4. Роберт Кох Боец со смертью

1

В эти годы шумных сражений (1860–1870), когда Пастер занимался спасением уксусной промышленности, изумлял императоров и изучал болезни тутовых шелкопрядов, невысокий серьезный близорукий немец проходил курс медицинских наук в Геттингенском университете. Его имя было Роберт Кох. Он был очень хорошим студентом, но даже занимаясь препарированием трупов, не переставал мечтать о том, чтобы отправиться в джунгли для охоты на тигра. Он добросовестно зазубривал сотни названий разных костей и мышц, но далекие жалобные гудки пароходов, отправлявшихся на Восток, вытесняли из его головы все эти греческие и латинские термины.

Кох мечтал стать исследователем-путешественником или военным хирургом и заслужить Железный крест, или сделаться судовым врачом и объездить весь свет. Но, увы, по окончании медицинского факультета в 1866 году он сделался всего лишь младшим врачом в малоинтересной психиатрической больнице в Гамбурге. Среди утомительной работы с буйными маньяками и безнадежными идиотами до него едва доходили отзвуки пророчества Пастера о том, что вскоре будут открыты страшные, убийственные для человека микробы. Он все еще продолжал прислушиваться к пароходным гудкам, а по вечерам гулял по набережной с Эмми Фраац. Он предложил ей выйти за него замуж, соблазняя перспективой романтического путешествия вдвоем вокруг света. Эмми ответила Роберту, что согласна выйти за него замуж лишь при одном условии: что он выбросит из головы всякие бредни о путешествиях и приключениях и, занявшись врачебной практикой, станет полезным и добросовестным гражданином своего отечества.

Кох выслушал ответ Эмми, и перспектива пятидесятилетнего блаженства жизни с нею на время вытеснила из его головы знойную Патагонию и охоту на слонов. Он стал заниматься неинтересной медицинской практикой в скучной и малоромантичной прусской провинции.

В то время как Кох выписывал больным рецепты, или верхом на лошади месил грязь, переезжая из деревушки в деревушку, или дежурил ночи напролет в ожидании, пока жена прусского крестьянина разрешится от бремени, Листер в Шотландии начал уже свои первые опыты спасения рожениц путем предохранения их от микробов. Профессора и студенты всех медицинских факультетов в Европе занимались всесторонним обсуждением теории Пастера о вредности микробов и кое-где приступили уже к примитивным опытам. А Кох в это время был так же далек от мира науки, как Левенгук двести лет назад, когда впервые начал вытачивать свои линзы в Делфте, в Голландии. Казалось, что Коху уж так на роду было написано – сделаться беспомощным утешителем больных и неудачливым спасителем умирающих, а его жена Эмми была очень довольна и гордилась своим мужем, зарабатывающим пять долларов сорок пять центов за сильно загруженный день.

Но Роберт Кох не находил себе покоя. Он то и дело переезжал из одной скучной деревушки в другую, еще более неинтересную, пока судьба не забросила его наконец в Вольштын в Восточной Пруссии, где на двадцать восьмой его день рождения фрау Кох подарила ему для забавы микроскоп.

Эта добрая женщина, вероятно, рассуждала так: «Может быть, Роберт перестанет теперь ворчать на свою «идиотскую» практику. Эта штука его немного развлечет. А то он частенько рассматривает что-то своим старым увеличительным стеклом».

Но, увы, к ее величайшему разочарованию, этот микроскоп, эта занимательная игрушка увлекла ее мужа в более увлекательные приключения, нежели те, что могли случиться с ним на Таити или в Лагоре; и эти увлекательнейшие приключения, о которых Пастер мог только мечтать и которых ни один человек до сих пор еще не переживал, явились к нему из трупов овец и коров. Дивные видения и широкие горизонты развернулись перед ним у порога его собственного дома, в его заставленном лекарствами кабинете, который так ему опротивел, что он начинал уже остро ненавидеть его.

«Я презираю этот обман, что зовется моей врачебной практикой. Не потому, что не хочу спасать детей от дифтерита. Но когда ко мне приходят плачущие матери и умоляют спасти их детей, что я могу для них сделать? Топтаться на месте, говорить глупости, утешать их, когда я знаю, что никакой надежды на спасение нет… Как я могу лечить дифтерит, когда я не знаю даже причины этой болезни, когда самый умный доктор в Германии ее не знает?» – горько жаловался Кох своей Эмми, которая слушала его с досадой и недоумением, полагая, что обязанность молодого врача – применять наилучшим образом те огромные знания, которые ему дали в медицинской школе.

Однако Кох был прав. Что, в самом деле, знали доктора о таинственной причине болезней? Пастер изумлял мир своими блестящими опытами, но они ровно ничего не говорили о том, откуда и почему берутся человеческие болезни. Он был только пионером, первым глашатаем великих будущих побед над болезнью, полного истребления и искоренения эпидемических заболеваний. Но в то же время в далеких равнинах России мужики продолжали бороться с мором, впрягая в плуг четырех вдов и проводя этим плугом в глухую ночь борозду вокруг деревни, и врачи не могли предложить им ничего лучшего.

«Но профессора, Роберт, знаменитые берлинские врачи, должны же они знать что-нибудь о причинах болезней, которые тебе никак не удается вылечить!» – пыталась утешить его фрау Кох.

Однако в 1873 году – это было всего шестьдесят лет назад, – повторяю, даже самые выдающиеся доктора не могли предложить лучшей теории происхождения заразных болезней, чем русские мужики, впрягавшие вдов в плуги. В Париже Пастер проповедовал, что вскоре будут найдены микробы чахотки, но против этого безумного пророчества восставала вся корпорация парижских врачей во главе с выдающимся доктором Пиду.

«Что? – кричал Пиду. – Чахотка вызывается микробами? Определенным видом микроба? Вздор! Дикая мысль! Чахотка имеет тысячу разных форм, и сущность ее заключается в омертвении и гнойном разрушении плазматического вещества в легких; а это разрушение происходит от массы различных причин, об устранении которых и следует позаботиться врачам и гигиенистам».

Вот так, с помощью нелепых и бессмысленных теорий, парижские врачи боролись против осуществления пророчеств Пастера.

2

Кох проводил за микроскопом целые вечера. Он научился подавать правильное количество света на свою линзу маленьким рефлектором; он понял, как важно и необходимо хорошо протирать предметные стеклышки, эти тоненькие стеклянные пластинки, на которые он так любил класть капельки крови овцы или коровы, погибшей от сибирской язвы…

Сибирская язва была странной и непонятной болезнью, таинственным и страшным бичом всех земледельческих хозяйств в Европе; сегодня она разоряла благоденствующего владельца тысячного стада овец, а завтра предательски убивала последнюю корову, единственную кормилицу бедной вдовы. Не было никакой закономерности, никакого смысла в путях распространения этой убийственной моровой язвы. Утром жирный ягненок весело резвился в стаде, к вечеру он уже отказывался от еды и печально опускал голову, а на следующее утро крестьянин находил его холодным и застывшим, с густой и почерневшей кровью. Назавтра такая же история случалась с другим ягненком, затем с овцой, затем с четырьмя овцами сразу, и так без конца. Затем вдруг и сам крестьянин, или пастух, или сортировщик шерсти, или кожевник падал в страшных судорогах и погибал от быстро развившегося гнойного воспаления легких.

Сначала Кох увлекался своим микроскопом, не имея в виду никакой определенной цели, примерно как Левенгук. Он с наивным любопытством исследовал все, что попадалось ему под руку, пока наконец не наткнулся на кровь овцы, погибшей от сибирской язвы. Тогда он стал вдруг сильно задумываться и забывал даже поднимать шум, когда находил в поле мертвую овцу. Он стал ходить по мясным лавкам и справляться, на каких фермах больше всего свирепствует сибирская язва. К сожалению, у него не было столько свободного времени, как у Левенгука, и ему приходилось урывать для своих исследований свободные минутки между выписыванием лекарства орущему «от живота» ребенку и выдергиванием больного зуба у крестьянина. В эти короткие минуты перерыва он клал капельку почерневшей крови от пораженной сибирской язвой коровы или овцы между двумя тоненькими, чисто протертыми стеклышками и, пристально рассматривая эту каплю в микроскоп, находил среди круглых зеленоватых кровяных шариков какие-то странные образования, напоминавшие маленькие палочки. Иногда эти палочки были коротенькие и в небольшом количестве, а иногда они склеивались вместе и выглядели сплошными длинными нитями, в тысячу раз тоньше тончайшей шелковой нитки.

«Что это за палочки? – думал он. – Неужели это и есть микробы? Неужели они действительно живые? Но почему же они неподвижны? А может, это высохшая кровь больных животных, распавшаяся на тонкие нити и палочки?» Другие ученые, Давен и Райе во Франции, уже наблюдали это же самое в крови мертвых овец; они объявили, что эти палочки были бациллами, живыми микробами, что они, несомненно, реальная причина сибирской язвы – но не смогли доказать это, и никто в Европе, за исключением Пастера, им не поверил.

«Я не вижу способа проверить, живы ли эти небольшие палочки и нити, – размышлял он, – но есть много другого, заслуживающего того, чтобы о нем узнать…» После этого он прекратил изучать больных существ и начал интересоваться совершенно здоровыми.

Он пошел на бойню и собрал по нескольку капель крови от пятидесяти здоровых животных, только что убитых на мясо. Он урывал теперь все больше и больше времени от дергания зубов и других профессиональных «рукоположений», и фрау Кох все больше и больше огорчалась его небрежному отношению к своей практике. Он часами просиживал над микроскопом, изучая кровь здоровых животных.

«Такие вот нити и палочки никогда не встречаются в крови здоровых животных, – рассуждал Кох. – Все это, конечно, хорошо, но ничуть не доказывает, что я наблюдаю действительно микробов и что они живые. Необходимо, чтобы они росли, производили потомство, размножались…»

Как же это выяснить? Все его чахоточные больные, которым он, увы, ничем не мог помочь, дети, задыхавшиеся от дифтерита, старые барыни, выдумывавшие себе болезни, – все эти врачебные заботы стали отходить на задний план. «Как доказать, что эти крошечные палочки живые?» – вот вопрос, который заставлял его забывать подписываться под рецептами, который сделал его маловнимательным мужем и вынудил его в конце концов позвать плотника и сделать перегородку в своем врачебном кабинете. За этой перегородкой Кох стал оставаться все дольше и дольше со своим микроскопом, с каплями черной крови от таинственно погибших овец и все растущим нагромождением клеток с белыми мышами.

«У меня нет денег, чтобы купить для опытов овцу или корову, – бормотал он, прислушиваясь к шарканью ног какого-нибудь нетерпеливого пациента в приемной. – Кроме того, не очень удобно содержать в кабинете корову. Но, быть может, мне удастся заразить сибирской язвой этих мышей, может быть, на них мне удастся доказать, что эти палочки размножаются».

Так этот неудавшийся кругосветный путешественник пустился в свои необыкновенные исследования. По мне, Кох – более удивительный, более оригинальный охотник за микробами, чем Левенгук, несмотря на то, что тот был подлинным ученым-самоучкой. Кох был беден, вертелся как белка в колесе в своей медицинской практике; все его познания не превышали того, что ему дал курс медицинской школы, из которой, по правде сказать, он вряд ли мог почерпнуть искусство тонкого эксперимента; у него не было никаких аппаратов, кроме подарка Эмми к дню его рождения, все остальное он сам придумал и соорудил из дощечек, веревочек и сургуча. И – что было хуже всего – когда он приходил домой от мышей и микроскопа, чтобы поделиться с Эмми своими удивительными открытиями, эта милая дама морщила нос и говорила ему: «Ах, Роберт, от тебя так ужасно пахнет!»

Наконец он напал на верный способ, как передавать мышам заразу сибирской язвы. Не имея удобного шприца, чтобы впрыснуть им под кожу зараженную кровь, он взял деревянную щепочку, очинил ее в виде карандаша и прогрел хорошенько в печи, чтобы убить случайно попавших на нее микробов. Он сунул эту щепочку в зараженную кровь овцы и затем, когда ему как-то удалось удержать в руках вертлявого мышонка, сделал ему небольшой надрез у самого корня хвоста и осторожно погрузил в этот надрез пропитанную кровью щепочку. Он поместил этого мышонка в отдельную клетку и, вымыв руки, с задумчивым видом пошел посмотреть на приведенного к нему больного ребенка.

«Погибнет мышонок от сибирской язвы или нет?

…Ваш ребенок, фрау Шмидт, на следующей неделе сможет пойти в школу… Надеюсь, что кровь с сибирской язвой не попала мне в порез на пальце».

Вот каков был обычный рабочий день Коха.

На следующее утро Кох вошел в свою лабораторию и увидел, что мышонок лежит на спине лапками кверху, холодный и окаменевший, с поднявшейся дыбом шерсткой, принявшей какой-то голубой оттенок. Он наскоро прокипятил свои скальпели и, укрепив на доске мертвого мышонка, разрезал его до печени и легких и заглянул во все уголки маленького трупа.

«Да, похоже на то, как выглядят внутренности овцы при сибирской язве. А селезенка!.. Какая она большая и черная, и заполняет почти всю брюшную полость».

Он вонзил нож в распухшую селезенку и, взяв из нее капельку черноватой сукровицы, поместил ее под микроскоп.

«Да, вот они, эти маленькие нити и палочки, точь-в-точь такие же, как в овечьей крови, которой я намазал вчера свою щепочку».

Кох был рад, что ему удалось заразить сибирской язвой этого маленького мышонка, который стоит так дешево и с которым так легко манипулировать. В продолжение нескольких дней он повторял тот же самый опыт: заражал одного мышонка за другим и каждое утро находил нового мертвого зверька, кровь которого кишела мириадами этих спутанных нитей и палочек, – этих неподвижных палочек толщиною в одну двадцатипятитысячную часть дюйма, которые никогда не встречались в крови здорового животного.

«Эти палочки должны быть живыми, – рассуждал Кох, – потому что на щепочке, от которой я заразил мышонка, было максимум несколько сот этих бацилл, а в течение каких-то двадцати четырех часов они размножились до целых миллиардов. Мне очень нужно увидеть, как они растут, а внутрь живого мышонка заглянуть невозможно…»

«Как мне увидеть их рост?» – Этот вопрос преследовал его неотступно, пока он считал пульс у своих пациентов или смотрел их языки. По вечерам он наскоро съедал свой ужин и, буркнув «спокойной ночи» фрау Кох, запирался в своей маленькой лаборатории, пропахшей мышами и карболкой, и искал способ, как вырастить эти палочки вне тела мышонка. Он ничего не знал еще о дрожжевом бульоне, придуманном Пастером, и его опыты отличались такой же примитивной оригинальностью, как попытки первого пещерного человека получить огонь.

«Попробую вырастить эти палочки в чем-нибудь, по возможности близком к животной ткани», – решил Кох и поместил крошечный, величиной с булавочную головку кусочек селезенки от мертвого мышонка в каплю водянистой влаги из бычьего глаза.

«Это должно быть для них подходящим питанием», – пробурчал он.

«Но, может быть, они нуждаются для своего роста в температуре мышиного тела?» – подумал он и соорудил неуклюжий термостат, подогреваемый масляной лампой. В эту ненадежную машину он и поместил между двумя плоскими стеклышками свою каплю жидкости из бычьего глаза. Среди ночи, когда он уже лежал в постели, но не спал, он вдруг поднялся, чтобы убавить немного огонь под термостатом, но вместо того, чтобы вернуться в постель, стал снова и снова просматривать под микроскопом свои стеклышки с заточёнными в них крошечными палочками. Иногда ему казалось, что они как будто растут, но он не мог быть в этом абсолютно уверен, потому что другие микробы каким-то коварным путем умудрялись пробираться в образцы между этими стеклышками и, быстро размножаясь, забивали палочки сибирской язвы.

«Мне необходимо вырастить их в чистом виде, без всякой примеси других микробов», – пробормотал он и принялся настойчиво искать способ добиться этого. От этих упорных поисков глубокая морщина легла у него между бровями, а возле глаз образовались «гусиные лапки».

Наконец в один прекрасный день в его голове вдруг сложился удивительно легкий и до смешного простой способ изучать без помех рост этих палочек.

«Я их помещу в висячую каплю, в которую не сможет проникнуть ни один микроорганизм».

На чистое очень тонкое стеклышко Кох поместил каплю водянистой влаги глаза только что убитого здорового быка; в эту каплю он пустил крошечную частицу селезенки, только что вынутой из погибшего от сибирской язвы мышонка. Сверху на эту каплю он положил другое, более толстое продолговатое стеклышко с выдолбленным в нем углублением, так чтобы капля к нему не прикасалась. Края этого маленького резервуара он смазал вазелином, чтобы тоненькое стеклышко хорошо пристало к толстому. Затем он ловко перевернул этот простой аппарат верхней стороной вниз, и готово – получилась висячая капля, наглухо замурованная в маленьком колодце и изолированная от всех других микробов.

Это изобретение, хотя Кох об этом и не знал, было важнейшим моментом в истории охоты за микробами и борьбы человечества со смертью с тех пор, как Левенгук впервые увидел крохотных животных в дождевой воде.

«В эту каплю ничто не может проникнуть снаружи, в ней находятся одни только палочки – теперь посмотрим, будут ли они в ней расти», – пробормотал Кох, подкладывая свою висячую каплю под линзу микроскопа. Он сел на стул и стал наблюдать, что произойдет. На круглом сером поле линзы он видел только несколько частиц мышиной селезенки, казавшихся под микроскопом огромными, и среди этих обрывков там и тут виднелись крохотные палочки. Он смотрел на них в продолжение двух часов с двумя перерывами в пятнадцать минут и ничего пока не видел. Но вдруг… чудесные вещи стали происходить среди обрывков селезенки: перед Кохом развернулась дивная, несказанно волнующая живая картина, от которой по спине у него забегали мурашки.

Крохотные, почти неподвижные палочки начали расти. Там, где была одна, стало вдруг две. А вот одна палочка стала медленно вытягиваться в длинную спутанную нить, выросшую вскоре во весь диаметр поля зрения, и через какие-нибудь два-три часа лоскутики селезенки совершенно были скрыты от глаз мириадами палочек, массой нитей, спутавшихся в густой клубок бесцветной пряжи, – живой, безгласной, смертоносной пряжи.

«Теперь я знаю, что эти палочки живые, – с облегчением вздохнул Кох. – Теперь я вижу, как они размножаются миллионами в моем бедном маленьком мышонке, в овце и корове. Каждая из этих палочек – бацилл – в миллиард раз меньше быка, но стоит только одной из них совершенно случайно, без злого умысла попасть в тело быка, она начинает расти, размножаться целыми миллиардами всюду в теле этого громадного животного, наводняет его легкие и мозг, разъедает его кровеносные сосуды. Это ужасно!»

Течение времени, унылые служебные обязанности, ожидающие его и жалующиеся пациенты – все это стало казаться Коху нереальным; в его глазах теперь стояла картина растущей пряжи сибирской язвы. В продолжение восьми дней подряд Кох повторял чудо превращения одной бациллы в целые миллиарды. Он сеял крошечную частицу из кишевшей палочками висячей капли на свежую чистую каплю водянистой влаги из бычьего глаза, и вскоре в этой капле появлялись мириады таких же палочек.

«От погибшего мышонка этих бацилл отделяет восемь пересадок в другую среду обитания. Я вырастил их абсолютно чистыми, без всякой примеси других микробов. В этой восьмой по счету висячей капле нет уже ни малейшей частицы мышиной селезенки – в ней есть только потомки бацилл, убивших моего мышонка. Будут ли эти бациллы по-прежнему размножаться, если я введу их под кожу мышонку или овце? Они ли настоящие возбудители сибирской язвы?»

Кох осторожно взял заостренной щепочкой крошечную частицу этой висячей капли с микробами восьмого поколения – даже на глаз эта капля казалась мутной от бесчисленного количества содержавшихся в ней бацилл – и воткнул эту щепочку под кожу живому мышонку.

На следующее утро он близоруко склонился со своим прокипяченным ножом над трупом маленького создания, пришпиленным к доске для препарирования. А через три минуты сидел перед микроскопом, рассматривая кусочек селезенки, растертый между двумя стеклышками.

«Я доказал это, – шептал он. – Вот эти нити и палочки, эти крохотные бациллы из восьмой висячей капли – такие же смертоносные, как первые, взятые из селезенки мертвой овцы».

Таким образом, Кох первым из всех исследователей доказал, что определенный вид микроба вызывает определенную болезнь и что крохотные жалкие бациллы могут легко стать убийцами большого грозного животного. Он охотился на этих крошечных рыбок, не подозревая даже, как легко им было наброситься на него самого из своей тайной, коварной засады, обеспечиваемой их незримостью.

3

Хладнокровный и бесстрастный Кох, разобравшийся в этих опасностях, вовсе не думал о себе как о герое; ему даже не пришло в голову опубликовать результаты своих опытов. В наше время почти невозможно представить, чтобы кто-то, сделавший важное и великое открытие, держал о нем рот на замке.

Но Кох просто ушел с головой в это исследование, и совершенно не важно, осознал ли скромный немецкий сельский доктор красоту или важность проводимых им в одиночку экспериментов. Он ушел с головой в исследование. Дети на далеких фермах неистово орали, но он не приходил к ним; крестьяне со стреляющей болью в зубах долгие часы мрачно дожидались его в приемной, и в конце концов ему пришлось передать часть своей практики другому доктору. Фрау Кох видела его очень редко, молча страдала и надеялась, что Роберт разочаруется в своем зловонном зверинце. Но в данный момент пациенты и жена были для него словно жителями обратной стороны Луны, новая загадка стала сверлить его мозг, отравляя существование и не давая спать по ночам: «Каким же образом эти крохотные, слабые бациллы сибирской язвы, так быстро высыхающие и погибающие на моих стеклышках, передаются от больного животного к здоровому?».

Среди ветеринаров и фермеров Европы существовала масса диких суеверий относительно таинственной силы этого страшного мора, висевшего невидимым мечом над некоторыми пастбищами и стадами. Эта болезнь казалась им слишком ужасной, чтобы зависеть от такого ничтожного, жалкого создания, как бацилла величиной в одну двадцатипятитысячную часть дюйма.

«Вполне возможно, что ваши микробы убивают наши стада, герр доктор, – говорили Коху скотоводы, – но как же получается, что на одном пастбище коровы и овцы чувствуют себя прекрасно, а стоит их только перевести на другое поле с отменным кормом, как они тут же мрут как мухи?»

Кох знал об этом неприятном таинственном факте. Он знал также, что в Оверни, во Франции, были такие ужасные зеленые горы, куда ни одно стадо нельзя было пустить без того, чтобы овцы одна за другой, а затем и целыми дюжинами не стали падать от этой черной болезни. А в окрестностях Боса были прекрасные плодородные луга, на которых овцы быстро жирели и вслед за тем так же быстро погибали от сибирской язвы. Пастухи по ночам дрожали от страха у костров и говорили друг другу: «Наши поля прокляты!»

Это озадачивало Коха – как могут эти крошечные бациллы выносить холодную зиму и жить целыми годами в полях и на горах? Как это может быть, если он видел, как микробы постепенно мутнеют, распадаются и исчезают из виду при размазывании маленьких, кишащих бациллами кусочков селезенки на стеклышке? А когда он смывал потом эту высохшую кровь и впрыскивал ее мышам, они продолжали по-прежнему весело бегать и резвиться в своих клетках; эти страшные бациллы, которые два дня назад были свирепыми убийцами, сами теперь были мертвы.

«Как же они умудряются выживать в полях, если на моих стеклышках погибают за два дня?»

И вот однажды он увидел под микроскопом весьма любопытное зрелище, которое дало ему ключ к разрешению этой загадки. Сидя на простой табуретке в своей примитивной лаборатории в глухой деревушке Восточной Пруссии, Кох справился наконец с тайной проклятых полей и гор во Франции.

Как-то раз он продержал свою висячую каплю с бациллами двадцать четыре часа при температуре мышиного тела. «Ну, теперь там полным-полно прекрасных длинных нитей и бацилл», – подумал он, заглядывая в трубу микроскопа.

«Что это?» – воскликнул он.

Наружные очертания нитей потускнели, и каждая из них по всей своей длине была усеяна крохотными, ярко блестящими овалами, которые делали ее похожей на сверкающую нитку бисера.

«Черт побери! Похоже, какие-то другие микробы попали в мою висячую каплю», – пробормотал он с досадой, но когда внимательнее присмотрелся к ним, то понял, что это не так, потому что крохотные блестящие бусинки находились внутри нитей, и именно бациллы, составлявшие нити, превратились в бусинки. Он высушил эту каплю и заботливо спрятал ее в шкаф; затем, приблизительно через месяц, он случайно еще раз посмотрел на нее в микроскоп. Странные нитки бисера все еще были на месте и сверкали ярче прежнего. Тогда ему вдруг пришла в голову мысль проделать маленький опыт. Он взял каплю чистой водянистой влаги из бычьего глаза и поместил ее на этот сухой мазок бацилл, превратившихся месяц тому назад в бусинки. К своему величайшему изумлению, он увидел, что эти бусинки снова превратились в бацилл, а затем и в обыкновенные длинные нити. Это было крайне удивительным!

«Сверкающие бусинки снова превратились в обыкновенных бацилл сибирской язвы, – размышлял Кох. – Вероятно, это споры микроба, стойкая форма, способная переносить сильный жар, и холод, и высыхание… Возможно, таким способом бациллы и сохраняются в полях, превращаясь в споры».

Тогда Кох провел целый ряд остроумных, хорошо продуманных опытов, чтобы убедиться, насколько его поспешная догадка правильна. Тщательно прокипяченными ножами и пинцетами он искусно извлекал селезенку из брюшной полости погибшего от сибирской язвы мышонка и, предохранив ее от возможного заражения микробами из воздуха, держал эту селезенку целые сутки при температуре мышиного тела; после этого, естественно, каждая ниточка микробов превращалась в блестящие споры.

Затем он провел опыты, доказавшие, что эти споры в продолжение нескольких месяцев остаются живыми, готовыми тотчас же превратиться в смертоносных бацилл, стоит только поместить их в каплю водянистой влаги из бычьего глаза или ввести острой щепочкой под кожу здорового мышонка.

«Такие споры никогда не образуются в теле живого животного, они появляются в нем только после его смерти, если держать его в теплом месте», – решил Кох и блестяще доказал это, помещая иссеченную селезенку на несколько дней в ящик со льдом, после чего вещество селезенки оказывалось для мышонка столь же безвредным, как бифштекс.

В 1876 году, когда ему было уже тридцать четыре года, Кох решил наконец выбраться из своего медвежьего угла и объявить миру о том, что именно микробы – истинная причина болезней. Он надел свой лучший сюртук и очки в золотой оправе, упаковал микроскоп и несколько висячих капель со смертоносными бациллами сибирской язвы, а также прихватил с собой закрытую платком клетку с сотней здоровых белых мышей, которые в поезде вели себя довольно шумно и беспокойно. Он отправился в Бреславль, чтобы продемонстрировать там микробов сибирской язвы; для начала он решил показать их профессору ботаники Кону, который иногда писал ему ободряющие письма.

Профессор Кон, восхищенный чудесными опытами, о которых Кох уже писал ему раньше, весело посмеивался при мысли о том, как этот «выскочка» огорошит высокое собрание университетских светил. Он разослал всем выдающимся специалистам по медицине приглашение пожаловать вечером на доклад доктора Р. Коха.

4

И они пожаловали. Пришли послушать молодого невежественного врача из медвежьего угла. Они пришли, вероятно, скорее из дружбы к старику Кону. Но Кох не стал читать им лекцию – он был вообще неразговорчив; вместо того чтобы на словах убеждать этих высокомудрых профессоров в том, что именно микробы – возбудители болезней, он им это показал. Он показывал им это три дня и три вечера, увлекая их с собой через все этапы своих исследований, через все неудачи и достижения, стоившие ему многих лет упорной работы. Никогда еще ни один провинциал не выступал перед знаменитыми учеными с такой высокой, законченной подготовкой, с такой абсолютной независимостью. Кох не ораторствовал и не спорил, не восторгался и не пророчествовал, – он только с поразительным искусством втыкал щепочки в мышиные хвостики, и видавшие виды профессора широко раскрывали глаза, наблюдая, как он манипулировал со спорами, бациллами и микроскопами с уверенностью шестидесятилетнего мастера. Это был настоящий фурор!

Наконец профессор Конгейм, один из самых лучших в Европе специалистов по болезням, не мог больше сдерживаться. Он выскочил из зала, бросился в свою лабораторию, где сидели за работой его молодые помощники-студенты. Он закричал им:

– Ребята, бросайте все и идите скорей смотреть на доктора Коха. Этот человек сделал величайшее открытие! – Он с трудом переводил дыхание.

– Но кто такой этот Кох, профессор? Мы о нем никогда не слыхали.

– Это неважно, кто он такой – его открытие сногсшибательно: все так изумительно ясно и точно! Этот Кох не профессор, он даже… никогда не учился делать исследования. Он все сделал сам и так, что ничего больше не остается добавить…

– Но что это за открытие, герр профессор?

– Идите, я вам говорю, идите и сами увидите! Это самое поразительное открытие в науке о микробах. Он всех нас пристыдил. Идите…

Он не успел закончить фразы, как все они, в том числе и Пауль Эрлих, были уже за дверью.

За семь лет до этого Пастер предсказывал: «Человек добьется того, что все заразные болезни исчезнут с лица земли». Узнав про эти его слова, умнейшие доктора мира прикладывали к виску палец и говорили: «Бедняга слегка рехнулся». Но в этот вечер Кох показал миру первый шаг к осуществлению безумного пророчества Пастера.

«Ткани животного, погибшего от сибирской язвы, независимо от того, свежие ли они или гнилые, сухие или годовой давности, способны распространять заразу исключительно в том случае, если содержат в себе бациллы или споры сибирской язвы. Ввиду этого фактора следует отбросить всякие сомнения в том, что именно бациллы – причина болезни», – сказал он, подводя итог своих опытов. В заключение он поделился с восхищенной аудиторией соображениями о том, как бороться с этой ужасной болезнью и каким путем можно добиться ее полного искоренения.

«Всех животных, погибших от сибирской язвы, необходимо полностью уничтожать, а если их нельзя почему-либо сжечь, то надо закопать глубоко в землю, где холодная температура не позволит бациллам превратиться в стойкие, живучие споры».

Так в эти три дня Кох вложил в руки людей Экскалибур для борьбы с их заклятыми врагами – микробами, для борьбы с коварной, тайно подкрадывающейся смертью; он дал толчок к превращению врачебного дела из глупой возни с пилюлями и пиявками в разумную борьбу с применением оружия, основанную не на суевериях, а на точном, подлинном знании.

Кох чувствовал себя в Бреславле среди друзей, преданных и великодушных друзей. Кон и Конгейм, вместо того чтобы завидовать славе его открытий (в науке не меньше скромных и порядочных людей, чем в других областях человеческой деятельности), стали превозносить их до небес и устроили ему шумную овацию, отзвуки которой прокатились по всей Европе и заставили даже Пастера почувствовать некоторое беспокойство за свое звание «декана охотников за микробами». Эти двое друзей стали бомбардировать Министерство здравоохранения в Берлине сообщениями о новом гении, которым вся Германия отныне должна гордиться; они сделали все от них зависящее, чтобы освободить Коха от скучной врачебной практики и дать ему возможность полностью посвятить себя охоте за болезнетворными микробами.

Кох забрал свою Эмми и домашнее имущество и переехал в Бреславль, где получил должность городского врача с окладом четыреста пятьдесят долларов в год с возможностью приработка у частных пациентов, которые, несомненно, будут обивать пороги у подобной знаменитости!

Так, по крайней мере, предполагали Кон и Конгейм. Но колокольчик на двери небольшого кабинета доктора Коха упорно оставался безмолвным, и Кох вскоре понял, что для врача крайне невыгодно быть мыслителем и доискиваться причины всех причин. В подавленном состоянии вернулся он обратно в Вольштын, где с 1878 по 1880 год добился новых успехов, открыв и изучив особый вид крохотных созданий, вызывающих смертельное нагноение ран у людей и животных. Он научился окрашивать яркими красками различные виды микробов, так что даже самого крошечного из них легко было рассмотреть. Ему удалось сколотить немного денег на покупку фотографической камеры, и, соединив ее – без чьей-либо помощи – с окуляром микроскопа, он научился делать фотографии микробов.

Тем временем бреславльские друзья не забывали о нем, и в 1880 году ему, как снег на голову, свалилось предложение правительства прибыть в Берлин для занятия должности экстраординарного сотрудника при Министерстве здравоохранения. Здесь ему предоставили великолепную лабораторию с дорогим оборудованием и двух ассистентов, а также достаточно высокое жалованье для того, чтобы он мог проводить среди красок, пробирок и морских свинок по шестнадцать, а то и по восемнадцать часов в день.

К этому времени весть об открытиях Коха облетела уже все лаборатории Европы и, перелетев через океан, воспламенила докторов Америки. Вокруг микробов поднялся невероятный спор и шум. Каждый медик и каждый профессор патологии, который умел – или думал, что умеет, – отличать верхний конец микроскопа от нижнего, тут же стал охотником за микробами. Каждая неделя приносила радостную весть о мнимом открытии какого-нибудь нового смертоносного микроба и в первую голову, конечно, убийственных микробов рака, тифозной горячки и чахотки. Некий энтузиаст провозгласил на весь мир, что он открыл универсального микроба, вызывающего все болезни, – от воспаления легких до типуна включительно, и не хватало еще только идиота, который объявит, что какая-нибудь болезнь, скажем, туберкулез, получается в результате действия сотни различных микробов.

Увлечение микробами было настолько велико и вокруг них поднялась такая путаница и неразбериха, что открытиям Коха грозила опасность быть скомпрометированными и затеряться на страницах толстых журналов, полных всякого вздора о микробах.

Но среди всего этого шума, грозившего подорвать значение нарождающейся науки о микробах, Кох не потерял голову и занялся изысканиями способа выращивания чистой культуры каждого микроба в отдельности.

«Я знаю, что каждый микроб, каждый вид микроба отвечает за определенную болезнь и каждая болезнь имеет своего специального микроба, – сказал Кох, по сути еще ничего не зная. – Мне нужно найти простой и надежный метод культивирования одного вида микробов отдельно от других».

Но как удерживать в клетке один вид микробов? Великое множество фантастических устройств были изобретены, чтобы попытаться содержать различные виды микробов отдельно. Несколько охотников за микробами создали очень сложный аппарат – настолько сложный, что, когда закончили собирать его, вероятно, уже забыли, для чего они его собирались изобретать. Чтобы не позволить беспризорным микробам попасть из воздуха в их колбы, некоторые героические исследователи готовили свои прививки фактически под дождем из ядовитых бактерицидных препаратов!

5

Однажды Кох, работая в лаборатории, взглянул – вполне можно допустить, что это произошло случайно, – на половинку вареной картошки, лежащую на столе.

«Что за странная вещь? – пробормотал он, вглядываясь в забавную коллекцию маленьких цветных капелек, рассеянных по всей плоской поверхности картошки. – Вот серенькая капля, а вот красная; вот желтая, а вот фиолетовая. Должно быть, эти разноцветные пятнышки образуются разными микробами, попадающими из воздуха. Посмотрю-ка на них повнимательней».

Тоненькой платиновой проволокой он осторожно снял одну из серых капелек и размазал ее в небольшом количестве воды между двумя стеклышками. Взглянув в микроскоп, он увидел массу бацилл, плававших взад и вперед, и все эти бациллы были абсолютно друг на друга похожи. Затем он посмотрел на микробов из желтой капли, затем из красной и фиолетовой. В одной из них микробы были круглые, в другой напоминали крошечные палочки, в третьей – маленькие пробочники, но все микробы в каждой данной капле были совершенно одинаковы.

Коха озарило, какой великолепный эксперимент преподнесен ему самой природой.

«Каждая из этих капелек – чистая культура микроба определенного типа, чистая колония одного вида зародышей. Как это просто! Когда зародыши падают из воздуха в жидкую среду бульона, который мы употребляем для своих опытов, то все они между собой смешиваются. Но если разные микробы падают на твердую поверхность картошки, то каждый из них остается на том месте, где упал, – он застревает там, а затем начинает расти и размножаться… дает чистую культуру!»

Кох позвал Лёффлера и Гаффки, двух своих помощников, военных врачей, и объяснил им, какой великий переворот в путаном деле охоты за микробами может произойти от его случайного взгляда на брошенную картошку. Это была бы настоящая революция! Все они втроем с поразительной немецкой аккуратностью, которую правоверный француз назвал бы, пожалуй, тупостью, сели проверять правильность открытия Коха. У среднего окна на высоком стуле сидел за микроскопом сам Кох, а у двух других окон, справа и слева от него, – Лёффлер и Гаффки, изображая честную трудовую троицу. Они пытались разбить свои собственные надежды, но вскоре убедились, что правильность предположения Коха превзошла все их ожидания. Они делали смесь из двух или трех видов микробов, смесь, которую совершенно невозможно было разделить в жидкой питательной среде; они наносили эту смесь на гладкий поперечный разрез вареного картофеля, и там, где оседал каждый крошечный микроб, там он оставался и разрастался в миллионную колонию себе подобных, без всякой примеси микробов другого вида.

Этот опыт Коха с картофелем фактически превратил охоту на микробов из игры в предположения в настоящую науку.

Полный надежд и упований, Кох отправился к профессору Рудольфу Вирхову, величайшему немецкому ученому и патологу, человеку необычайной эрудиции, знавшему больше и о большем количестве вещей, чем шестьдесят профессоров, взятых вместе. Короче говоря, Вирхов был верховным законодателем немецкой медицины; он сказал последнее слово о сгустках в кровеносных сосудах; он придумал такие солидные термины, как гетеропопия, агенезия, охронозис и многие другие, значения которых я, признаться, до сих пор как следует не понимаю. Он с непостижимой близорукостью и упрямством отрицал, что туберкулез и золотуха – это одна и та же болезнь, но в то же время дал нам поистине прекрасные и, можно даже сказать, несравненные описания микроскопической картины разных больных тканей и побывал со своей линзой в каждом грязнейшем закоулке двадцати шести тысяч трупов. Вирхов напечатал – не преувеличивая – тысячу ученых трудов на самые разнообразные темы, начиная от строения головы и носа у немецких школьников до поразительной узости кровеносных сосудов у молодых, страдающих малокровием девиц.

С подобающим случаю смущением Кох почтительно предстал перед великим человеком.

– Я нашел способ выращивать чистую культуру микробов без примеси других, профессор, – робко и застенчиво сказал Кох Вирхову.

– А как, позвольте вас спросить, вы это делаете? Я считаю это совершенно невозможным.

– Я выращиваю их на твердой питательной среде. Мне удается получить прекрасную изолированную колонию на вареном картофеле. А теперь я изобрел еще лучший способ: я смешиваю желатин с мясным бульоном; желатин застывает, давая твердую поверхность, и…

Но Вирхова это не впечатлило. Он ограничился насмешливыми замечаниями насчет того, что различные виды микробов настолько трудно удержать в чистой культуре, что Коху потребуется, вероятно, отдельная лаборатория для каждого микроба. Короче говоря, Вирхов отнесся к Коху крайне холодно и пренебрежительно, ибо приближался уже к тому возрасту, когда люди считают, что все на свете известно и ничего больше не остается открывать. Кох ушел от него немного расстроенный, но ни капельки не обескураженный; вместо того чтобы спорить, писать статьи или выступать со страстными докладами против Вирхова, он пустился в одну из самых волнующих и блестящих своих охот за микробами, – он решил выследить и открыть самого злостного микроба, таинственного разбойника, ежегодно убивавшего каждого седьмого из умиравших в Европе и Америке. Кох засучил рукава, протер очки в золотой оправе и приступил к охоте за микробом туберкулеза…

6

По сравнению с этим коварным убийцей бациллу сибирской язвы найти было относительно нетрудно. Во-первых, потому, что для микроба она довольно велика, и во-вторых, потому, что к моменту смерти тело больного животного буквально нафаршировано этими бациллами. Но найти зародыш туберкулеза, если только он действительно существовал, было совсем другое дело. Многие исследователи тщетно его искали. Левенгук при всем своем остром зрении никогда его не видел, хотя и рассматривал сотни больных легких; у Спалланцани не было достаточно совершенного микроскопа, чтобы выследить этого хитрого микроба. Пастер при всем своем таланте не обладал ни точными методами исследования, ни терпением, чтобы вывести этого преступника на чистую воду…

Все, что было известно о туберкулезе, – это то, что он, несомненно, вызывается каким-то микробом, поскольку удавалось его переносить с больного человека на здоровых животных. Француз Жан-Антуан Вильмен был пионером в этой работе, а блестящий бреславльский профессор Конгейм нашел, что можно передать туберкулез кролику путем введения кусочка чахоточного легкого в переднюю камеру его глаза. Таким путем Конгейм мог наблюдать образование маленьких островков больной ткани – туберкулов, или бугорков, быстро распространявшихся и производивших свою разрушительную работу внутри глаза. Это был оригинальный и остроумный опыт, дававший возможность видеть, как через окошко, все развитие болезни…

Кох внимательно изучил опыты Конгейма.

«Это как раз то, что мне нужно, – думал он. – Раз уж я, к сожалению, не могу использовать человека в качестве подопытного животного, то у меня есть возможность производить эти опыты на животных».

Кох взялся за работу. Первый кусок туберкулезной ткани он получил из одного тридцатишестилетнего рабочего, человека могучего телосложения. Этот человек, бывший до того совершенно здоровым, вдруг начал кашлять, в груди у него появились небольшие боли, и он стал буквально таять на глазах. Через четыре дня по поступлении в больницу бедняга скончался, и на вскрытии его органы оказались усеянными маленькими серовато-желтыми пятнышками, похожими на просяные зерна.

С этим опасным материалом Кох и приступил к работе, совершенно один, потому что Лёффлер в это время охотился за микробом дифтерии, а Гаффки был занят поисками возбудителя тифозной горячки. Кох мелко искрошил прокипяченным ножом желтоватые бугорки из внутренностей умершего рабочего, хорошенько их растер и впрыснул в глаза многочисленным кроликам и под кожу целому стаду морских свинок. Он рассадил этих животных в чистые клетки и любовно за ними ухаживал. В ожидании, пока у них появятся первые признаки туберкулеза, он с помощью самого сильного своего микроскопа занялся исследованием пораженных тканей умершего рабочего.

Несколько дней ему не удавалось ничего в них найти. Через самые лучшие линзы, дававшие увеличение в несколько сот раз, он не мог ничего рассмотреть, кроме жалких остатков того, что когда-то было здоровыми легкими и печенью.

«Если здесь и есть туберкулезный микроб, то он, вероятно, настолько ловкий малый, что мне едва ли удастся увидеть его в натуральном виде. Что, если попробовать окрасить эти ткани какой-нибудь сильной краской? Может быть, тогда он станет заметен?..»

День за днем Кох возился с окрашиванием ткани в разные цвета: и в коричневый, и в синий, и в фиолетовый – словом, во все цвета радуги. Без конца обмывая руки в дезинфицирующем растворе сулемы, отчего они сделались у него черными и морщинистыми, он намазывал смертоносную кашицу из туберкулезных бугорков на чистые стеклышки и часами держал их в густом растворе синей краски…

Однажды утром он вынул свои препараты из красящей ванны, поместил один из них под микроскоп, навел фокус – и его глазам открылась дивная картина. Среди разрушенных клеток больного легкого там и тут были разбросаны скопления крохотных, бесконечно тоненьких палочек, окрашенных в синий цвет.

«Какая прелесть! – пробормотал он. – Они не прямые, как палочки сибирской язвы, а как будто чуть-чуть изогнуты. А вот их целая пачка… совершенно как пачка папирос… А это что?.. Эге, один дьявол сидит внутри легочной клетки… Прямо не верится… Неужели я наконец поймал этого туберкулезного жучка?»

Кох занялся методическим, с присущей ему добросовестностью, окрашиванием бугорков из всех частей тела умершего рабочего, и всякий раз синяя краска показывала ему этих тоненьких изогнутых бацилл, не похожих ни на одну из тех, которых он сотни раз видел во внутренностях людей и животных, больных и здоровых. А тут и с привитыми кроликами и свинками стало твориться что-то неладное. Морские свинки уныло жались к углам своих клеток; их бархатные шубки растрепались; их маленькие подвижные тельца стали быстро худеть, превращаясь постепенно в мешки с костями. У них появился жар, они лежали неподвижно, глядя равнодушными глазами на прекрасную морковь и пышное свежее сено, и наконец погибли одна за другой. А когда эти безвестные мученики погибли – во имя коховской любознательности и страдающего человечества, – охотник за микробами укрепил их трупы на столе для препарирования, обильно смочил их раствором сулемы и с холодной, бездушной аккуратностью вскрыл их внутренности стерилизованными инструментами.

И внутри этих несчастных зверьков Кох нашел те же самые бугорки, которыми были усеяны внутренности рабочего. Он погрузил эти бугорки на своих неизменных стеклышках в ванночки с синей краской и всюду, в каждом препарате, находил те же самые изогнутые палочки, которые впервые увидел в окрашенном легком умершего рабочего.

«Я поймал его!» – прошептал он и поспешил оторвать деловитого Лёффлера и преданного Гаффки от их погони за другими микробами.

«Смотрите, – сказал он им. – Шесть недель назад я ввел этим животным крошечную частицу туберкулезного бугорка; в ней могло быть не больше сотни этих бацилл, и вот они превратились в целые миллиарды. Из одного местечка в паху у этой свинки дьявольские зародыши распространились по всему ее телу. Они проели стенки артерий, они проникли в кровь, которая разнесла их по всем костям, в самые отдаленные уголки мозга».

Он прошелся по берлинским больницам и выпрашивал трупы мужчин и женщин, погибших от туберкулеза; он проводил целые дни в трупных покоях, а по вечерам сидел за микроскопом в своей лаборатории, тишина которой нарушалась только жалобным писком морских свинок.

– Мне удается находить эти палочки только у людей и животных, страдающих туберкулезом, – сказал Кох Лёффлеру и Гаффки, – у здоровых животных – посмотрев более сотни образцов – я их не видел ни разу.

– Без сомнения, это означает, что вы открыли бациллу данной болезни, доктор.

– Нет, нет еще… Возможно, это удовлетворило бы Пастера, но я пока недостаточно убежден. Мне необходимо взять этих микробов из погибших животных, вырастить их на нашем мясном желатине и получить чистые колонии этих бацилл, культивировать их в течение нескольких месяцев, чтобы совершенно отделить от других микробов, и только тогда, если я привью такую культуру хорошему, здоровому животному и оно заболеет туберкулезом, тогда… – и на серьезном морщинистом лице Коха промелькнула улыбка. Лёффлер и Гаффки, устыдившись своих поспешных выводов, сконфуженно вернулись к своим прерванным поискам.

Пробуя всевозможные комбинации, какие только могли прийти ему в голову, Кох пытался вырастить чистую культуру бацилл на бульонном желатине. Он приготовил для них дюжину различных сортов бульона; он выдерживал свои пробирки и при комнатной температуре, и при температуре человеческого тела, и при повышенной температуре. Он использовал для опытов легкие морской свинки, кишевшие туберкулезными бациллами и не содержавшие в себе никаких других микробов; он сеял кусочки этих легких в тысячи пробирок и колбочек, но в конце концов из всей его работы ничего не вышло. Эти нежные, непрочные бациллы, пышно произраставшие в тропических садах больного животного организма, кишевшие роями в теле больного человека, отворачивали свои носы – если таковые у них были – от прекрасных бульонов и желе, которыми так усердно потчевал их Кох. Им ничего не нравилось!

Но в один прекрасный день Кох понял причину своих неудач.

«Затруднение заключается в том, что эти бациллы могут хорошо расти только в организме живого существа, может быть, они почти полные паразиты. Нужно придумать для них такую среду обитания, которая как можно точнее соответствовала бы условиям живого организма».

Вот как получилось, что Кох изобрел свою знаменитую питательную среду – свернутую кровяную сыворотку. Он пошел на бойни и набрал там чистой соломенно-желтой сыворотки из свернувшейся крови только что убитых здоровых животных; он осторожно подогрел эту жидкость для того, чтобы убить всех случайных микробов, затем разлил ее в несколько дюжин узких лабораторных пробирок и поставил последние в наклонном положении, чтобы получилась длинная плоская поверхность, удобная для намазывания больных туберкулезных тканей. Затем он нагревал пробирки в этом положении до тех пор, пока сыворотка в них не свертывалась и не превращалась в прекрасное чистое желе с косою поверхностью.

В это утро как раз погибла от туберкулеза одна из морских свинок. Он вырезал из нее несколько серовато-желтых бугорков и платиновой проволочкой нанес тонкую полоску этой пропитанной бациллами ткани на влажную поверхность свернутой сыворотки в целом ряде своих пробирок. И наконец, облегченно вздохнув, он поместил их в термостат при точной температуре тела морской свинки.

Каждое утро Кох спешил к термостату, доставал пробирки и подносил их к своим очкам с золотой оправой – никаких перемен!

«Ну вот, опять ничего не вышло, – с досадой пробормотал он; это было на четырнадцатый день после того, как он посеял туберкулезную ткань. – Каждый микроб, которого я когда-либо выращивал, через несколько дней размножался уже в большую колонию, а тут ничего и ничего…»

Любой другой человек на его месте давно бы уже выбросил вон эти бесплодные, неудачные пробирки с сывороткой, но за плечами у этого упрямого сельского врача опять появился знакомый ему демон и прошептал: «Погоди, сохраняй терпение. Ты же знаешь, что туберкулезу требуются иногда целые месяцы или даже годы, чтобы убить человека. Может быть, они очень, очень медленно, но все же растут в твоей сыворотке».

Итак, Кох не выбросил свои пробирки и на пятнадцатый день снова подошел к термостату и увидел, что бархатистая поверхность студня покрыта какими-то крошечными блестящими пятнышками. Кох дрожащей рукой достал из кармана лупу и, просмотрев сквозь нее одну пробирку за другой, увидел, что эти пятнышки представляют собой маленькие сухие чешуйки.

Он быстро вынул ватную пробку у одной из пробирок, автоматическим движением обжег отверстие пробирки на голубом пламени бунзеновской горелки, достал платиновой проволокой одну маленькую чешуйку и поместил ее под микроскоп.

И тут Кох наконец понял, что набрел на тихую пристань на длинном тернистом пути своего странствования. Вот они, бесчисленные мириады этих бацилл, этих изогнутых палочек, которые он впервые выследил в легком умершего рабочего! Они неподвижны, но, несомненно, живут и размножаются; они изнеженны, прихотливы в своих вкусах и ничтожны по размеру, но в то же время они более свирепы, чем целые полчища гуннов, более смертоносны, чем десять тысяч гнезд гремучих змей.

«Теперь остается только впрыснуть эти бациллы – чистую культуру моих бацилл – здоровым морским свинкам и разным другим животным; если они после этого заболеют туберкулезом, тогда не останется никаких сомнений, что эти бациллы – возбудители туберкулеза».

С настойчивостью маньяка, одержимого навязчивой идеей, он превратил свою лабораторию в настоящий зверинец; он собственноручно кипятил батареи сверкающих шприцов и впрыскивал свои разводки морским свинкам, кроликам, курам, крысам, мышам и обезьянам.

«Но этого недостаточно, – ворчал он. – Я попробую заразить туберкулезом животных, которые им никогда не болеют».

Поэтому он стал впрыскивать свою ужасную культуру воробьям, черепахам, лягушкам и угрям. Закончил он этот дикий фантастический цикл опытов впрыскиванием своих любимых микробов золотой рыбке!

Шли дни, тянулись недели, и каждое утро Кох входил в лабораторию, делал смотр клеткам и чашкам с их пестрым звериным населением. Золотая рыбка все так же продолжала открывать и закрывать рот, игриво плескаясь в круглой пузатой чаше. Лягушки не переставали квакать разноголосым хором, угри по-прежнему оживленно извивались и шипели, а черепаха то и дело высовывала голову из раковины и подмигивала Коху, как бы говоря: «Твои туберкулезные зверьки мне очень понравились; нельзя ли получить еще порцию?»

Но если его впрыскивания не причинили никакого вреда этим хладнокровным созданиям, которые по своей природе не склонны к заболеванию туберкулезом, то морские свинки быстро начали чахнуть, слабеть и задыхаться и вскоре погибли одна за другой, пронизанные насквозь этими ужасными туберкулезными бугорками. Итак, последнее звено в длинной цепи опытов было пройдено, и Кох готов был уже объявить миру о том, что бацилла туберкулеза наконец выслежена и поймана, как вдруг он решил, что нужно проделать еще одну вещь.

«Здоровые люди, безусловно, заражаются этими бациллами, вдыхая их вместе с распыленной мокротой людей, больных туберкулезом. Надо обязательно проверить, можно ли таким путем искусственно заразить здоровых животных. – Он стал обдумывать, как это сделать. Задача была не из легких. – Нужно попробовать обрызгать животных бациллами», – решил он. Но это было то же самое, что выпустить на свободу десятки тысяч убийц.

Как и подобает хорошему охотнику, он посмотрел прямо в лицо опасности, которой нельзя было избежать. Он соорудил большой ящик, посадил в него морских свинок, мышей и кроликов и поставил его в саду под окном; затем он провел в окно свинцовую трубку, которая заканчивалась разбрызгивателем внутри ящика, и в течение трех дней, по полчаса ежедневно, сидел в своей лаборатории, раздувая мехи, нагонявшие в ящик, где находились животные, отравленный бациллами туман.

Через десять дней три кролика уже тяжело дышали, страдая от недостатка кислорода, которым их плохо снабжали больные легкие. На двадцать пятый день морские свинки так же покорно выполнили свою достойную сожаления роль: одна за другой они погибли от туберкулеза.

Кох ничего не рассказал о том, как справился с щекотливой задачей по извлечению этих животных из пропитанного бациллами ящика – я бы на его месте предпочел иметь дело с целым ящиком боа-констрикторов, – и точно так же не упомянул ничего о том, как избавился от самого этого домика, стены которого были пропитаны смертоносным туманом. Самые героические моменты проведения исследования тихий Кох попросту оставил без внимания!

7

24 марта 1882 года в Берлине состоялось заседание физиологического общества, происходившее в заурядной комнате, украшенной только присутствием виднейших представителей немецкой науки. Был здесь и Пауль Эрлих, и блистательный Рудольф Вирхов, который недавно с таким пренебрежением отнесся к фантазиям Коха, и почти все другие знаменитости того времени.

Маленький морщинистый человек в очках в золотой оправе встал и, близоруко склонившись над своими рукописями, стал их нервно перелистывать. Голос его чуть заметно дрожал, когда он начал наконец свой доклад. С поразительной скромностью Кох рассказал этим людям правдивую историю о том, как он долго и упорно искал этого невидимого убийцу одного из каждых семи умирающих человеческих существ. Без каких-либо ораторских приемов он сказал этим бойцам со смертью, что отныне врачам открывается широкая возможность изучить все особенности и нравы туберкулезной бациллы, этого мельчайшего, но в то же время самого свирепого из врагов человечества. Он указал им, где находятся тайные гнезда этого непостоянного микроба, рассказал о его слабых и сильных сторонах и в основных чертах наметил те новые методы, по которым отныне можно будет приступить к борьбе с этим таинственным смертельным врагом.

Он закончил доклад и сел в ожидании дебатов – неизбежных споров и нареканий, которые обычно следуют за любым революционным докладом. Но ни один человек не встал, никто не произнес ни слова, и все взоры обратились на Вирхова, великого оракула, царя немецкой науки, громовержца, одним движением бровей разрушавшего целые теории.

Все взоры были устремлены на него, но он встал, нахлобучил шляпу и вышел из зала: ему нечего было сказать.

Если бы двести лет тому назад старик Левенгук открыл что-либо подобное, то для распространения вести об этом открытии по Европе семнадцатого столетия потребовались бы многие месяцы. Но в 1882 году весть о том, что Роберт Кох открыл туберкулезного микроба, в тот же вечер выскользнула за двери маленькой комнаты физиологического общества; за одну ночь она промчалась по телеграфным проводам до Камчатки и Сан-Франциско и наутро красовалась на первых страницах газет всего мира. И мир сразу будто помешался на Кохе; доктора спешно усаживались на пароходы и вскакивали в поезда, идущие в Берлин, чтобы как можно скорее поучиться секрету охоты за микробами, чтобы научиться приготовлению питательного желатина и искусству втыкания шприца в извивающееся тело морской свинки.

Дела Пастера привлекли внимание к микробам, а эксперименты Коха с опасными туберкулезными бациллами казались шокирующими, но Кох прогонял поклонников, говоря: «Это мое открытие не такое уж и значительное».

Кох энергично отмахивался от почитателей и всячески старался увильнуть от непрошеных учеников. Он ненавидел учить, – и в этом он был похож на Левенгука, – но все же ему пришлось скрепя сердце дать несколько уроков охоты за микробами японцам, которые говорили на ужасном немецком языке, а понимали еще хуже, чем говорили, и португальцам, которые оказались изрядно бестолковыми. Он затеял свой горячий бой с Пастером, – о нем будет рассказано в следующей главе, – а в свободные минуты давал руководящие указания своему помощнику Гаффки, как искать и выслеживать бациллу тифозной горячки. Ему приходилось, кроме того, тратить массу времени на посещение скучных парадных обедов и получение орденов, а в промежутках помогать своему усатому помощнику Лёффлеру охотиться на злостного дифтерийного микроба, убийцу детей. Так пожинал Кох плоды своего чудесного и простого метода выращивания микробов на твердой питательной среде. «Он тряс это волшебное дерево, – как выразился много лет спустя Гаффки, – и открытия дождем сыпались к нему на колени».

В конце 1882 года, когда Кох едва только закончил ожесточенный, полукомический спор с Пастером, азиатская холера грозно постучалась у дверей Европы. Она проснулась от вековой спячки в Индии и незаметно прокралась через море и египетские пустыни. Внезапно убийственная эпидемия вспыхнула в городе Александрии, и в Европе, по другую сторону Средиземного моря, поднялась сильная тревога. На улицах Александрии царила жуткая, напряженная тишина; смертельная зараза, о происхождении которой никто до сих пор не имел ни малейшего представления, – если эта болезнь проникала в здорового человека утром, то в полдень жертва уже каталась в ужасных, мучительных судорогах, а к вечеру погибала в невыносимых страданиях.

Между Кохом и Пастером, – что означает между Германией и Францией, – началось оригинальное состязание в погоне за микробами холеры, угрожающе вспыхнувшей на европейском горизонте. Кох и Гаффки со своими микроскопами и целым зверинцем животных спешно выехали из Берлина в Александрию. Пастер, который в ту пору был отчаянно занят войной с таинственным микробом бешенства, командировал туда же своего блестящего и преданного помощника Эмиля Ру и скромного Тюиллье, самого молодого охотника за микробами в Европе. Кох и Гаффки работали не покладая рук, забывая о сне и еде; в ужасных помещениях они неустанно занимались вскрытиями трупов египтян, умерших от холеры. В сырой лаборатории, при адской тропической температуре, обливаясь потом, стекавшим каплями с их носов на линзу микроскопа, они впрыскивали зараженные ткани из трупов погибших александрийцев обезьянам, собакам, курам, мышам и кошкам. Но между тем как две соперничающие между собой партии искателей занимались яростной охотой, эпидемия стала вдруг сама по себе затихать, так же таинственно, как и началась. Никто из них не нашел микроба, которому можно было бы приписать определенную роль возбудителя, и все они – в этом есть, пожалуй, своего рода юмор – ворчали на то, что смерть отступает и добыча ускользает из их рук.

Кох и Гаффки собирались уже вернуться в Берлин, как вдруг к ним явился напуганный посланец с сообщением, что «доктор Тюиллье из французской комиссии скончался от холеры».

Кох и Пастер воевали друг с другом страстно и искренне. Но при данных обстоятельствах немцы тотчас же отправились к осиротевшему Ру, выразили ему соболезнование и предложили свою помощь. Кох вместе с другими нес на плечах к месту последнего успокоения тело Тюиллье, отважного Тюиллье, которого ничтожный, но вероломный холерный микроб сшиб с ног и убил, прежде чем ему удалось его выследить и поймать. Перед опусканием тела в могилу Кох возложил на гроб венок и сказал: «Этот венок скромен, но он из лавров, которыми украшают храбрых».

После похорон этого первого мученика охоты за микробами Кох спешно вернулся в Берлин, везя с собой несколько таинственных ящиков с окрашенными препаратами, а в этих препаратах заключался интересный микроб, напоминающий запятую. Кох подал рапорт министру здравоохранения, в котором писал: «Я нашел микроб, встречающийся при всех случаях холеры. Но я еще не доказал, что именно он – возбудитель болезни. Прошу командировать меня в Индию, где холера свирепствует беспрестанно, дабы я мог завершить там свои изыскания по сему вопросу».

Таким образом, Кох, рискуя подвергнуться участи Тюиллье, отправился из Берлина в Калькутту в веселом обществе пятидесяти белых мышей и ужасно страдая в пути от морской болезни. Я часто задумывался над вопросом, за кого принимали его спутники-пассажиры. Вероятнее всего, они считали его маленьким, ревностным миссионером или серьезным профессором, намеревающимся проникнуть в тайны древней индийской премудрости.

Кох нашел бациллу-запятую в сорока вскрытых им трупах и выделил ее из испражнений пациентов, страдавших этой роковой болезнью, но ни разу не находил ее ни у одного здорового индуса и ни у одного животного от мышонка до слона.

Вскоре он научился выращивать чистую культуру холерного вибриона на питательном желатине, и, заполучив его таким образом наконец в пробирку, легко смог изучить все его привычки и особенности. Он установил, что эти зловредные вибрионы быстро погибают при самом легком высушивании и что здоровые люди могут заражаться ими через грязное белье умерших. Он смог выудить этого микроба-запятую из зловонных водоемов, по берегам которых ютились жалкие хижины индусов – грустные лачужки, из которых вечно доносились стоны несчастных, умирающих от холеры.

Наконец Кох вернулся назад, в Германию, где был встречен как возвращающийся с победой генерал.

«Холера никогда не возникает беспричинно, – сказал он докторам, слушающим его лекцию. – Ни один здоровый человек не может заболеть вдруг холерой, если сам не проглотит микроб-запятую, и это единственный способ заражения – холера не может передаваться никаким другим способом. Микробы способны жить и размножаться только во внутренностях человека либо в чрезвычайно грязной воде, такой, как вода в Индии».

Именно благодаря этим смелым исследованиям Роберта Коха Европа и Америка больше не боятся опустошительных набегов этих крохотных, но свирепых восточных убийц, и их полное исчезновение с лица земли зависит лишь от оздоровления Индии и ближайших к ней стран…

8

Немецкий император собственноручно вручил Коху орден Короны со звездой, но деревенская шляпа по-прежнему продолжала красоваться на его упрямой голове, и когда почитатели пели ему дифирамбы, он скромно отвечал: «Работал я действительно много. Но если преуспел больше других, то потому только, что в своих исканиях я набрел на такую область, где золото лежит у самой дороги, и в этом мало моей личной заслуги».

Если охотники за микробами, видевшие в них первых врагов человечества, были весьма храбрыми людьми, то не было недостатка в беззаветном героизме и среди старых врачей и гигиенистов, полагавших, что вся эта модная выдумка о микробах – пустой вздор и болтовня. Предводителем этих скептиков, которых не могли убедить даже абсолютно точные опыты Коха, был старый профессор Петтенкофер из Мюнхена. Когда Кох вернулся из Индии со своими микробами-запятыми, виновными, по его мнению, в распространении холеры, Петтенкофер написал ему нечто в таком роде: «Пришлите мне ваших так называемых холерных вибрионов, и я покажу вам, насколько они безвредны».

Кох послал ему пробирку со смертоносной культурой холерных вибрионов, и Петтенкофер, к величайшей тревоге всех добрых охотников за микробами, разом проглотил все содержимое пробирки, в которой находилось достаточное количество зародышей, чтобы убить целый полк. Затем он разгладил свою великолепную бороду и сказал: «А теперь посмотрим, заболею я холерой или нет…»

По какой-то совершенно непостижимой случайности он холерой не заболел, и эта шутка, которую сумасшедший Петтенкофер сыграл с холерным вибрионом, до сих пор остается неразрешимой загадкой.

Но Петтенкофер, столь безрассудно проделавший этот самоубийственный эксперимент, оказался все же достаточно умен для того, чтобы связать результаты своего опыта с вопросом о предрасположении.

– Микробы никакой роли в холере не играют, – заявил старик. – Самое главное – личная предрасположенность.

– Не может быть холеры без холерных микробов, – ответил ему Кох.

– Но ведь я проглотил несколько миллионов ваших роковых бацилл, и меня даже не стошнило, – возражал ему Петтенкофер.

Как это – увы! – часто случается в ожесточенных научных спорах, обе стороны были правы и неправы. Вся практика последних сорока лет показала, что Кох был вполне прав, говоря, что человек не может заболеть холерой, не проглотив холерных вибрионов. Но за эти годы было также установлено, что опыт Петтенкофера с проглатыванием микробов указывает на какую-то странную тайну, скрытую покровом неизвестности, и даже современные охотники за микробами не смогли еще приподнять хотя бы край этого таинственного покрова. Убийственные микробы кишат повсюду вокруг нас и проникают в каждого, но убивают они только некоторых. И этот вопрос странной сопротивляемости к микробам некоторых людей остается такой же неразрешимой загадкой, какою он был в те шумные героические восьмидесятые годы, когда люди рисковали жизнью, чтобы доказать свою правоту; в то время как Петтенкофер, играя со смертью, остался жив, много других охотников за микробами, случайно подцепив смертоносных холерных микробов, погибли в ужасных мучениях.

Здесь мы подошли к концу славных дней Роберта Коха, к тому времени, когда деяния Луи Пастера снова задвинули на задний план и Коха, и всех прочих охотников за микробами. Оставим Коха в тот момент, когда его самолюбивые и благонамеренные сограждане, сами того не подозревая, готовили ему тяжелую жизненную трагедию, которая, к сожалению, отчасти омрачила даже блеск его славной охоты за убийственными микробами сибирской язвы, холеры и туберкулеза. Но все же, прежде чем рассказать о блистательном финале головокружительной карьеры Пастера, я позволю себе снять шляпу и преклонить голову перед Кохом – человеком, доказавшим на практике, что микробы – наши злейшие враги, человеком, превратившим охоту за микробами в одну из важнейших областей знания, перед этим славным, но полузабытым бойцом минувшего века, богатого на блестящие научные открытия.