Выводы: О русской школе философствования

Выводы: О русской школе философствования

Лев Лопатин в речи на смерть князя Трубецкого задал вопрос: почему даже лучшим русским философам не удавалось создать целостное учение? Я приведу его целиком, как одно из ярчайших раздумий о русском духе:

«Щемящее чувство невозвратимой потери получает особенную остроту, когда перечитываешь статьи покойного князя Сергея Николаевича Трубецкого и когда вдумываешься в намеченные им смелые черты чрезвычайно своеобразного и глубокого миросозерцания. В этом отношении русских философов преследует печальная судьба. В Германии, например, даже второстепенные мыслители успевают создавать законченные системы, разработанные и подробно изложенные во всех своих частях, содержащие в себе определенный ответ на все интересующие человеческий ум вопросы. В России, напротив, философы самые крупные, могущие поспорить по своим дарованиям и оригинальности творчества с лучшими корифеями современной европейской мысли, остаются вечными искателями истины, глубоко убежденными в правильности своих основных идей и взглядов, серьезно стремящимся объять ими всю область философских проблем, блестяще и своеобразно решающими те вопросы, которые остановили на себе их внимание, но все же не успевающими связать свои воззрения в одну определенную и во всех своих отделах развитую философскую систему.

От чего это зависит? От свойств русского ума, от неблагоприятного влияния русской действительности или просто от того, что самобытные русские философы в большинстве случаев, ненормально рано умирают?

Я не знаю, как ответить на это, но факт налицо. Ведь даже Вл. С. Соловьев, писатель чрезвычайно плодовитый, посвятивший наиболее обширные свои произведения принципиальным философским вопросам, не оставил завершенной философской системы, а скорее только план системы, ряд ее очерков, не во всем между собою согласных, и частные ее приложения к разрешению отдельных проблем. Когда он умер, получилось впечатление, как будто ушел человек, не досказав очень много и важного.

В еще большей степени это приходится сказать о кн. С. Н. Трубецком. Его философские взгляды в каждый данный момент их развития, несомненно, представляли законченное и органическое единство, но они получили литературное выражение лишь в пяти-шести журнальных статьях (правда довольно обширных), в некоторых вставочных рассуждениях в его историко-философских исследованиях и курсах, и в разнообразных намеках, рассеянных по всем произведениям вообще.

Даже и между журнальными статьями с специально философским содержанием собственно только две ("О природе сознания" и "Основания идеализма") посвящены систематическому изложению его философского миросозерцания в его целом — поневоле очень сжатому и далеко не во всех пунктах договоренному до конца. Остальные статьи этой категории сосредотачиваются на частных вопросах о свободе воли, о вере в бессмертие и др. или имеют полемические цели. Что касается главных трудов кн. С. Н. Трубецкого, они преследуют по преимуществу исторические задачи.

Поэтому можно сказать, что у кн. С. И. Трубецкого мы имеем только общий план системы, в котором, притом, не все линии сходятся между собой и не все части и предположения поставлены в ясно обозначенную связь. Миросозерцание кн. Трубецкого в течение его жизни развивалось и менялось во многих существенных пунктах и не пришло к какому-нибудь одному окончательному выражению» (Лопатин. Кн. Трубецкой //Лопатин. Философские характеристики и речи, с. 168–170).

В сущности, это вопрос не о том, хорошо или плохо работают русские философы. Это вопрос о том, умеют ли они делать свое дело, умеют ли философствовать. И опять же, это не вопрос о том, что у них не хватало способности научиться этому, как раз наоборот, способностей было в избытке, но учились они чему-то иному, как-то по-своему понимая, что значит философствовать. По крайней мере, не так, как это понимали немцы, для которых признаком философа явно является создание целостной системы, отвечающей на все основные вопросы, которые могут встать перед философом.

Первое, что мешало русским — это то, что они делали что-то другое. Что?

Это очевидно и многократно названо. Русские никогда не начинают ни с чего другого, как с освоения западных находок, и большую часть жизни они доказывают, что могут говорить наравне с западными мыслителями. Лишь после этого у них появляется внутреннее дозволение сказать что-то свое.

И тогда они говорят то, ради чего занимались философией. Не то, что вытекало из всей их предыдущей философской деятельности, а что-то долго скрываемое, на что можно было только намекать. В случае с нашими дореволюционными философами — это чаще всего какая-то религиозная идея. Складывается впечатление, что они жизнь потратили на то, чтобы получить право говорить, но получив, сообразили, что жизнь уже ушла, поздно заниматься ерундой, надо спасать душу и готовиться к смерти.

И вот все линии последовательного философствования вдруг обрываются, и к ним пришивается что-то не совсем последовательное и не совсем вытекающее из предыдущих рассуждений. Что-то, из-за чего появляется ощущение отсутствия целостной философии.

Религиозная идея, идея Бога — это вполне приемлемое завершение философии, если они естественно ее завершают. Я говорю не об этом. Неприемлема непоследовательность рассуждений.

Сам Лопатин, чья философия точно так же не оказалась цельной, попадает в потрясающие ловушки непоследовательности. В работе «Явление и сущность в жизни сознания» он ведет спор с модным в то время философом Паульсеном.

«Паулъсен говорит: "Это факт, что явления внутренней жизни выступают не изолированно и что каждое такое явление переживается с сознанием принадлежности его к единому целому данной индивидуальной жизни. Как может происходить нечто такое, этого я не умею сказать, так же, как не умею сказать и того, как вообще возможно сознание". <…>

Если бы Паульсен более строго оценил совершенную непригодность своей точки зрения перед лицом самого основного факта в бытии сознания, он, быть может, снисходительнее отнесся бы к гипотезе душевной субстанции, которую он так беспощадно высмеивает.

Ведь если какая-нибудь совсем бесспорная вещь (в данном случае наша собственная психическая жизнь) является непонятною и невозможною без известного предположения, выход остается один: сделать это предположение.

Допустим даже, что предположение душевной субстанции не в состоянии дать никаких положительных объяснений конкретному содержанию нашего внутреннего опыта и господствующих в нем законов; огромная заслуга этого предположения — уже в том, что оно позволяет мыслить без вопиющих логических противоречий, самое существование сознания» (Лопатин, Явление и сущность, с. 152–153).

Лопатин возмущается непоследовательностью Паульсена и его слепотой, но мгновенно слепнет, как только от критики переходит к собственному философствованию.

Если приглядеться, уже в этом рассуждении заявлено, что нельзя мыслить душевную жизнь без вопиющих логических противоречий, если не допустить, что имеется некая душевная субстанция. И столь же определенно сказано, что эта душевная субстанция то ли является сознанием, то ли является ее основой или сущностью. В любом случае, следующий шаг рассуждения должен быть: существует субстанция сознания или у сознания есть субстанция. Без ее допущения все рассыпается. В конце статьи Лопатин даже создаст словосочетание «субстанциальная сила сознания», но так и не делает предположения, что душевная субстанция и субстанция сознания — одно и то же по одному простейшему логическому признаку — потому что сам считает одним и тем же душевную жизнь и жизнь сознания. Вопиющее логическое противоречие!

Точно такое же противоречие пронизывает все идущие дальше рассуждения о том, что такое субстанция.

«В физической действительности ее субстанция — вещество…» (Там же, с. 153).

Скажем, вещество и энергия, как считает современная физика. Затем идет утверждение:

«Мы знаем явления нашего сознания, но не воспринимаем у них никаких материальных признаков, — следовательно, у них и нет этих признаков. Но тогда этих признаков нет и у их субстанции, потому что их субстанция в них и они в ней. <…>

Итак, в основе психических явлений лежит нематериальная, духовная субстанция» (Там же, с. 171).

Естественно, что в основе этого рассуждения лежит предположение о том, что у материальных явлений мы воспринимаем и материальные признаки. Это — «истина о соотносительности явлений и субстанций» (Там же).

Очень логичное на первый взгляд рассуждение. Но «очень логичные» рассуждения должны быть и очень строгими по исполнению. Почему Лопатин все время жонглирует именами, из которых выстаивает свои рассуждения? То это душевная жизнь, то психическая, то жизнь сознания, то жизнь Духа. Это все одно и то же? А как можно быть в этом уверенным, если не дал определений? Иначе говоря, если ты строишь математическую формулу, где спокойно замещаешь X на Y, Y на А, А на С, и при этом не написал в предварительном условии X=Y=A=C, вряд ли такое рассуждение будет признано строгим. А ведь Лопатин назвал свой сборник «Аксиомы философии».

Остается предположить, что такое приравнивание исходных понятий философствования было сделано раньше и они совершенно очевидны любому профессиональному философу. Смешно. Вспоминаются строки Трубецкого о закрытых вопросах, по которым долго спорили, да так и не договорились… Иными словами, именно там, где для философа появляются очевидности, скорее всего, что-то закрыто, как скелет в шкафу, или зарыто, как собака, которая является смыслом.

Логичность заявления, что субстанцией духовной жизни является дух, — бесспорна. Но даже заявление, что дух является субстанцией душевной жизни, уже не выполняет формальных требований к строгому рассуждению. Тем более мы можем сказать, что духовная субстанция является основой сознания лишь в том случае, если заранее исходили из того, что сознание есть действие духа, заглядывающего в то, что зовется им Я. Строго по Декарту.

Но заглядывание не может быть субстанцией! И даже если у Духа или Души есть некое субстанциональное существование, что-то вроде тела Души, — никак не доказано ни то, что оно состоит из заглядывания, ни то, что это тело не есть сознание.

Но допустим, что без такого предположения все рассуждения становятся вопиюще нелогичными. Тогда встает вопрос о «веществе» этой «субстанции», потому что «истина о соотносительности явлений и субстанции» требует сделать этот ожидаемый шаг и сказать, что условное вещество «духовной субстанции»— дух, а «сознанческой» сознание.

Вот только после этого можно сказать, что это «вещество» совсем не такое, как у материальных предметов. Почему? Потому что мы, как он говорит, не улавливаем своим восприятием материальных признаков. Материальных признаков чего? Когда мы их не улавливаем? Вероятно, когда воспринимаем духовные вещи или явления сознания?

А разве мы воспринимаем что-то еще, кроме явлений сознания? Даже при восприятии внешних предметов мы имеем дело только с тем, что восприняли, то есть с их явлениями в сознании. И значит, мы не воспринимаем ничего материального, никаких материальных признаков вообще. Мы умозаключаем, что вот этот образ стола — восприятие стола, а вот тот — лишь воспоминание. Но признаки у обоих одинаковы. Иначе говоря, нет никаких иных явлений сознания, кроме тех, что есть. И они все одинаковы, с одинаковыми материальными признаками. Можно сказать, что для нас материальных признаков нет вообще или они есть всегда и у всего.

Для того, чтобы иметь явления с другими признаками, надо и воспринимать не материальные предметы, а предметы духовные или сознанческие, то есть сами Душу и Сознание. Вот только тогда и появятся явления, у которых мы действительно не воспринимаем материальных признаков. Я уж не говорю, что никто из философов не имеет такого осознанного опыта, поскольку никогда не пытался воспринимать само сознание. Достаточно сказать, что для них и сознания-то нет, есть лишь осознание или сознавание. Но если ты заговорил о субстанциальности сознания, почему бы не сделать напрашивающийся следующий шаг: допустить, что сознание существует как нечто, что может быть воспринято нами, имеет признаки и даже некую условную «вещественность», называемую на неуловимом для простого ума философском языке субстанциальностью.

Пусть это предположение не подтверждается, но мы хотя бы пройдем этот путь, и будем честны в своем поиске истины перед собой и перед людьми, которых обманываем столько веков.

Я показал пример непоследовательности в рассуждениях, чтобы стало ясно: русским философам что-то мешает рассуждать и быть последовательными. Первое и самое очевидное предположение — им было не до того, не до философствования в смысле поиска истины. Они философствовали, чтобы навязать людям свое видение мира и заставить их принять и воплотить свою мечту.

Я хочу сделать предположение, которое, как мне кажется, должно бы броситься в глаза любому человеку, заинтересовавшемуся философией, с первого взгляда. Однако его никто не делает и ощущается оно кощунственным. В общей философии, с которой начинается ее изучение, ни в России, ни в мире, нет понятия о школе философствования, о том, что значит рассуждать философски.

Тут даже нечего доказывать. Просто загляните в учебники философии и вы нигде не найдете раздела, обучающего философствовать. Философов все еще учат средневековыми приемами, разработанными ремесленниками: гляди, как делают лучшие мастера, и старайся им подражать.

А лучшие мастера, вроде князя Трубецкого, заявляют в названии тему исследования «О природе человеческого сознания», а говорят о диалектике частного и общего, будто это одно и тоже. Лучшие мастера вроде Льва Лопатина указывают на недопустимость непоследовательности в рассуждениях и строят собственные рассуждения из непоследовательности. Все они избегают давать определения исходным понятиям своих рассуждений, считая, что образованный человек должен их знать из европейской философии. И все они не доводят свои рассуждения до конца, потому что им не терпится начать разговор о том, что у них болит, и что грызет их души.

Так зачем же нужно было вообще тратить жизнь на философию, если тебе хотелось творить свое? Зачем это сидение между двумя стульями? Думаю, виновата все та же Война, все та же бесконечно затянувшаяся научная революция. Божественное присутствие, особенно когда Боги близко, очень большое испытание для человека. Оно отравляет наше сознание и вносит в него обманчивое ощущение, что нам доступно нечто очень большое, что мы обычно называем Мечтой или Идеей. Оно же дает ощущение неимоверной силы, которой хватит, чтобы осуществить свою Мечту.

Какой обман! Это не наши Мечты, потому они и большие. И это не наши силы — это лишь ощущение сквозь свое сознание силы Бога! И если ты не умеешь этого разглядеть, присутствие Бога, думающего о познании мира, заставляет тебя выглядеть образованным и интеллигентным человеком, который, к тому же, еще и не чужд творчества и любви к мудрости…

Было время, Боги посещали дома людей в человеческом обличье. Когда людей стало слишком много, они посещают наш мир Науками, и России очень не повезло в этом, потому что она оказалась несколько в стороне от проторенных Божественных дорог. Наверное, потому что мы предпочли чужих Богов своим…

Философ — это образованный человек. Русский философ к тому же — интеллигент, то есть человек не только образованный, но европейски образованный, хорошо знающий страну Забугорье.

А вот творец и художник — это не интеллигент и не образованный человек. Это стихия, которая воплощается в образы.

Это несовместимые способы жить, если только ты не начинаешь воплощать в образы что-то, что другие оценивают философией. Но стихии все равно, как ее оценивают. Стихия самопознания тоже может считаться философией…

Взгляд на философию как на некую стихию помогает понять философов. Просто представьте себе, что философ, подобно Одиссею, однажды решает бросить свой обжитой, теплый и весь исхоженный остров и вступить на ненадежную как щепка палубу корабля, чтобы изведать, что же его окружает. А что его окружает?

Чтобы понять это, достаточно сделать то же самое, что делают, чтобы стать философом, — просто взять и заглянуть в себя, подобно Декарту. И вдруг, словно бездна, без дна и без границ перед тобой разворачивается твое сознание. Оно, оказывается, все время было здесь, и было бездной, прикрытой лишь тонкой пленкой очевидностей, которые ты принимал за свою землю.

Это поразительнейшее из чудес — ты всего лишь задаешь себе вопрос, например: как я мыслю? Или: как я познаю? И вдруг земля расступается, и ты начинаешь тонуть, прямо там, где только что была твердая почва!..

Раскрылась бездна, звезд полна, Звездам числа нет, бездне дна…

Хорошо еще, если ты не потерял при этом самообладания, и тонешь медленно, успевая понимать происходящее. А если ты по молодости, горячности и вере в свой талант, решил броситься в это исследование очертя голову?!

Вот, примерно, это мы и видим в русской философии сознания. Они были так даровиты, так верили в свою звезду и Гения, что поманил их в неведомое, что считали достойной себя только богатырскую битву с сильнейшими умами Мира или с самой Стихией.

Стихия есть стихия, даже если это Сознание. Твое сознание. Она может поглотить, а выпускает только опытных или тех, кого ведут Боги…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.