Глава 7. Социальные, политические и экономические факторы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7. Социальные, политические и экономические факторы

1) Борьба за преобладание между различными общественными классами является результатом того неравенства, которое Аристотель считал причиной революции. «С одной стороны, – пишет он, – восстают такие, которые, будучи поставлены ниже других, оскорблены этим неравенством и стремятся к власти; а с другой стороны, восстают и такие, которые, будучи поставлены выше прочих, все-таки сами себя считают обделенными».

Стало быть, борьба классов представляет собой не одно только стремление угнетенных свергнуть с себя закон природы, в силу которого все части организма стремятся работать одинаково, так как иначе те из них, которые менее работают, должны бы были атрофироваться.

Это проявляется и в процессе развития древних цивилизаций, Рима и Этрурии, например, или даже раньше – Индии и Египта, где сначала правящим классом были жрецы, потом воины, аристократия и наконец – цари, как представители низших классов народа{35}. Даже номады, бывшие сначала охотниками, затем – пастухами, затем – рабами жрецов и воинов, превращаются в граждан.

Тот же процесс совершается и теперь: по мере того как аристократия, убаюканная обеспеченностью существования, становится все более и более инертной, буржуазные классы развивают свою энергию, опережают правящие классы и наконец свергают их окончательно.

Правда, что крайняя тирания ставит иногда народ в полную невозможность восстать за свои права, как это было с народами Италии под игом лангобардов, но тирания не может быть вечной и рано или поздно восстание разражается. Для того чтобы вызвать реакцию, достаточно злоупотребить властью, а между тем уже Аристотель говорит, что «всякое правительство склонно искажать преувеличением те принципы, на которых оно основано».

В Англии монархический принцип сдерживал тиранические инстинкты аристократии, а когда он сам превратился в тиранию, то при Кромвеле возникла революция из-за восстановления конституционной свободы. Революция эта была, в сущности, реакцией со стороны средних классов, которые, выделившись богатством и образованием, почувствовали, что не пользуются в общественных делах соответствующим влиянием.

В Польше выбор королей только из состава не более 200 семей высшей аристократии послужил к гибели государства.

Во Франции революция 1789 года, потопившая монархический принцип в крови короля, превратилась сначала в анархию, а потом в империю, вновь возникшую после анархии 1849 года.

2) Исключительное преобладание одного класса. Жрецы. Независимо от формы правления преобладание одного какого-нибудь класса или касты над другими всегда является опасным, так как останавливает органическое развитие страны, предрасполагая ее сначала к атрофии, а затем – к бурной революции и анархии.

«Тело, – пишет Аристотель, – состоит из членов, которые должны расти одновременно для того, чтобы целое вышло пропорциональным. Это сравнение приложимо и к государству.

Если одна из его частей развивается сильнее, например если в демократической республике низшие классы безмерно размножаются, то революция неизбежна».

Так, преобладание и размножение духовенства в Испании, Шотландии, Неаполитанском королевстве, папских владениях надолго остановило прогресс в этих странах и вызвало в них бунты, часто бесплодные.

«В странах, в которых религия основана на принципе непоколебимости, инерция становится общественным догматом и прогресс оказывается противоречащим законам совести, – говорит Кине. – Для того чтобы внести какое-нибудь изменение в строй государства, основанного на непоколебимой Церкви, нужна сила, нужно насилие.

Как же перейти от деспотического строя, основанного на религиозном терроре, к либеральному строю, основанному на разуме? Все католически республики Италии погибли, пытаясь совершить такой переход, и та же судьба постигла другие католические страны, гонявшиеся за свободой. Последняя являлась для них чем-то бурным, противным природе, нарушающим естественный ход жизни. Они боролись, волновались, делали революции, проходили через свободу, но возвращались опять к абсолютизму как к своей естественной основе. Сравните католические республики Южной Америки с протестантскими республиками Северной: у последних был Вашингтон, а у первых только Росас да Франция».

В Италии восемь веков религиозных войн и уединение погубили цивилизацию и укрепили преобладание духовенства, которое, изгоняя неверных и сжигая мыслителей, задушило все новые идеи, всякую промышленность, все самостоятельные и гениальные порывы до такой степени, что в нужную минуту в стране не оказалось ни одного человека, способного быть не только министром или генералом, а даже капитаном корабля, даже торговцем! Все должности пришлось заполнять ненавистными иностранцами. И такой недостаток людей до сих пор еще существует – ужасный урок абсолютистам, которые кровавыми преследованиями своих политических противников превращают свою родину в интеллектуальную пустыню, более безотрадную, чем пустыня материальная.

Кирк дает нам картину условий, в которые Шотландия была поставлена преобладанием духовенства в прошлом столетии.

Недостаточно почтительный разговор с проповедником считался важным проступком; не поклониться ему было уже преступление; не бояться грома считалось признаком нечестия; самое невинное веселье было запрещено, желать иметь сына – смертный грех, а всякие, даже самые незначительные, грехи влекут за собой вечное проклятие; каждый человек грешит даже раньше своего рождения, поэтому распоряжаться его жизнью должен священник. Для суда над грешниками были установлены трибуналы, наказание штрафами, епитимьями, кнутом и каленым железом. Принять в гостиницу католика – грех; помочь голодному или умирающему еретику – будь это собственный сын или отец – не только грех, но и преступление. Грехом считался также переезд из одного города в другой, визит к знакомому в воскресенье, даже прогулка или ванна в этот святой день! Все это нисколько не удивительно, потому что религия есть учреждение, воплощающее в себе мизонеизм.

Сказанное относительно преобладания духовенства может равным образом быть приложено и к преобладанию какого угодно класса общества.

3) Аристократия. В самом деле, тирания патрициев привела Рим сначала к Сатурнину, потом – к Катилине и наконец к диктатуре Цезаря. А эта последняя вызвала в свою очередь покушение Брута, не соответствовавшее цели, потому что империя должна была явиться справедливой реакцией низших классов против олигархии высших.

Очень часто олигархи, соперничая за власть, сконцентрированную в немногих руках, сами давали народу средства свергнуть себя. Иногда они даже делались демагогами для того, чтобы победить своих противников.

В Средние века во Флоренции тирания аристократов подготовила триумф богатой буржуазии, а злоупотребления последней привели в свою очередь к призванию герцога, который потом тоже был изгнан народом.

В Риме тирания баронов подготовила триумф Колы ди Риенци и его сторонников.

Бунты ремесленников были вызваны злоупотреблениями аристократии и желанием народа участвовать в управлении государством.

Причиной социальной революции, поднятой в Париже Этьеном Марселем (в 1356 году), было презрение короля и аристократии к буржуазному парламенту, которым они пользовались только для сбора податей. Жакерии возникли благодаря жестокому обращению аристократов с крестьянами, разбегавшимися от пыток, преследований и разорения по пещерам.

4) Рабство. В древности рабы пользовались всякими войнами и общественными бедствиями для того чтобы восставать против своих господ.

Так, илоты составляли заговоры и пробовали бунтовать при вторжении Ксеркса и во время войн Спарты с Афинами и с Фивами.

Ганнон поднял 20 тысяч карфагенских рабов, чтобы проложить себе путь к диктатуре.

В Тире рабы убивали свободных людей, чтобы стать на их место.

В Риме в первые годы республики рабы входили в соглашение с плебеями, с вольсками, с изгнанниками. Бунт Спартака возник во время войн в Испании и Азии; бунт Трифона Сальвия и Афениона – во время вторжение кимвров и тевтонов. Каталина рассчитывал на рабов для того, чтобы сжечь Рим, а Сатурнин имел большое их количество в числе своих сторонников. Марий обращался к их содействию в то время, когда Сулла занял Рим, а этот последний в свою очередь, освободив 10 тысяч рабов, причислил их к римским трибам.

5) Солдаты. Военные бунты. У народов цивилизованных преобладают бунты рабочих, восстающих по причинам экономическим, а у народов варварских – бунты из-за голода, военные и религиозные.

История показывает, что в Азии и Африке не бывает других бунтов, кроме военных и религиозных, так как способность различных классов общества к восстанию пропорциональна их жизненности и социальному значению.

В первобытные эпохи и у первобытных народов человек стоит на военной и теологической стадии развития, а потому всякая перемена его быта связана с религией или военным ремеслом, и только формы да поводы к восстаниям меняются сообразно условиям.

Победы и поражения, невыдача жалованья, бедность центрального правительства, предпочтение, оказываемое им какой-либо одной части войска, – все это вызывает военные бунты, иногда даже прямо военную диктатуру, как в императорском Риме, в Турции (при янычарах), в Египте, в Тунисе, в Алжире и недавно в Италии.

Всюду войска присваивали себе власть, нарушали общественное равновесие, вызывали беспрестанные бунты и содействовали распадению государства.

Бунты в Алжире поднимались пиратами и войсками, возмутившимися против начальства. Бунты в Турции и в старой России, будучи, собственно говоря, дворцовыми, всегда опирались на войска, а иногда и на духовенство.

Всемогущество легионов, начавшееся триумфами Мария и Цезаря, возросло с увеличением числа преторианцев, которых при Вителлин было 16 тысяч, а при Севере – 50 тысяч. Рассеянные, по распоряжению Августа, по различным городам Италии, при Тиберии они все были собраны в Риме, где, укрепившись на высотах, господствующих над городом, стали постоянно устраивать бунты.

Клавдий, возведенный ими на престол, платил каждому по 2700 ливров; Марк Аврелий платил уже по 3600, а Адриан, пожелав сделаться цезарем, должен был истратить на преторианцев 56 миллионов. Падение Гальбы, Отона и Вителлия научило их смотреть на императоров как на орудие своего произвола, который еще более усилился при Каракалле, когда команду над преторианцами вместо образованных людей стали давать простым мужикам вроде Максимина и даже варварам, для которых родиной был лагерь.

Грубые солдаты убили Пертинакса единственно за то, что он был честен, и дошли до того, что стали торговать императорским титулом. Юлиан Север за 4600 ливров на каждого преторианца перекупил, например, этот титул у Флавия Сульпиция, который давал только 3680 ливров. Он процарствовал всего 66 дней.

Провинциальные легионы захотели, однако же, урвать что-нибудь и в свою пользу, так как были достаточно сильны для этого. Отсюда – беспрестанные войны, сменяющиеся бунтами. Личные достоинства перестают иметь значение; все делается по капризу. Когда войска заставили Сатурнина сделаться императором, то он, оплакивая свою судьбу, сказал им: «Создав плохого императора, вы лишились хорошего вождя».

6) Низшие классы народа. Если, по словам Макиавелли, низшие классы соперничают с высшими, не уничтожая последних, то результат получается хороший, а если низшие классы забирают власть в свои руки, как это было во Флоренции, то результатом будет потеря свободы. К такому результату и привела излишняя демократичность государственного строя в Сиракузах, в Мессине, в Жилете, в Мегаре и на Самосе, где политическое равенство и самодержавие народа провозглашены были во время кровавых беспорядков и анархии. Эти маленькие республики кончили тем, что принуждены были отдаться во власть тиранам.

7) Деревня и город. В Аргентине исключительное преобладание столицы, населенной людьми белой расы, над провинцией, населенной туземцами, было причиной кровавых восстаний деревни против города. Когда Росас завладел последним, то начал гонение на образованных людей и окружил себя исключительно гаучо{36}.

8) Классовое равновесие. Там, напротив того, где общественные классы уравновешены во власти, свобода поддерживается и революции случаются весьма редко.

Так, по словам Аристотеля, прочность Спарты была обусловлена справедливым распределением власти между сенатом – представителем высших сословий, эфорами – представителями сословий низших, и царями, влияние которых ограничивалось уже тем, что их было два, так что ни один не мог стать тираном.

В Афинах, которые между тем считаются образчиком демократического правления, для того чтобы уравновесить численность и влияние собраний, не только были установлены дохимасии, устранявшие бесчестных людей от трибуны, но и все проекты законов, представлявшиеся один раз в год, должны были быть предварительно рассмотрены сенатом, который мог не разрешить их обсуждения. Что касается автора проекта, то против него всякий мог возбудить обвинение в нарушении закона.

Кроме сената, распоряжавшегося между прочим финансами страны, конституция противополагала самодержавию народ. Еще ареопаг, который благодаря несменяемости своих членов, широте своей юрисдикции и праву вето относительно мер, предлагаемых собранием, представлял собой элемент консервативный и устойчивый.

Когда впоследствии при Перикле ареопаг был лишен права вето, то Афины превратились в демократическую диктатуру и быстро пошли к упадку.

Полибий, а позднее Макиавелли доказали, что величие Рима следует приписать уравновешенному сосуществованию трех властей, согласно положению, высказанному Ликургом, что всякая форма правления, опирающаяся на один какой-нибудь принцип, не может быть прочной, потому что сама в себе носит зародыш своего разложения.

Так, в самом деле, даже после перехода от аристократических комиссий по куриям и центуриям к демократическим комициям по трибам и к трибунату сенат сохранил свою преобладающую роль, образовав таким образом интеллектуальную и денежную олигархию, опирающуюся на демократические законы.

Помимо этого, даже в комиции по трибам всеобщие выборы посылали преимущественно консерваторов, потому что большинство голосов принадлежало мелким собственникам деревенских триб.

Но устойчивое равновесие больше всего поддерживалось трибунатом.

Все и старики единогласно признают, что это удивительно простое учреждение служило достаточным противовесом патрициев, опирающихся не только на богатство традиций и высшую институальность, но даже на законы. Оно долго поддерживало настоящее гражданское равенство, оставляя власть в руках наиболее культурных классов, и, только выродившись впоследствии, вызвало демагогию и цезаризм.

Трибун соединял в своем лице нашу теперешнюю парламентскую оппозицию, печать и кассацию.

Трибуны, избираемые низшими классами народа, были, так сказать, живым воплощением закона и единственными независимыми чиновниками в то время, когда все писаные законы и магистратура находились в зависимости от произвола патрициев. Они служили предохранительными клапанами против чрезмерного накопления недовольства в плебеях, а вместе с тем и кольцом, соединяющим последних с патрициями. По словам Макиавелли, благодаря трибунату общественные классы Рима взаимно пользовались силами друг друга, не тратя их на междоусобную борьбу.

Сначала трибуны не пользовались особыми прерогативами и даже не имели кресла в сенате, а должны были слушать его дебаты, стоя у дверей, но потом они получили право арестовывать всех правительственных чиновников; приостанавливать исполнение судебных приговоров; налагать смертную казнь; публично защищать обвиняемых; созывать комиции; освобождать от ареста должников; вызывать к себе кого угодно, не исключая консулов, и приводить их силой в случае отказа, а помимо всего этого – налагать свое вето на любую меру.

Позднее, когда законы Солона – это примитивное гражданское и уголовное уложение, дающее перевес богатым и сильным{37}, – были пересмотрены; когда законы стали мягче, хотя и сохранили еще в себе чересчур суровое отношение к должникам; когда 10 % были признаны нормой ростовщической выгоды – трибунат был уничтожен как ненужный. Но вскоре его пришлось восстановить, хотя уже с несколько иными правами – трибунату дозволялось только налагать штрафы, а не смертную казнь, кроме того, они назначали квесторов. Затем им был дан совещательный голос в сенате.

В 620 году, ввиду возрастания бедности в народе, Гракхи – патриции, ставшие наиболее энергичными трибунами, – при помощи некоторого подобия всеобщей подачи голосов успели добиться закона, отдающего плебеям государственные земли и устанавливающего для них понижение цены хлеба наполовину Эта реформа, сама по себе прекрасная, послужила, однако же, первым шагом к цезаризму.

В самом деле, несколько позднее деятельный и красноречивый, но слишком буйный Сатурнин насилиями добился чисто социалистического закона, при помощи которого успел еще понизить уже и без того низкую цену на хлеб. Вызвав против себя реакцию, он поднял рабов и начал первую в Риме гражданскую войну (10 декабря 654 года). В 666 году Сульпиций Руф организовал уже целую армию демагогов в 3 тысячи человек.

В 696 году Клавдий ограничил права цензоров по надзору за нравами и уничтожил законы, ограничивавшие право ассоциации.

С тех пор трибуны становятся тиранами республики и причиной ее падения. Путем потворства беспорядкам и покровительства своим сторонникам, назначавшимся на важные посты, они подготовляют империю.

Многие думают, что с учреждением империи трибунат прекратил свое существование. И действительно, Цезарь удержал власть трибунов за собой, но последние все-таки не были уничтожены, как этого и следовало ожидать, потому что императорское правительство, несмотря на свою деспотическую форму, охраняло, в сущности, интересы народа. Но власть трибунов действительно была стеснена. Они сохранили за собой Jusauxilii и Jusinterussionis{38} по отношению ко всем членам администрации, кроме императора, которому прямо были подчинены. Потеряв право вето, они сохранили за собой право заседать в сенате и председательствовать в нескольких кварталах Рима, что, сказать правду, и до сих пор еще практикуется, хотя под другим названием.

Трибунат стал чином, даваемым императорами.

Как бы то ни было, он просуществовал более четырнадцати веков и потому, вероятно, что считался одним из лучших и полезнейших учреждений Рима.

Венеция обязана была своей долговечностью не только экономическому процветанию, но и строгой справедливости, с которой относилась к классам, лишенным политической свободы; религиозной терпимости – столь редкой в те времена; наконец – редкому единодушию патрициата. По словам Аристотеля, в олигархиях, сумевших хорошо сплотиться, революции бывают редко, а там, где сплоченности не имеется, они беспрестанны.

Политическое спокойствие современной Англии основано на союзе патрициев с буржуазией, соединившихся для противодействия короне, что и дало преобладание парламенту. Между тем во Франции, где феодалы упорно держались за свои привилегии, буржуазия не могла подняться, и потому там было только два класса народа, патриции да плебеи, что, по словам Бокля, и было одной из главных причин революции.

9) Партии и секты. Будучи иногда полезны для борьбы слабых с сильными, партии и секты, по словам Коко, часто являются средством для развращения человеческого характера, что в свою очередь развращает всю нацию.

Наиболее очевидным доказательством справедливости сказанного могут служить итальянские средневековые общины, особенно Флоренция, которую крайность и нетерпимость партии привели к полному политическому и интеллектуальному истощению.

Достаточно, в самом деле, вспомнить, что тысячи самых лучших граждан целыми семьями были периодически изгоняемы из Флоренции то той, то другой победившей партией, причем изгнанники весьма часто уже не возвращались более. Таким образом Альбиццо эмигрировали в Гаэту, Альберти – во Фландрию, Алигьери – в Верону, Гуаданьи – в Барселону, Перуцци – в Авиньон, перенося свои богатства и свою просвещенную деятельность в чужие страны.

Та же судьба постигла многих художников и гениальных людей. По этому поводу рассказывают даже, что в 1422 году, когда Венеция колебалась, вступить ли ей в союз с Флоренцией или Миланом, граждане стояли за последний в надежде, что флорентийские художники будут свободнее эмигрировать в Венецию.

Само правосудие долгое время служило во Франции партийным целям. Когда какой-нибудь подеста осмеливался наказывать преступников, принадлежавших к господствующей партии, то его выгоняли в отставку. В 1353 году простой народ выбирал себе вожаков между ворами; молодежь собиралась по звуку трубы для того, чтобы грабить город.

Не лучше шли дела и в других общинах, где гвельфы и гибеллины, стоя под различными с виду знаменами, одинаково предавались классовой борьбе. Это была, конечно, не та парламентская борьба, которая в Англии обусловливает равновесие властей и которой мы, жители континента, вздумали подражать, не обладая нужными для того людьми, характерами и образованием; потому-то мы из наших потуг и выносим только разочарование.

Когда партии являются чересчур прямолинейными, то выходит еще хуже. Реакция Росаса в Аргентине была вызвана именно прямолинейностью унитаров Буэнос-Айреса. Эта партия состоит из утопистов-идеологов, которые, подобно нашим мадзинистам, гордо шествовали по теоретически предначертанному пути, ни на йоту не уклоняясь в стороны, не снисходя ни на какие компромиссы и отвечая презрительными фразами на всякую попытку столковаться. Накануне сражения они занимались составлением резолюций в ходульно-торжественных выражениях. Трудно встретить людей более логичных, более предприимчивых и более… лишенных здравого смысла.

Вот и в Италии как парламент, так и все важнейшие посты переполнены, к несчастью, такими утопистами.

Вот как Токвиль характеризует современные партии:

«Партии суть зло, присущее либеральным правительствам, по целям и характеру они являются разнообразными.

Великие политические партии интересуются больше разработкой принципов, чем практическим делом; обобщениями, чем специализацией; идеями, чем людьми.

По сравнению с прочими они отличаются большим благородством, гуманностью, силой убеждения и откровенными, смелыми порывами; в их среде личные интересы – всегдашние двигатели политических страстей – так искусно скрываются под маской стремления к общему благу, что неясно сознаются даже теми, кого вдохновляют.

Маленьким партиям, напротив того, стремление к общему благу совершенно чуждо; о высоких идеалах они не заботятся; всякое их деяние носит отпечаток открытого эгоизма. Они искусственно подогревают свое чувство; речи их бурны, а действия робки и нерешительны; средства, ими употребляемые, столь же низки, как и цели, к которым они стремятся. Поэтому-то когда революция кончается и наступает период успокоения, то великие люди, выделившиеся в периоде борьбы, вдруг исчезают, точно куда-то проваливаются.

Великие партии ставят общество кверх ногами, а маленькие поднимают бунты; первые его насилуют, а последние – развращают, но первые иногда спасают, насилуя, а последние только тревожат без всякой пользы».

Чем более возрастает влияние партии по мере развития свободы в обществе, тем более уменьшается влияние сект, которые суть чисто результат угнетения. Гонение превращает идеи в чувства, на основе которых и возникают секты. Благодаря такому происхождению они успели вызвать много политических реформ и оказать много важных услуг современной цивилизации. Достаточно вспомнить итальянских карбонаров, ирландских чартистов, греческих гетеристов{39} и даже русских нигилистов, хотя идеалы последних не совпадают со стремлениями большинства русского народа, который, по словам Степняка, до сих пор, как в Древней Руси, верит только Богу да царю.

«Сектам вообще суждено приобретать репутацию святости, пока они угнетены, и терять эту репутацию, когда гонение прекращается. В состав гонимого общества люди могут вступать только по глубокому убеждению, а потому такие общества и слагаются исключительно из честных людей. Как бы ни была строга дисциплина в среде религиозной секты, но ввиду преследования извне сохранять ее нетрудно. Только сильно и искренно верующие люди могли жаждать крещения в то время, когда Диоклетиан преследовал церковь, или стремиться в общины протестантов в то время, когда протестантов жгли живыми. Но как только секта становится господствующей, так в нее спешат вступать себялюбцы, часто превосходящие своих единоверцев внешними проявлениями усердия. Рядом с пшеницей начинают расти плевелы; публика вскоре начинает видеть, что сектанты ничем не отличаются от прочих людей, и заключает из этого, что если они не лучше, то должны быть хуже, и таким образом печать святости заменяется печатью святошества».

В Южной Италии лет 50 тому назад общество св. Винцента, казалось, было очагом либерализма, так же как и франкмасонство во всей Европе, которое теперь все более и более становится союзом и орудием простых аферистов.

В наше время, по-видимому, на долю сект выпадает одна только задача – собирать в своей среде отбросы общества, конспирирующие против последнего за неимением лучшего занятия. Таковыми являются, например, потомки якобинцев, которые в Париже называются коммунарами, в Ирландии – непобедимыми, в Бельгии, Германии и прочих – анархистами.

Ненависть к сильным и к социальной несправедливости, кипящая в людях, которые жаждут материального благосостояния и сознают свое могущество, каково, например, современное поколение, может служить объяснением, почему обломки вышеупомянутых сект пользуются теперь таким влиянием, несмотря на то что проповедуют реформы, в большей части случаев невыполнимые.

Вот, например, Интернационал, обобщающий все секты, которые стремятся к социальной революции. Из маленького коммунистического союза, образовавшегося в Лондоне, он распространился по всей Европе и в течение тридцати лет положил начало бесчисленному множеству ассоциаций и федераций – кооператистов, коллективистов, коммунистов, социалистов и анархистов, – повсюду производящих беспорядки, между прочим убийство Прима и Парижскую Коммуну.

Не признавая стачки средством к прочному улучшению быта рабочих, они признали их (на Конгрессе 1812 года) могучим подготовительным средством к великой и окончательной революционной борьбе. В прокламации, представленной испанским отделом Интернационала министру Сорилье, он сам себя характеризует как «ассоциацию, враждебную принципу власти и основанную для того, чтобы его свергнуть, создав такой социальный строй, при котором бы никто не повелевал и никто не подчинялся». Свержение этого принципа испанский отдел начал убийством генерала Прима и покушением на жизнь короля Амедео.

Ваньян так очерчивает политические цели Интернационала: «Только овладев политической властью и подчинив на время революции все общество диктатуре пролетариата, рабочие могут искоренить правящие классы».

За этой могучей ассоциацией, в которой, по несколько преувеличенному, может быть, расчету, состоит теперь 2,5 миллиона членов, следует партия социалистов, силы которой выяснятся, если вспомнить, что в 1864 году в Германии она насчитывала 4610 человек сторонников, а в 1884 году последних было уже 526 241. Во Франции «F?d?ration des travailleurs socialistes» считает в своих рядах от 100 до 200 тысяч членов, из коих 2000 в одном только Париже.

В Америке социализм растет еще быстрее. Недавно было сочтено, что одна только ассоциация, основанная в 1869 году в Филадельфии, к концу 1886 года состояла уже из целого миллиона членов. Замечательно, что эта ассоциация, отрицая стачки и вооруженные восстания, рекомендует лишь пропаганду кооперации и взаимного страхования – все это при самой крайней программе. Очевидно, здравый смысл американцев повлиял умеренным образом на социалистические идеи европейцев.

Английские рабочие союзы, примкнувшие к Интернационалу, в IX параграфе их окончательной программы (Лондон, 1871 год) говорят так: «Во время борьбы экономическое движение рабочего класса неразрывно связано с политическим».

И на самом деле эти союзы за последнее время перенесли свою деятельность на политическую арену: стали во враждебное отношение к правительству, провозгласили солидарность с германскими социал-демократами и образовали на Наттингальском конгрессе (сентябрь 1883 года) рабочую политическую партию.

Продуктом политической деятельности рабочих союзов явилось общество национализации земли, поддерживающее ирландских фениев и создавшее, в противовес лендлордизму, анархический лендкоммунизм, имеющий уже своих писателей в лице Генри Джорджа и Уоллеса, сочинения которых («Progress and Poverty», «Landnationalisation») распространяются между рабочими в тысячах экземпляров.

Надо заметить, что ассоциации, образовавшиеся с самыми хорошими целями, под влиянием преступных элементов нередко вырождаются в чисто разбойничьи, что и понятно, если вспомнить о связи, существующей между преступностью, бунтами и эволюцией. Прекрасным примером такого вырождения могут служить пенсильванские Молли-Магуайры{40}, которые сначала образовали ассоциацию для надзора за отношениями рудокопов к предпринимателям, а потом, в 1863–1869 годах, благодаря вторжению преступных элементов терроризировали всю страну, совершив целый ряд насилий над выдающимися лицами, стоявшими во главе рудного дела. Только в 1876 году, казнив 22 человека, правительство водворило порядок и спокойствие в округе.

В Италии Джирдженское общество Братской руки (Mano fratema), открытое в 1883 году, было сначала предназначено для взаимной помощи в болезнях и в случае смерти, но оно почти тотчас же выродилось, доведя естественные обязанности членов до преступной крайности. Так, оберегая престиж общества, члены обязаны были заставить уважать себя, защищать друг друга от обид и оскорблений, покровительствовать слабому полу и прочее, но они так рьяно принялись за исполнение этих обязанностей, что превратили общество в разбойничью шайку убийствами, террором, запугиванием судей и прочим, добившуюся диктатуры над целым округом, так что мирные обыватели принуждены были прибегнуть к реакции столь же террористического характера.

В Ирландии около Аграрной Лиги, прославившейся геройской патриотической борьбой за политическую и экономическую независимость родины, с течением времени возникла секта непобедимых, состоящая всего из 200 человек, но скоро обратившая на себя внимание всякого сорта аграрными преступлениями.

Преступная деятельность непобедимых отчасти обусловливается в некотором роде исторической традицией, так как они почти точка в точку повторяют те же преступления, которые в 1830 году производились шайками белых и черных ног, побуждавшими население не платить налогов и убивать сборщиков податей. А эти шайки в свою очередь происходили по прямой линии от уайтбоев (белых ребят), которые, десятью годами раньше объявив войну помещикам-протестантам, суровее прочих относившимся к народу, совершили целый ряд убийств и поджогов.

Нечто подобное произошло и в Испании с Обществом черной руки, представлявшим собой странную смесь религиозного фанатизма с преступностью на социалистической подкладке. Разгар деятельности этого общества совпал с неурожаем 1881–1882 годов в Андалузии и со страшными бедствиями, зависевшими как от неурожая, так и от тягости налогов.

В уставе этого общества было сказано, что оно создается для защиты бедных и угнетенных от тех, которые грабят их и угнетают, а программа гласила следующее:

«Земля создана для блага людей, которые все имеют равное право ею пользоваться; современный социальный строй несправедлив; богатые обращаются с рабочими, как с рабами, нельзя поэтому относиться без страшной ненависти к политическим партиям, которые все одинаково достойны презрения; всякая собственность, нажитая чужим трудом, незаконна. Общество провозглашает богатых стоящими вне закона: для истребления их годятся все средства, не исключая огня, железа и даже клеветы».

Вообще программа составлена в кратких и категорических выражениях; вся буржуазия приговаривалась к поголовному истреблению; каждый член общества обязывался представлять ему проекты наилучших способов поджигать дома, производить убийства и прочее. В России имеется подобное же общество бегунов, в состав которого может быть принят всякий, отказавшийся от своего общественного положения и даже имени. Новичок получает особое крещение и дает клятву не подчиняться ни военной, ни гражданской власти, порвать с обществом и жить как бродяга. Члены этого общества считают императоров антихристами, а весь современный строй общества – делом сатаны.

9) Подражание. Выше мы видели, что во время народных движений преступность, сумасшествие и галлюцинации в силу подражания могут распространяться эпидемически и сделаться могучим фактором бунтов. Это явление повторяется иногда в широких размерах, представляя собой настоящую эпидемию революций. Так было, по словам Феррари, в 1348–1494 годах, когда простой народ всей Европы по примеру Италии возмутился против феодальных сеньоров. В самом деле, в течение этого периода почти одновременно возникли восстания: в Риме – Колы ди Риенци; в Генуе – Адорно; во Флоренции – ремесленников; в Палермо – Алесси; в Неаполе – Лаццари; в Богемии – гуситов; в германских городах – рабочих и крестьян; в Генте – горожан (из-за налогов); в Швейцарии – война за независимость; в Швеции – восстание Инглеберта; в Хорватии – Хорвата; в Англии – религиозное движение Виктора.

Революционеры 1893 года старались подражать героям Плутарха, как Наполеон I копировал Цезаря.

Во Франции почти все департаменты подражали сентябрьским избиениям, а затем белому террору.

Как на причину революций сам Аристотель указывает на близкое соседство двух стран, управляемых различно. Подражание олигархическому строю страны часто ниспровергало демократию Афин, и наоборот.

10) Исторические традиции. «Всякая революция, – пишет Макиавелли, – служит пробой для следующей». И в самом деле, революции часто воспроизводятся в тех же формах, в которых они происходили во времена очень отдаленные. Трибунат, например, несмотря на страшные различия в положении, после многих веков возник в Риме в лице Колы и Барончелли, а потом – в лице Чичеруаччо и Коккапиллера.

«Исламизм возник потому, что был во многих отношениях продолжением или, скорее, отплатой за назаретизм{41}. Христианство, каким его сделали греческие политеисты и метафизики, не удовлетворяло сирийцев и арабов, стремившихся возможно глубже отделить Бога от человека и упростить религию. Сирийские ереси IV и V веков являлись протестом против усложнений, введенных греческими Отцами Церкви в догматы.

Говорят, что Мухаммед был ариец, но это неверно. Он был назаретянин – иудей-христианин. Через него семитический монотеизм восстановил свои права и отомстил за политические усложнения, введенные греческим духом в теологию первых учеников Христа».

Парижская Коммуна вдохновлялась революцией 1789 года, а эта последняя – жакериями. Можно сказать, что баррикады сделались настолько же обычными в Париже, насколько военные бунты – в Испании, политические убийства – в России, политическое разбойничество – в Греции и т. д.

В 1848 году в Италии возродился старый гвельфизм, заставивший сделаться революционерами даже таких людей, которым, в сущности, не было никакого дела не только до политических новшеств, но даже и до независимости родины.

Наоборот, традиции Римской империи заставили даже великих итальянских политиков Данте и Петрарку стремиться к восстановлению этой империи под скипетром германских монархов, забывая о взаимной враждебности народов и неспособности правителей.

Последним доказательством влияния традиций служит то, что революции, не сумевшие поддержать их престижа, не удаются, так что чем дальше отходит новый строй от старого, традиционного, тем менее прочным он оказывается.

Вот почему революции, опирающиеся на старые правовые понятия и учреждения, почти всегда оказываются удачными. Такова была, например, революция, руководимая Брутом, который сохранил плебеям их царя в лице верховного жреца, или превращение республики в империю, причем сохранились и трибуны, и сенат, и вся республиканская внешность, а монарх замаскировался титулом военачальника (Imperator). Точно так же Великая Хартия вольностей{42} (Magna Charta) англичан опирается на старые обычаи. Восстание против Иакова II достигло цели только потому, что облекло новые права народа в древние формы правительственного уклада.

Японцы могли так легко совершить свою антифеодальную революцию 1868 года потому, что она возникла во имя восстановления древней власти микадо, узурпированной сегунами.

Вообще, по выражению Флорантэна, «реформируя государство, следует удерживать хотя бы тень древних форм».

11) Преждевременные, неудавшиеся политические реформы. Насильственное введение реформ, преждевременных или неприятных народу (хотя бы в силу мизонеизма), весьма часто вызывает против себя вполне законное восстание. Я говорю законное, потому что такие реформы сами по себе суть бунты против порядка вещей.

Только люди, совершенно не знающие натуры человека или чересчур властные, могут вводить реформы, не соответствующие условиям времени, разрушая старые учреждение и заменяя их новыми не потому, что это нужно народу, а потому, что так принято в других странах и при других условиях. Такие реформы возбуждают всеобщее недовольство и создают неустойчивое равновесие, ведущее к беспрестанному повторению революций. К этому привели реформы Савонаролы и Колы ди Риенци, стремившихся в те времена навязать Италии политические реформы, которые лишь недавно успел ввести Кавур, да и то не вполне. Та же судьба постигла во Франции реформы Этьена Марселя, который пробовал основать республиканскую федерацию, ввести пропорциональные налоги, общественное и административное равенство, всеобщую политическую свободу, замену королевской власти властью нации, и все это тогда, когда даже простое представительство было невозможным. В результате – реакция, и сам народ, мизонеист по натуре, разорвал новатора в клочки.

Точно также когда Кромвель, при всей своей гениальности, задумал ввести в Англии республиканское правление, то встретил суровое противодействие, потому что монархические чувства глубоко коренились в народе: в течение двух лет последний организовал семь восстаний и кончил тем, что взял верх над протектором.

Для республиканского образа правления сочувствие народа особенно важно. «Монархический строй еще, может быть, и бывал вводим силою, – пишет Гизо, – но республика, введенная вопреки инстинкту и желанию народа, не может быть прочной». К этому следует прибавить, что она не может быть прочной и тогда, когда вводится вопреки традициям и физическим условиям страны или степени цивилизации народа. В самом деле, тот же самый республиканский строй, который дает такие прекрасные результаты в штатах Северной Америки, будучи введен в республиках южноамериканских и в Мексике, где народонаселение невежественно, а климат слишком жарок, дал только ряд бессмысленных волнений и бунтов.

Точно так же образцовая английская конституция, медленно и органически выработавшаяся из характера, нравов и обычаев англосаксонского племени и вполне им соответствующая, будучи перенесена к латинским народам, столь отличающимся от англосаксов, послужила лишь препятствием к политическому их прогрессу и вызывает, особенно во Франции и в Испании, беспрерывный ряд парламентских революций.

Мания все сплошь реформировать неизбежно вызывает контрреволюции. Излишняя свобода утомляет людей, как и всякое сильное возбуждение. Но когда желают навязать ее народу уже развращенному, то выходит еще хуже. После Тарквиниев Рим мог удержать свободу, а после Цезаря и Калигулы уже не мог, так же как Милан после Филиппа Висконти и Флоренция по смерти Александра Медичи. Реакция во всех этих случаях была неизбежна, потому что «бунты не вредны там, где натура еще не испорчена, но где много развращенных людей, там и хорошие законы ни к чему не послужат» (Макиавелли).

«Желать все реформировать – значит желать все разрушить», – пишет Коко по поводу неаполитанской революции 1799 года. Тамошние революционеры были деятельны только в теории и неуместно. Они уничтожили феодализм так, что повредили этим народу; они совершенно бессмысленно разделили страну, соединив, например, Абруццо с Апулией; из подражания французам они изгнали всех дворян и бывших королевских чиновников, которые, конечно, сделались потом главными факторами реакции.

Так было всюду, где неблагоразумные правители считали возможным изменить религиозную веру и общественное чувство народа одним приказом. Так было во Франции с законами против гугенотов и с провозглашением Богини Разума; так было в Англии, где англиканцы и пресвитериане восстали против гонений на Стюартов.

По мнению Аристотеля, самые лучшие законы ни к чему не послужат, если не соответствуют нравам народа. В Испании Карл III, пользуясь своей властью, мог забрать в руки духовенство и улучшить положение страны, несмотря на то что народ единогласно требовал восстановления иезуитов, но тотчас же после него все реформы отменены, потому что оказались несвоевременными. В 1812,1820 и 1836 годах в испанском правительстве тоже имелись ярые реформаторы, но они пали, потому что намерения их не соответствовали желаниям народа. В 1814 и 1823 годах кортесы (либеральные) были разогнаны во имя общественного негодования. Квин рассказывает, что при проезде короля толпа повсюду ругала либералов, конституцию и кортесы.

А когда Фердинанд VII восстановил инквизицию, то приказ его был встречен криками радости со стороны народа. То же случилось и в 1845–1851 годах, когда духовенству было возвращено его имущество. Напротив того, когда в 1855 году правительство вновь собралось отнять это имущество, то народ взялся за оружие и поднял карлистское восстание при криках: «Религия в опасности!» Кончилось все это в 1857 году восстановлением старых конкордатов.

К этому следует прибавить, что Росас и Кирога в то же самое время в Америке подняли реакцию во имя тех же самых принципов, за которые так упрямо стояла их старая родина, – этнологические законы могущественны до такой степени, что в самых различных средах приводят к одним и тем же результатам.

В древности за правлением Соломона, значительно опередившего свой век революционера в искусстве и торговом деле, последовала контрреволюция Иеровоама{43}.

Даже тогда, когда вводятся реформы вполне справедливые, предназначенные к истреблению позорных, недостойных натуры человеческой предрассудков, и тогда при малейшем насилии или несвоевременности они вызывают реакцию и во всяком случае не удаются. Против жестокости Ивана Грозного народ в России не восставал, а против Петра Великого, когда он захотел слишком быстро цивилизовать Россию и затронул духовенство, бунты не прекращались. Точно так же в современной Японии начинает уже проявляться реакция против некоторых реформ, введенных слишком либеральными министрами.

Г. Лебон объясняет бунты во французских владениях на Дальнем Востоке той ошибкой, которую совершило французское правительство, введя самые либеральные реформы среди народов, погруженных в азиатскую спячку, тогда как им и мусульманская цивилизация еще не по плечу.

Именно поэтому гуманные законы против невольничества, да еще введенные слишком круто, вызвали в Америке войну за целость Союза, хотя надо признаться, что в ней и коммерческие интересы играют большую роль. Те же законы против невольничества служили главной причиной восстания в Судане. Это настолько справедливо, что сам Гордон, фанатик аболиционизма, признал необходимым отменить их для того, чтобы успокоить страну.

Первоначальным источником нигилизма были волнения, вызванные освобождением крестьян.

Восстание в Египте последовало за первыми реформами Теффика-паши.

12) Плохое управление. Правительство, не заботящееся о благе народа и преследующее честных людей, постоянно вызывает против себя бунты и революции. Преследование идей превращает последние в чувства.

В тех странах, где политические реформы соответствуют настроению народа, бунты бывают редко, как это мы видим на примере Италии, где современный строй при всем его несовершенстве все же гораздо лучше старого режима, хотя надо заметить, что в Италии излишнее стремление к политическому и законодательному объединению недостаточно считается с различием климата и нравов в разных областях.

Во Франции порядки, приспособленные ко вкусам классов высших по культуре и неудобные для классов низших, как это было при Луи-Филиппе, послужили причиной бунтов и политических преступлений, количество которых тотчас же сократилось при демократической империи Наполеона III, успокоившего народ попытками социальных реформ, блеском и роскошью. В этом можно убедиться при первом взгляде на следующую таблицу, в которой показано число судимых и осужденных по политическим преступлениям (включая сюда и дела о печати) за 1826–1880 годы.

Из этой таблицы видно, что за время второй империи (1851–1870) политических дел возникало даже меньше, чем при республике.

Накануне американской революции Бенджамин Франклин в брошюре, озаглавленной «Как сделать из большой империи маленькую», следующим образом характеризует дурное управление, доведшее его родину до восстания:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.