочной фермы в Рамбуйе. Фарфоровый завод в Севре для королевы Марии Антуанетты. Согласно легенде эти две чаши в форме женских грудей, заказанные Марией Антуанеттой, были отлиты по форме ее собственной груди.
Женщины, вспоминая этот период истории, часто с гордостью упоминали о том, что они сами кормили своих детей. Например, мадам Ролан, исполненная энтузиазма последовательница домашней философии Руссо и одна из самых интеллектуальных женщин своего времени, выразила свое материнское счастье словами: «Я была матерью и кормилицей»[172]. Она была решительно настроена не отдавать свою дочь кормилице даже после того, как у нее пропало молоко и ей пришлось кормить девочку из бутылочки. Ко всеобщему удивлению после семи недель отсутствия молоко у нее снова появилось, и она смогла возобновить кормление.
Куда менее образованная женщина Элизабет Ле Ба вспоминала, что ее будущий муж использовал вопрос кормления грудью для проверки ее характера. Как ярый республиканец и близкий соратник Максимилиана Робеспьера, депутат Филипп Ле Ба решил убедиться в том, что Элизабет будет придерживаться партийной линии в вопросе грудного вскармливания. Он попытался поймать ее в ловушку, сказав, что он против этого. Но женщина была слишком умна, чтобы в нее попасться. Она действительно вышла за него замуж, родила ребенка и кормила его грудью, хотя при сложившихся обстоятельствах выбора у нее не было. Ле Ба участвовал в 1794 году в покушении на Робеспьера, и Элизабет бросили в тюрьму с младенцем пяти недель от роду. Она девять месяцев кормила его грудью в тюремной камере. Последними словами ее мужа были: «Корми его своим собственным молоком… Вдохни в него любовь к своей стране»[173].
Хотя понятно, что мадам Ролан и мадам Ле Ба — обе из буржуазной среды и яростные республиканки — отдали предпочтение грудному вскармливанию в соответствии с тем, чего требовали самые известные революционные оракулы. Но куда сложнее понять популярность Руссо среди аристократов и роялистов. И все-таки внушенная им страсть к грудному вскармливанию не зависела от сословной принадлежности, политических взглядов и государственных границ.
В Германии, как и во Франции, кормящая мать стала героиней сентиментальных стихотворений и картин. Иногда, как на очаровательной пастели Иоганна Антона де Петерса 1779 года, известной под названием «Die N?hreltern» («Кормящие родители»), материнская грудь была фокальной точкой интимной семейной сцены: мать, отец и ребенок вместе вокруг груди, словно это было открытое сердце[174]. Простые пасторальные персонажи на этой картине были значительно более любящими, чем утонченные городские родители.
Совершенно другие три персонажа мы видим на английской картине, высмеивающей великосветских дам, которых мода заставляет кормить своих детей. В этом процессе были задействованы их груди, но не их сердца, если верить сатирической картине Джеймса Гилрея 1796 года под названием «Модная мама». Элегантно одетая мать неподвижно сидит на краешке стула, пока служанка прикладывает ребенка к ее груди. А за окном уже ждет карета, готовая умчать мать прочь (илл. 44).
44. Джеймс Гилрей. «Модная мама». 1796. Младенец находится в неудобном положении между служанкой и матерью, его голова у материнской груди, а попу тянет вверх служанка. Эта зарисовка высмеивает модный культ материнского грудного вскармливания.
В последние годы XVIII века материнское грудное вскармливание приобрело черты культа. Обратите внимание на женскую филантропическую организацию «Материнское милосердие», основанную в 1788 году влиятельными французскими дамами для оказания помощи бедным матерям Парижа. Будущие получательницы этой помощи должны были отвечать следующим критериям: они должны были быть замужем, иметь сертификат о хорошем поведении из своего прихода и справку о том, что они сами кормят грудью своих детей. Материнское грудное вскармливание, «фундаментальный принцип „Материнского милосердия“, рассматривалось как средство, „укрепляющее семейные узы, привязывающее матерей к их обязанностям, заставляющее их оставаться дома и тем самым удерживающее их от недостойного поведения и попрошайничества“»[175]. Принуждение к грудному вскармливанию, следовательно, стало формой социального контроля, осуществляемого богатыми дамами над женщинами из бедных слоев.
Но не только дамы-аристократки готовы были помогать кормящим матерям. Французское правительство декретом Конвента от 28 июня 1793 года определило, что в том случае, если мать не кормит грудью своего ребенка, то ни она, ни ее ребенок не смогут получать государственное пособие, назначаемое неимущим семьям. Отдельная статья была посвящена незамужним матерям: «Каждая девица, заявившая, что она хочет кормить грудью ребенка, которого она носит, и нуждающаяся в помощи нации, будет иметь право попросить ее»[176].
Годом позже немцы последовали примеру французов и даже подняли ставку. Прусский закон от 1794 года требовал, чтобы все здоровые женщины кормили детей грудью[177]. Если считать, что данные по Гамбургу отражают картину во всей Германии, то немногие дамы сами кормили своих младенцев. В последнее десятилетие XVIII века в Гамбурге спрос на кормилиц для младенцев из богатых семей остался практически таким же, как и раньше. Когда в 1796 году в гамбургской больнице для бедных открылось бесплатное родильное отделение для матерей-одиночек, изначально предполагалось, что после рождения ребенка они станут кормилицами. «В самом деле, если только матери не оказывались неспособными к кормлению ребенка, больница требовала, чтобы женщины становились кормилицами»[178]. Что же касается ребенка кормилицы, то она либо кормила его вместе с «оплачиваемым» младенцем, либо отправляла к родственникам в деревню. Если французские бедные женщины получали пособие только в том случае, если кормили детей грудью, то в Гамбурге была совершенно противоположная ситуация: матерей поддерживали материально только при условии их согласия кормить еще и другого ребенка. В обоих случаях мы видим вмешательство государства в домашнюю жизнь граждан, которое имело место не только во Франции, но и в соседних европейских странах. Так как Франция была законодательницей не только мод, но и политики, какое бы потрясение ни происходило в этой стране, волны от него расходились за пределы ее государственных границ, или, как было сказано позже, когда Франция чихает, простужается вся Европа.
Революция коснулась груди французских женщин со многих точек зрения. Некоторые из матерей принялись кормить своих детей грудью с риторическим пылом, как это видно из письма беременной женщины, с нетерпением ожидающей того момента, когда она поднесет младенца к своей груди и «наполнит его питательным и здоровым молоком»[179]. Другим пришлось выбирать: кормить ли ребенка грудью или отправиться следом за мужем в изгнание, в тюрьму или на войну. Одна женщина, тетка будущего поэта Альфонса де Ламартина, описала, как грудное вскармливание стало благодеянием для ее сестры, мужа которой «посадили в тюрьму, но так как она кормила грудью, ее оставили на свободе»[180]. В целом открытая забота нации о здоровом поколении позволила сделать многочисленные уступки беременным женщинам и кормящим матерям. Когда женщины той эпохи вспоминали революцию, они не считали свои истории грудного вскармливания тривиальными или незначительными, так как кормление грудью было поднято на почти мифологический уровень.
В революционной риторике чистое молоко любящих матерей косвенно сравнивали с испорченным молоком старорежимных аристократок, многие из которых были вскормлены кормилицами. Это соединение материнского грудного вскармливания с республиканскими добродетелями и молока кормилиц с роялистским декадансом позволило женщинам сделать «патриотический» выбор. Те, кто решал кормить своих младенцев грудью, явно делали политическое заявление в пользу нового режима. В этой связи женщины, гражданки Клермон-Феррана, написали следующие строки Национальному Собранию: «Мы следим за тем, чтобы наши дети пили неподкупное молоко, которое мы очищаем для этой цели природным и согласным духом свободы»[181]. Кормление грудью перестало быть частным делом, касающимся только младенца и его семьи. Как с надеждой предполагал Руссо, оно стало коллективным проявлением гражданского долга.
Официальная книга молитв и ритуалов предлагала женщинам предоставлять свою грудь мужьям для отдыха, детям для кормления. И всех младенцев нации заверяли в том, что «Родина услышала ваши нежные крики. Для нас она стала второй матерью»[182]. Родину было принято представлять матерью, дающей грудь всем своим детям, даже бывшим черным рабам из французских колоний (илл. 45 и 46).
45. «Республиканская Франция, открывающая грудь всем своим гражданам». Около 1790. Молодую Французскую республику часто изображали в образе женщины, «открывающей грудь всем своим гражданам». На этой гравюре у нее между грудями висит плотничий строгальный инструмент, обозначающий равный доступ для всех.
46. «Природа в образе эгалитарной матери». Около 1790. Во время кампании за освобождение рабов Вест-Индии французскую нацию изображали как щедрую мать, которая кормит одновременно белого и черного ребенка.
Иконография Французской революции быстро наполнилась женщинами с обнаженной грудью. Следуя классическим образцам, женские фигуры в туниках с одной или обеими обнаженными грудями стали распространенным символом новой Республики. Иногда Республику изображали в образе женщины-воина с одной обнаженной грудью, со шлемом на голове, подобно Афине, и копьем, увенчанным фригийским колпаком. В других случаях художники вспоминали о многогрудой Артемиде, и у Республики появлялось до десятка сосцов, олицетворяющих популярные идеологемы, такие как природа и разум (илл. 47). Бесчисленные рисунки, картины, гравюры, медали, рельефы и статуи превратили грудь в национальную икону.
Представьте себе праздник Возрождения 10 августа 1793 года на месте снесенной старой Бастилии. Здесь, в первом из шести мест по всему Парижу, был возведен фонтан в виде египетской богини, и струи воды текли из ее грудей. Луи Давид, автор этого проекта, красноречиво рассуждал о высшем моменте, когда «наша общая мать, природа, выжмет из своих плодоносных грудей чистую и спасительную жидкость возрождения»[183]. Толпа изумленных парижан следила за тем, как все восемьдесят шесть уполномоченных выпили по чашке воды из грудей богини. И председатель Конвента Эро де Сешель провозгласил: «Эти плодоносные воды, что текут из твоих грудей… освятят те клятвы, которые сегодня принесет тебе Франция». Женщин из толпы поощряли к грудному вскармливанию, чтобы «военные и щедрые добродетели могли течь вместе с материнским молоком в сердце всех младенцев Франции!»[184] Этот достойный Голливуда спектакль стал отличной пропагандой Новой нации с изображением матери-природы и обычных матерей, которых прославляли как кормящих грудью.
Парадоксально, но это вернуло женщин в общую картину тогда, когда они были окончательно вычеркнуты из общественной жизни: новые законы, дававшие гражданские права религиозным меньшинствам и даже бывшим рабам, на женщин не распространялись. Но женские груди широко использовались для того, чтобы изображать многочисленные республиканские идеалы, такие как свобода, братство, равенство, патриотизм, отвага, справедливость, щедрость и изобилие. Республика представлялась как щедрая мать, чьи груди доступны для всех. И с тех пор этот символ остался главным символом либеральной политики.
47. Монумент в честь Природы в храме Разума в Страсбурге. 1793. Статуи с несколькими грудями, повторяющие древнегреческие образцы, стали национальной иконой во время Французской революции.
Можно сказать, что новая иконография была определенным образом связана с теми платьями, которые реальные женщины носили в период революции. В 1780-х годах впервые появилось платье-рубашка. Его легкая ткань и свободный покрой контрастировали со строгими фасонами прежних лет. Женщины забыли про корсеты и тяжелые ткани ради более простого покроя, который стал частью широко распространенного классического тренда. Вспомнили о древних греках и римлянах с их философией, политикой и стилем. «Политически корректное» платье-рубашка стало вместе с якобинскими штанами для мужчин символом нового эгалитарного общества.
Во времена Директории (1795–1799), по мнению литературного критика Барбары Гелпи (Barbara Gelpi), женские платья по обе стороны Ла-Манша демонстрировали «простоту и удобство для комфорта беременных или кормящих матерей. Груди были подчеркнуты и легкодоступны [для младенца]»[185]. В конце века на короткий период корсеты исчезли совсем, а платья стали настолько легкими и прозрачными, что весили всего пару фунтов[186].
Статья в газете «Маленькая почта» от 22 июня 1797 года передавала существующую картину:
Две женщины вышли из красивого кабриолета. Одна была одета прилично, другая с обнаженными руками и грудью, поверх панталон телесного цвета надета прозрачная юбка. Они опасливо прошли пару шагов, и тут их окружили и сдавили. Полуголую женщину оскорбили… Никто не мог без возмущения смотреть на непристойный наряд этой дамы «новой» Франции[187].
В передовице одного из английских журналов начала 1800-х годов отмечалось, что молодые дамы теперь «прикрыты лишь прозрачными шалями, которые развеваются над их грудями и совершенно их не скрывают»[188]. Такая почти не прикрывающая тело одежда считалась приличной для молодых матерей и для незамужних женщин. Груди, которые в эпоху Возрождения были разделены на две категории (одна грудь для кормления, другая для сексуальных утех), соединились в одно многофункциональное целое. Кормящая грудь стала сексуальной (илл. 48).
48. Маргарита Жерар. «Первые шаги, или Кормящая мать». Около 1800. В годы после революции кормящая мать приобрела дополнительное сексуальное и гражданское значение.
С этого момента к материнской груди с эротическими полутонами будут обращаться не один раз, чтобы она послужила различным национальным интересам. Во Франции в XIX и XX веках аллегорическая фигура с одной или обеими обнаженными грудями продолжала олицетворять Республику. Часто она идентифицировалась с идеей Свободы, как в знаменитой картине Делакруа «Свобода на баррикадах». Она не о Революции 1789 года, как думает большинство, а о кровавом восстании 1830 года (илл. 49).
49. Эжен Делакруа. «Свобода на баррикадах». 1830. Среди тел погибших и развернутых знамен Свобода Делакруа с обнаженной грудью ведет народ к победе. В этом случае обнаженные груди стали символом демонстративного неповиновения, настойчивого и агрессивного, как и само восстание народа.
По контрасту со «случайным» обнажением женской груди в эпоху Возрождения или в эротическом искусстве XVIII века эта Свобода обнажает свою грудь намеренно для того, чтобы внушить политические, а не сексуальные чувства[189]. Спустя более чем сто лет, во время освобождения Парижа от немецкой оккупации во время Второй мировой войны, популярная французская певица Анна Шапель вскочила на крышу автомобиля и разорвала на груди блузку. «Как Свобода Делакруа она обнажила свои великолепные груди и запела национальный гимн»[190]. Жизнь, беря примеры поведения из искусства, не нашла лучшего символа свободы, чем обнаженная женская грудь.
Около 1850 года грудастый символ Французской республики получил имя Марианна. С тех пор юное лицо, фригийский колпак и обнаженная грудь Марианны много раз изображались на картинах, в работах скульпторов, на постерах, плакатах и монетах как выражение отваги, динамизма, солидарности и сексуальной привлекательности, которые французы называют национальными чертами характера[191]. Хотя и другие государства так или иначе позаимствовали черты Марианны для своих национальных эмблем — например, Колумбия, Британия и Пруссия, — ни одна из женщин-символов не обнажала груди с бесстыдством французской модели.
Франция задавала тон в XVIII веке и цеплялась за веру в свое политическое превосходство еще долгое время после того, как оно уже утратило свою международную силу. Но поднимающаяся волна британского империализма и растущая мощь Соединенных Штатов сместили центр влияния в англоговорящий мир. Большая часть XIX века прошла под знаком королевы Виктории, ее любимого мужа принца Альберта и их девятерых детей, которые показали высший пример семейной и гражданской преданности.
В Англии и в Америке только материнской груди полагались публичные почести. Поощрялось желание матерей кормить детей грудью и выполнять все обязанности, связанные с их общим благополучием. Все сильнее осознавалась психологическая важность тесной связи между матерью и ребенком, и это придавало еще больше веса убеждениям сторонников грудного вскармливания. Матерей, которые отказывались кормить ребенка грудью, считали эгоистичными и социально ненадежными. В конце концов английская практика отсылки младенцев в деревню к кормилицам сошла на нет. Кормилица должна была жить в доме ребенка, где мать могла бы следить за ней.
Большинство американских женщин сами кормили детей грудью. Даже на предвоенном Юге, где были черные кормилицы, только 20 процентов матерей прибегали к дополнительной помощи кормилицы или полностью доверяли ей кормление ребенка[192]. Когда черных «мамушек» брали кормить грудью белых детей, то это часто происходило в ущерб их собственным детям, как это становится понятным из истории, рассказанной рабыней из Северной Каролины.
«Моя тетя Мэри принадлежала массе Джону Крэддоку, и когда его жена померла и оставила маленького ребенка — это была маленькая мисс Люси, — тетя Мэри как раз кормила своего новорожденного, поэтому масса Джон велел ей кормить и его ребенка тоже. Если тетя Мэри кормила своего малыша, мисс Люси начинала плакать. И тогда масса Джон схватил дитя тети Мэри за ноги и шлепнул его, и велел тете Мэри сначала накормить его ребенка»[193].
Напряженность, присущая белому владению черной груди, вылилась в один из самых драматических моментов истории аболиционизма. Эта история произошла в Индиане в 1858 году, когда Соджорнер Труф, активистка движения за освобождение рабов и сама бывшая рабыня, выступала перед преимущественно белой аудиторией. Когда встреча уже подходила к концу, кто-то из группы сторонников рабовладения задал ей вопрос о ее сексуальной принадлежности. Эти люди были готовы доказать, что она не женщина. Как написала Нелл Пейнтер (Nell Painter) в биографии Соджорнер Труф, это обвинение в самозванстве, направленное на то, чтобы подорвать веру в честность этой женщины, обернулось против тех, кто его выдвинул[194].
Вот как это событие было описано в газете «Освободитель» от 15 октября 1858 года:
«Соджорнер сказала им, что ее груди выкормили не одного белого ребенка, только своих собственных отпрысков она не кормила. И некоторые из этих белых детей уже выросли и стали мужчинами. И хотя они сосали ее цветную грудь, они были, по ее убеждению, куда более мужественными, чем они (ее обвинители). И она спокойно сказала, что готова обнажить грудь, если они тоже хотят ее пососать! Чтобы подтвердить правдивость своих слов, она сказала им, что готова показать свою грудь всем собравшимся. И что не ей будет стыдно за то, что она открыла свою грудь перед ними, а им».
Обнажение груди в политических целях получит больше сторонников веком позже среди феминисток 70-х и 80-х годов XX века. Но никогда оно не будет столь драматичным, как в 1858 году в Индиане, когда вопрос моральной стороны рабовладения едва не разрушил страну. Обнаженные груди Соджорнер Труф, как и ее знаменитая речь «Или я не женщина?», не оставили ни малейшего сомнения ни в ее женственности, ни в ее личности. Как могли эти груди, вскормившие белых и черных детей, не считаться человеческими? А ведь тела черных рабов полностью человеческими не считались — ни на рабовладельческом рынке, где будущие покупатели проверяли их зубы, мускулы и груди, ни там, где им предстояло жить и где они принадлежали хозяевам, как собака или корова (илл. 50).
Борьба Соджорнер Труф за освобождение от эксплуатации была слишком далека от забот большинства представителей среднего класса. Пока к женщинам-рабыням относились как к скотине, американских и британских белых женщин идеализировали и считали домашними ангелами. Стихотворение Ковентри Пэтмор «Ангел в доме» (1854–1856) выражает характерный для высокой культуры взгляд на мать, как на эфемерную добрую фею, безгранично преданную своей семье..
50. Дж. Т. Зили. Дагерротип. Март 1850 года. Делия, сельская жительница, рожденная родителями-африканцами. Дочь Ренти, Конго. Плантация Б. Ф. Тейлора. Колумбия. Северная Каролина. Первые американские фотографы снимают черных женщин как «собственность». Обнаженные груди этой женщины рассматривались как часть ее стоимости как рабыни.
Эротические груди были исключены из литературы Викторианской эпохи, как это становится понятно из поэзии Альфреда Теннисона[195]. Несмотря на то, что Теннисон употреблял слово груди, а не пользовался различными эвфемизмами, оно всегда предвещало катастрофу. Рассказчик из «Тиресия» ослеп, посмотрев натруди Афины Паллады, выходившей из воды. «Груди Елены Троянской» напоминали о невероятных разрушениях («Лукреций»). А самоубийство Клеопатры было, разумеется, драматически совершено с помощью «укуса аспида» в грудь («Сон честных женщин»).
И напротив, «хорошая» грудь была кормящей грудью. В Англии и в Соединенных Штатах, как во Франции и Северной Европе, матери не стыдились того, что дома их увидят с обнаженной грудью во время кормления младенцев. Более того, дозволялось кормление грудью в таких общественных местах, как парки, железные дороги, особенно это касалось простых сословий[196]. Но так же вели себя и женщины из среднего класса в сельской Англии, где кормление детей грудью было само собой разумеющимся занятием, например, в церкви. И делалось это без всякого ложного стыда, обычно ассоциирующегося с Викторианской эпохой.
Для тех, кто был против института кормилиц или новомодного кормления из бутылочки, кормящие матери стали представительницами «вымирающего» вида, который необходимо защищать, как вымирающий. Благодаря открытию Пастера стало понятно, что при достаточном нагревании молоко из бутылок становится безопасным для младенцев. И к 1880 году кормление из бутылочки стало распространенным в британских городах. Но в сельской местности бутылочки все еще оставались редкостью. Флора Томсон написала в своей автобиографии, вспоминая о жизни в Оксфордшире, что «когда в деревушку принесли показать ребенка, которого кормили из бутылочки, то к бутылочке отнеслись как к редкости»[197].
Прославление материнской груди распространилось на запад от Лондона до Нового Света и на восток до самой России. Чтобы поддержать растущий дух национального самосознания, славянофилы обращались к образу России-матушки, которая одновременно ассоциировалась с землей-матушкой и крестьянками-кормилицами, грудь которых сосали русские дети. Великие писатели, такие как Пушкин и Достоевский, ставили Россию-матушку рядом с Царем-батюшкой и даже выше его. И символические, и реальные женщины-кормилицы определялись как источник мужского спасения и социального возрождения. В контексте российских дебатов 1860-х годов о роли женщины в обществе писатель Николай Лесков прославлял материнскую грудь как основу традиционного порядка и как «сосуд женской гражданской добродетели»[198].
Большинство младенцев в России кормили грудью либо матери, либо — в семьях знати — кормилицы. Но к концу 1870-х годов многих детей уже кормили из бутылочки[199]. Толстой, бросая вызов институту кормилиц и вскармливанию из бутылочек, сделал материнское грудное вскармливание краеугольным камнем своего взгляда на брак и общество. Первым и главным долгом его жены Софьи было грудное вскармливание их детей, из-за чего супруги ссорились. Из дневников Софьи Толстой мы знаем, что она страдала от сильного мастита и перестала бы кормить грудью, если бы не настойчивые требования мужа. Вспомним слова историка литературы: «Толстой победил: Софья продолжала кормить, превозмогая боль. И в этой победе трудно не увидеть символическое торжество мужского контроля над женским телом. В этом столкновении, как и в своем романе, написанном десять лет спустя [ „Анна Каренина“], Толстой использует грудь… в собственных идеологических целях»[200].
Персональная победа Толстого соответствовала традиционным русским патриархальным ценностям, согласно которым жена должна была подчиняться мужу, дети — родителям и крепостные — помещикам. Выходившие из-под пера наиболее уважаемого русского писателя той эпохи романы и статьи Толстого приобретали почти религиозный статус. Кто мог сомневаться в том, что хорошая мать в «Анне Карениной» — это Китти, кормившая грудью ребенка, а плохая мать — это сама Анна, которая этого не делала? Кто бы не соблазнился идиллической картиной русского общества, укрепленного связью матери и вскормленного ею ребенка, противопоставляя ее коммерческому институту кормилиц, который заставлял женщин «сдавать внаем» свою грудь и продавать свое молоко? Представленная Толстым пасторальная картина России-матушки, населенной миллионами кормящих матерей и идеализированных крестьян была последней попыткой остановить время, продлить аграрные представления о женской природе и способности накормить.
В 1895 году российская императрица Александра Федоровна решила сама кормить своего первого ребенка — Великую княгиню Ольгу. Это настолько противоречило стандартной практике, что во дворец уже пригласили кормилиц, из которых предстояло выбрать кормилицу для новорожденной. Нет необходимости говорить, что все они разошлись по домам разочарованные.
Германская императрица Августа Виктория взяла на себя еще более активную роль в распространении грудного вскармливания. Она сама была матерью семерых детей и публично читала лекции о пользе грудного вскармливания. В ноябре 1904 года она выступила перед Лигой женщин-патриоток. Эту организацию поддерживали консервативные силы в правительстве, а также врачи, которые рассматривали материнское грудное вскармливание как последний оплот на пути падения рождаемости и растущего участия женщин в наемном труде[201].
В том же году Пруссия выделила деньги для первой бесплатной детской больницы, где на добровольной основе работали члены Лиги женщин-патриоток. За кормление грудью выплачивались премии, и матерям помогали противостоять моральному падению, к которому вели известные соблазны: кормление из бутылочки и контроль рождаемости. Страх перед сокращением населения, достигший в Германии пика перед Первой мировой войной, сыграл свою роль в немецкой политике здравоохранения, и в результате к 1915 году появилось уже больше тысячи бесплатных детских больниц. Тревога по поводу падения рождаемости (хотя оно и не было таким резким, как в соседней Франции), стала козырем для прусских политиков, которые считали грудное вскармливание панацеей от всех физических, моральных и социальных зол.
Другие выступали за более чистое молоко из бутылочек и более строгое соблюдение гигиены. Члены Лиги защиты матерей ответили на действия правительства по увеличению рождаемости собственной прогрессивной программой. Они ратовали за сексуальное освобождение, за пособия для незамужних матерей и другие радикальные меры. В течение следующих двадцати лет до прихода к власти национал-социалистов Лига защиты матерей будет продолжать бросать вызовы консервативным идеям.
На протяжении всего XX века различные правительства политизировали женские груди по разным причинам, особенно во время войны. В Первую мировую войну пропаганда еще больше использовала грудь в политических целях. На французских плакатах Марианна с обнаженной грудью поднимала руки, призывая дать заем французскому правительству. Или, обнаженная до пояса, она смахивала прусского орла с ловкостью крутящегося дервиша[202]. Повсюду она упрямо выставляла свою грудь и даже лобок (илл. 51). Другие женщины того времени были изображены в виде медсестер, водителей автобуса, фабричных и сельских работниц, почтальонш, вязальщиц чулок, экономных домохозяек и многодетных матерей, которые помогали своей воюющей стране (илл. 52).
51. Бернар. «Честь 75-тому». Французский плакат. 1914. Французский плакат времен Первой мировой войны эротизирует Марианну ради патриотических целей. Она стоит обнаженная перед пушкой, ее волосы развеваются на ветру, а торчащие груди бросают вызов врагу.
52. Ж. Леоннек. «Почтальонша». 1917. Во время Первой мировой войны женщины начали работать почтальонами. Хотя обнаженную грудь этой почтальонши и миниатюрного солдата в ее руке следует понимать аллегорически, ее платье до колена и открытые ноги свидетельствуют об историческом факте: за военные годы юбки стали намного короче.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.