Глава 2. Основной вопрос Декарта

Глава 2. Основной вопрос Декарта

Думаю, что «Размышление о первой философии» можно считать, как говорится, систематическим изложением картезианства, точнее, Картезианской философией в чистом виде. Это зрелый и продуманный рассказ о тех философских основах, что заставляли Декарта искать. И эти основы оказались «общими понятиями» и «некоторыми другими вещами, еще более простыми и всеобщими», то есть то ли тоже понятиями, то ли простейшими образами, из которых складываются понятия.

Если не забывать, что задачей Декарта было обоснование Наук, которые он все решил переделать, исходя из открытого им метода, то станет понятнее, почему его мысль и далее движется к наукам:

«Такого рода универсальными вещами являются, по-видимому, вся телесная природа и ее протяженность, а также очертания протяженных вещей, их количество, или величина, и число, наконец, место, где они расположены, время, в течении которого они существуют, и тому подобное.

На этом основании, быть может, будет правдоподобным наш вывод, гласящий, что физика, астрономия, медицина и все прочие науки, связанные с исследованием сложных вещей, недостаточно надежны; что же до арифметики, геометрии и других такого же рода дисциплин, изучающих лишь простейшие и наиболее общие понятия— причем их мало заботит, существуют ли эти понятия в природе вещей, — то они содержат в себе нечто достоверное и не подлежащее сомнению» (Декарт, Размышления о первой философии, с. 18).

Как вы понимаете, тут Декарт снова позволяет себе то ли легкую путаницу, то ли небрежность. Он не дает определения того, что понимает под «универсальными» и «некоторыми другими вещами». Из его слов можно понять, что он действительно говорит о «телесной природе протяженности или очертаниях и количестве вещей». Но когда читаешь: «что же до дисциплин, изучающих простейшие и наиболее общие понятия» становится ясно, что Декарт не говорит о вещах, а постоянно говорит о понятиях разных видов и ни о чем, кроме понятий. Возможно, это уточнение для кого-то излишне, но лично я какое-то время не имел из-за этого определенности, необходимой для понимания дальнейших рассуждений, как и для собственных выводов.

Но мое отношение можно было бы и не рассматривать, если бы испытываемый мною неуют не был бы признаком того, что взятая Декартом за основание рассуждения среда не описана полноценно. Если приглядеться, то станет ясно, что в своем описании он противопоставляет друг другу два метода исследования — физический и логический. Конечно, это не физика и не логика наших дней, но все же понятия о телесности, протяженности, количестве, времени существования — это понятия, которые до сих пор являются основными орудиями физики. А вот понятия арифметики и геометрии, стоит только сделать их отвлеченными от расчетов и подсчетов, превращаются в логику. Это нам определенно показали и аналитическая философия и феноменология.

Если это так, то возникает вопрос: а где же психология? Понятия — это содержание человеческого сознания, значит, предмет психологии, а Декарт, как кажется, пытается избавиться от психологизма в своих рассуждениях, как от всего, что не имеет абсолютности логических знаков. И если это так, то уход философии XX века в поиск логических оснований научного рассуждения означает, что философия развивается по Декарту.

Что может означать отказ от психологического изучения таких вещей, как понятия, — это особый разговор и, возможно, вовсе не такой очевидный для человека, воспитанного в научном мышлении. Вероятно, к нему придется возвращаться многократно. Но для начала приглядимся к тому, как Декарт доказывает надежность найденных им основ.

Сказав, что лежащие в основе арифметики и геометрии «простейшие и наиболее общие понятия содержат в себе нечто достоверное и не подлежащее сомнению», он доказывает это вот таким странным рассуждением: «Ибо сплю ли я или бодрствую, два плюс три дают пять, а квадрат не может иметь более четырех сторон; представляется совершенно немыслимым подозревать, чтобы столь ясные истины были ложны» (Там же, с. 18).

Это риторическое доказательство, могущее хорошо сработать во время публичного выступления, своего рода софизм. Но это вовсе не доказательство. Здесь опять не определено, о чем, в сущности, идет речь: о том ли, что и во сне, если мне снится, что я складываю числа, два плюс три дают у меня пять, или же о моем представлении о существовании математики во сне.

Да, действительно, математик считает, что числа остаются тождественными себе в любых условиях. Но это только потому, что он избрал так считать, это договор или условность. Можно сказать, что это условие существования математики, поддерживаемые людьми. Если же мы отойдем от логико-математических условностей и попробуем глазами психолога понаблюдать за действительностью, то увидим, что квадраты во сне могут превращаться не только в круги, как, например, квадратные колеса сюрреалистов, но и в любые другие вещи, вовсе не связанные с геометрией. Ты можешь глядеть на курицу, в которую на твоих глазах превратился квадрат, и знать про нее, что она квадрат. И лишь по пробуждении подивишься странностям своего сна. После появления психоанализа и теории осознанного сна все эти построения Декарта и философии ущербны.

Точно так же наивна и уверенность в надежности числовых значений. Забудем даже о странных законах сна, меняющих все без уважения к здравому смыслу нашего бодрствования. Два плюс три может во сне превратиться в четыре и по другим законам. Достаточно вам всего лишь днем с увлечением поиграть в то, что дважды два — пять, а два плюс три — четыре, как ночью во сне вы обнаружите себя играющим в ту же игру, и там ваше сознание спокойно и уверенно повторит дневные подсчеты.

Значит, уверенность Декарта в математических основаниях — это вовсе не уверенность, а крик отчаяния и мольба: оставьте мне хоть что-то, на чем я могу строить свои рассуждения! Получается, что вся философия нового времени, вырастающая из этих его оснований, лишь повторяет путь Аристотеля, пришедшего к логике: если нельзя найти ничего надежного в действительном мире, давайте создадим искусственное пространство сознания, где договоримся обо всех значениях и взаимодействиях используемых нами знаков. А потом научим человечество правильному мышлению…

Можно и так. Подобное пространство сознания — это орудие и оружие. Но не мое и не ваше. А Науки. Если ваши цели совпадают с целями Науки, тогда вы можете его применять и захватывать мир. А что делать, если ваша цель, скажем, самопознание?

Думаю, для самопознания нужно забыть об искусственных построениях и просто приглядеться к тому, что есть в действительности. Но как к нему приглядываться, и где она, эта действительность?

Она точно не там, где мы нашли искусственность. И поэтому поиск ненастоящего — это поиск направления к действительному. Если Декарт уходит от описания той психологической среды, которая творит понятия, нам придется туда заглянуть. Скажем, при разговоре о Сократе. Но пока — Декарт и его последователи. Или последствия.

Самым страшным из последствий картезианской революции мышления, — если я прав в том, что опираясь на философию Декарта, Наука создала искусственные пространства «правильного мышления», — было то, что этот прием перебрался в идеологию. Впрочем, очень возможно, что я и не прав, а идеологи имперского образа жизни нащупали этот прием самостоятельно. Вероятно, он существовал со времен самых первых империй, которые пытались захватить мировое господство. Чем империи покоряют завоеванные народы? Если судить по Америке — своими ценностями, своим образом жизни, своими правилами поведения, то есть нравственностью. Во всем этом есть очарование, потому что подкреплено силой, которой завидуешь и боишься. Но это внутри.

А снаружи этого искусственного образования, определяющего «правильное поведение» людей с еще большей обязательностью, чем логика определяет «правильное мышление», — снаружи всегда звучит призыв: возьмите нашу нравственность, потому что с ней вы будете жить лучше, как мы живем лучше вас! Возьмите, не пожалеете, это великолепное орудие.

Орудие чего? Лучшей жизни? Духовного порабощения? Возможные ответы. Но не для того слоя сознания, где мы сейчас находимся, не для философии. А если вдуматься с философской точки зрения, то это страшное орудие. И вовсе не потому, что какие-то люди бросают родную культуру и меняют ее на сытость. На бытовом уровне эта сытость действительно может означать лучшую жизнь. Потому что на бытовом уровне жизнь может быть хуже и жизнь может быть лучше. Но на философском, на том самом, где существуют чистые понятия, есть только жизнь и не жизнь.

И можно только жить или не жить. И нельзя жить лучше. Все равно как нельзя быть немножко живым или больше живым. Даже когда ты при смерти, ты жив. А вот когда ты живешь лучше — ты живешь лучше, а не живешь! И если это не понятно на уровне идеологии, то вспомните об искусственном пространстве сознания, именуемом логикой.

Пока ты исследуешь, как устроен Разум, как он думает и почему он думает по тем или иным законам, ты живешь, и ты ищешь истину. Но как только ты решаешь научить людей «правильному мышлению», ты отгораживаешься от действительности этим слоем знаний о том, что мы договорились считать правильным, — и ты отгородился от жизни. Теперь ты и думаешь и живешь лучше, чем тебе дано. Твоя настоящая жизнь продолжается теперь сама, а ты сам живешь лучше — параллельно ей.

В русском языке есть прекрасное выражение: немножко не в себе. Вот именно это состояние и было создано Декартом в качестве основания для научных рассуждений. Когда ты хочешь делать Науку, нельзя оставаться прежним и обычным человеком, надо выйти из себя и жить рядом, говоря о жизни объективно, то есть со стороны. Да еще и убеждая всех простаков, что именно то, что тебе открывается, когда ты не в себе, и есть истина.

Впрочем, я зря обижаю Декарта. Прием этот создавал отнюдь не он один, да и задолго до него множество различных пифий и оракулов изрекали истины, надышавшись дурманящих ум испарений. В этом смысле Наука — мистична. Она создала совершенно небывалый наркотик, меняющий состояния сознания всего лишь благодаря одному желанию стать служителем Богини по имени Наука. И пифии вещали не сами, откровения посылались им Аполлоном. И ученые достигают своего состояния, введя себя в научный транс у ног повелительницы. Это религия, а религии всегда одинаковы по существу — они служение ради возможности приобщиться к миру Богов. Декарт же, в отличие от современных ученых, — не служитель культа, а мистик-одиночка вроде Сведенборга или Франциска Ассизского. Ему было дано откровение, и он пытался его донести до людей.

Кстати, откровение действительно было в его жизни лет в 20. Оно потрясло все существо Декарта и обратило в истинного служителя Бога. Но, очевидно, не того, кому служили христиане. Его Бог, подобно Аполлону, нес свет знаний и разума. Впрочем, хотя Декарт и постоянно ищет Бога в своих работах и даже доказывает возможность его бытия логически, он нигде не называет истинного имени своего божества, ограничиваясь общим именем — Бог. И уж если быть до конца последовательным, то приведенное мною рассуждение о возможности бесспорных и ясных понятий переходит у него прямо в попытку понять, верно ли он видит задачу, которую поручил ему в этом мире его Господин:

«Между тем в моем уме издавна прочно укоренилось мнение, что Бог существует, что он всемогущ и что он создал меня таким, каков я есть.

Но откуда я знаю, не устроил ли он все так, что вообще не существует ни земли, ни неба, никакой протяженности, формы, величины и никакого места, но, тем не менее, все это существует в моем представлении таким, каким оно мне сейчас видится?

Более того, поскольку я иногда считаю, что другие люди заблуждаются в вещах, которые, как они считают, они знают в совершенстве, то не устроил ли Бог так, что я совершаю ошибку всякий раз, когда прибавляю к двум три или складываю стороны квадрата либо произвожу какое-нибудь иное легчайшее мысленное действие?» (Там же, с. 18–19)

В сущности, это же рассуждение можно было проделать и без упоминания Бога. Мы вполне можем представить себе, что мир вокруг нам только снится или воображается. Собственно говоря, это во многом верно. Даже если мир вокруг и есть, он точно не таков, как мы его видим. К примеру, эта поющая и переливающаяся звуками Вселенная безмолвна. Лишь колебания наших барабанных перепонок превращают волны, мчащиеся в пространстве, в звуки. Да и барабанная перепонка всего лишь дрожит, это наш мозг переводит дрожь в то, что мы считаем звуками.

Нет и различных цветов — есть лишь разная способность поглощать энергию лучей света.

Да и такое плотное вещество, состоящее из атомов, так же пустотно, как наша галактика. От атома до атома, как от звезды до звезды… Почему мы не проваливаемся сквозь него в бездну?

Декарт приводит другие доводы, но его вывод подходит и к моим вопросам:

«На такого рода аргументы мне нечего возразить, и я вынужден признать, что из всех вещей, некогда почитавшихся мною истинными, нет ни одной, относительно которой было бы недопустимо сомневаться» (Там же, с. 19).

И поэтому Декарт делает допущение, что все вокруг лишь грезится нам. Где же искать истинные основания?

«Архимед искал всего лишь надежную и неподвижную точку, чтобы сдвинуть с места всю Землю; так же и у меня появятся большие надежды, если я измыслю даже самую малую вещь, которая была бы надежной и несокрушимой.

Итак, я допускаю, что все видимое мною ложно; я предполагаю никогда не существовавшим все, что являет мне обманчивая память; я полностью лишен чувств; мои тело, очертания (figura), протяженность, движение и место — химеры. Но что же тогда остается истинным?» (Там же, с. 21).

Вот это и есть Основной вопрос Декарта. А ответ на него четко и определенно показывает, что было предметом его исследований и где же надежная точка опоры, которая позволяет понять его отношение к сознанию.

«…Я убедил себя в том, что на свете ничего нет— ни неба, ни земли, ни мыслей, ни тел; итак, меня самого также не существует? Однако, коль скоро я себя в чем-то убедил, значит, я все же существовал?

Но существует также некий неведомый мне обманщик, чрезвычайно могущественный и хитрый, который всегда намеренно вводит меня в заблуждение. А раз он меня обманывает, значит, я существую; ну и пусть обманывает меня, сколько сумеет, он все равно никогда не отнимет у меня бытие, пока я буду считать, что я— нечто.

Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех «за» и «против» я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова Я есмь, я существую или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным. <…>

Я есмь, я существую — это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие.

Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я — ум (mens), дух (animus), интеллект, разум (ratio); все это — термины, значение которых прежде мне было неведомо» (Там же, с. 21–23).

Я есть ум.

Все остальное, может быть, существует, а может, — лишь плоды моего воображения.

«Разум следует тщательно отвлекать от всех этих вещей, с тем чтобы он возможно более ясно познал свою собственную природу» (Там же, с. 24).

Это ответ окончательный и бесповоротный, подобный приговору. Самопознание есть познание природы ума — разума, потому что я есть ум, дух, разум.

Присутствие духа несколько нарушает чеканность формулировки. Неразличение ума и разума, кстати, тоже. Упрекать в этом Декарта бессмысленно, а вот современным ученым, наверное, стоило бы обратить внимание на то, что эти слова разные. Не обозначают ли и они какие-то родственные, но различные понятия, как и в случае с разумом и мышлением?

Впрочем, этот разговор преждевременен. Главное, что Декарт не упоминает здесь Сознание. Оно для него служебно. И более того, очень часто там, где в его работе речь идет о сознании, на самом деле он говорит об уме. Ум и только ум — вот что исследовал Декарт.

Но о сознании он тоже успел сказать достаточно много, да еще так, что оно до сих пор живо в современной философии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.