Спица

Спица

Ну вот мы наконец и дошли до нее, до главной героини народного фольклора, мифической исполнительницы криминальных абортов Одной Бабки! Ну знаете «и тогда пошла Она к Одной Бабке…» На самом деле «одни бабки» такое дело практикуют крайне редко, и даже их консультативно-методическая помощь зачастую оказывается совершенно иной, чем об этом говорит молва. Молодая женщина от этих старушек куда чаще слышит «Да рожала бы ты, милая, не бери грех на душу, не губи ребятеночка…», нежели «возьми земли с кладбища, да две жабы, да ебун-травы с придороги…» и т.д. по теме. Исторически, конечно, мы вполне допускаем, что во времена Ивана Грозного «одни бабки» только этим и занимались, в перерывах между нормальной повитушьей деятельностью или древне-акушерским родовспоможением, а также снятием сглаза и порчи. В наше время «одни бабки» полностью переквалифицировались в мирных пенсионерок, больше озабоченных уничтожением колорадского жука на огородах, нежели человеческих зародышей в матках. Хотя кое-какие носительницы этого средневекового ремесла все еще живы.

Это был туп молодой женщины. Если не смотреть на striae gravidarum – специфические растяжки кожи на животе, говорящие о перенесенной беременности больших сроков, то можно сказать, что это девушка, так как ей шел всего двадцать четвертый год, а выглядела она и того моложе. Эти стрии, белесые зигзагообразные линии, сформировались около двух лет назад, так у нее был нормально рожденный ребенок, и к данному делу никакого отношения не имели. На вскрытии обнаружился весьма интересный синдром тромбоза печеночных вен, или синдром Budd-Chiari. Печень при этом напоминает мускатный орех – у того похожий рисунок на срезе. Вообще то этот синдром идиопатическая редкость, то есть когда причину тромбоза установить просто невозможно, однако в этом случае причина была, хотя и не совсем обычная по теориям патогенеза. Причиной такого тромбоза стал едва начавшийся, восходящий из малого таза перитонит, или воспаление брюшины, а вот самой первопричиной этого воспаления явился криминальный аборт, неудачно выполненный одной бабкой.

Тамара вышла замуж три года назад за парня, а точнее мужчину, весьма старше себя. В ее селе Василия прозывали «Кулаком». В свои тридцать пять он умудрился отгрохать единственный двухэтажный дом, всегда имел относительно новую машину, вел солидное хозяйство. К удивлению и зависти селян он занялся «цветочной выгонкой», чрезвычайно трудоемким и кропотливым делом – ездил на юга за тюльпанной луковицей, скупал ее мешками от пяти до пятнадцати копеек за штуку, а потом по нескольку раз в году к нужному празднику «выгонял» в своей теплице разом по несколько тысяч тюльпанов. Так ценой своей жизни и ранее накопленных соков в теплых, но голодных условиях короткого светового дня, маленькая луковка дарила людям прекрасный цветок, который тут же перепродавался цветочникам-лоточникам из Ленинграда от полтинника до полутора рублей. Ну а те ставили от рубля до трех. Цепочка «производитель-продавец» считалась в Союзе абсолютно нелегальной, но и абсолютно не преследуемой, так как «частники» обеспечивали, наверное 99% цветочного рынка. Числился Василий колхозным сторожем, где его мало кто видел. Наверное зарплату за него получал председатель колхоза. Да и не нуждался Василий в «казеной копейке», ему и своих рублей хватало.

Понятно, что в колхозе Василий был мужиком видным, но не в плане внешности – маленький, щуплый, веснусчатый и белобрысый, с крупной залысиной и серыми, казавшимися прозрачными глазами, он на звание первого парня на деревне, явно не тянул. Однако будучи холостым, практически непьющим и самым богатым, он оставался очень завидным женихом. Мать Василя пилила его почти ежедневно, что кому это он все настроил и на что деньги копит, если ни семьи, ни детей у него нет. Жениться надо! Жить по-людски надо, счастливо и весело, а не одними трудами. Что ей толку с соседской зависти, если стала уж вон какой старой, отца его, мужа своего уж схоронила, а тот и внуков не увидел. Наверное и сама уж такого счастья не дождется. Василий у нее был единственный сын, давным-давно она сильно застудилась, и детей у нее больше не было. Оттого и хотелось так старенькой матери внучат.

Наконец Василий сказал свое долгожданное «ладно, мать, наверное и вправду пора жениться». В их колхозе были одинокие женщины его возраста или чуть моложе, в основном или оставшиеся в девках дурнухи и дуры, или вполне приличные женщины с детьми, рано «овдовевшие» из-за отсидок своих экс-мужей на зонах. Мужики туда залетали частенько, в основном из-за глупых преступлений по пьяной лавочке. Брать разведенную или дурнуху ему не хотелось. Тут и сосватали молодую Тамару. До этого момента Тамарка сама смотрела на свою перспективу весьма мрачно, оставшись работать обычной птичницей в своей родной деревне, она ежедневно крутилась среди баб, зачастую тоже с частыми пьянками и скандалами. Мужиков вокруг было немного, а свободных достойных претендентов не было совсем – наиболее дельные парни предпочитали после армии подаваться на жительство в города. Деревня пустела и «взрослела», если судить по среднему возрасту оставшихся. Она не пошла бы за Василя из-за одних его денег, машины и красивого большого дома, если бы у нее была хоть какая-то иная любовь. Но такой не было, и не предвиделось.

За дело споро подрядилась Игнатьевна – известная деревенская сплетница и сводня. Будучи уже на пенсии, она мало уделяла внимания своему хозяйству, а муж ее, «Дед Карасик», тоже предпочитал больше рыбалку и излияния, нежели сельский труд. Сажали они меньше чем пол-огорода картошки, капусты и немного иного овоща, мотивируя скудость своим возрастом. Большая половина была покрыта многолетним девственным бурьяном с уже весьма высокими кустами бузины. Свиньи у них часто дохли от недосмотра, зато Игнатьевна умудрялась за день оббегать кучу дворов, собирая и разнося «новости». О решении Василя она узнала от его матери первой и тут же подключила свой конструктив в виде предложения взять Тамарку. Через час она уже была на птичнике с бутылочкой своей бражки, где до конца рабочего дня перемывала эту возможность с самой Тамаркой. Такое предложение для Тамары оказалось полной неожиданностью, в свои двадцать один она всерьез не смотрела на тридцатипятилетнего Василя. Нет, пока никаких сватов не надо, дай месячишко подумать, да и лучше бы было, если бы он сам пришел… Как-то давно уж на селе отвыкли от такого посредничества, не крепостное же право на дворе, ей богу. Так вот ему и передай!

Игнатьевна передала, «дописав» послание от себя, что мол девка не спит не ест, как Василя любит и о свадьбе мечтает. Был май, самое затишье в цветочных делах, уже давно пошел тюльпан и нарцисс с открытого грунта, и тепличникам можно было немного отдохнуть. В ближайшую субботу Василий отмыл до блеска свой «Жигуль» и предложил Тамаре съездить с ним в Ленинград. Просто так, без цели прогуляться, отдохнуть. Она согласилась, отстирала свои единственные джинсы и новую ветровку, пусть несколько заурядню, но имортную и яркую. Вот рано утром они поехали. Бросили машину в привычном месте, на метро добрались в центр. Сходили в Эрмитаж, потом прошлись по магазинам Невского. В переходе Гостинного Двора какой-то спекулянт, вероятно опознав селян из глубинки по простенькой Тамаркиной одежде, моментально предложил импортные сапоги за двести рублей. Зарплата птичницы была около сотни. Она уже была готова протестно замахать руками, как вступился Василий с предложением померить. Тут же зашли в боковой коридор Гостинного, где Тамара сунула ногу в сапог – он подходил. Спекулянт стал умолять поторопиться, оглядываясь по сторонам нет ли ментов. Однако Василий без всяких комплексов спросил «Ты фарца или кидала? Второй-то сапог при тебе?». Фарцовщик обиженно достал из коробки второй сапог, а Василий две желто-серых бумажки с Лениным. Торг совершился, и Тамара стала обладательницей вещи о которой и мечтать не могла. На танцах в их клубе точно все девчонки помрут от зависти! Покушали в простой кафешке, выкидывать деньги на рестораны Василий считал глупостью – наедаешься также, а дерут дорого. К вечеру купили еще красивую кофту для Тамаркиной мамы и спиннинг для отца. Похоже дело серьезное, раз прям так сразу подарки родителям.

Приехали домой поздно, уставшие, но довольные. Родители не спали и подарки пришлось вручать тут же. Получив благодарности, и приглашение к завтрему на обед, но отказавшись от чарки на посошок Василий поехал домой. А на следующий день к трем дня, в новой белой рубашке и добротной кожаной куртке он снова пришел к ним в дом. Будущий тесть не стал ставить обычный самогон, а достал «беленькой казенки», обычную бутылку водки. Василий признался, что пьянеет он быстро, поэтому пить особо не любит, но под уговоры потенциальных родственников бутылка быстро опустела. Однако под пельмени моментально появилась вторая, которая тоже быстро опустела. А тогда уже появился самогон. Это оказалось выше его способностей, и через минуту после самогонной стопки Василь вылетел во двор, на свежий воздух. Земля крутилась, и его тошнило, правда пока не до рвоты. Его бережно подхватили под руки и повели в дом на кровать. Только он принял горизонтальное положение, как головокружение моментально усилилось, и к горлу подкатил комок, а еще через секунду Василь громко блевал фонтаном в заботливо подставленный тазик. Официальное знакомство с семьей состоялось.

Ему было так плохо, что домой он не пошел, с благодарностью приняв предложение полежать до утра. Утром неистово болела голова, хотелось пить и было страшно открывать глаза. Но вот появился будущий тесть со стаканом «самгарита». Самогонка показалась сладковатой – явный признак большого перепоя, однако подействовала, головная боль утихла, а на старые дрожжи быстро развезло до умеренно пьяного состояния. На поговорку тестя «один день пить, что воду рубить», прозвучавшую, как команду к продолжению банкета Василий ответил решительным отказом и пошел домой. На все вопросы своей матери, он ответил одной единственной фразой «В тот дом ходить нельзя, если сдохнуть не хочешь» и снова завалился спать.

Однако фиаско не произошло. В понедельник, окончательно отойдя от пьянки, Василий подъехал к Тамаре на птичник, встретил ее и отвез к себе домой. Старушка мать как то старомодно, но осторожно спросила, а знают ли Тамакины родители, что она здесь, а то чего люди скажут… Василий обнял маму и просто сказал, что его меньше всего волнует, о чем говорят люди. Они пошли на второй этаж. Тамара впервые переступила порог дома Василя и он ее поразил не только размерами. Дом был полностью кирпичный с громадными окнами, стены с моющимися обоями, везде на полу был паркет, кухня и санузлы в кафеле, кругом батареи водяного отопления, как в городе. Василий гордо водил ее по своему хозяйству, рассказывая про чудо котел, которому хватает трех ведер угля в сутки, про туалеты, ванну и душ с горячей водой, стиральную машинку и отдельную собственную канализацию, что заканчивалась в громадной крытой яме в огороде. Ей, привыкшей к насквозь продуваемому теремку с вонючей дыркой и еженедельным походам в их сельскую баню, корытом для стирки и гремящим рукомойникам со льдом по утрам, все это все казалось чудом. Но главное там не было печи! На кухне стояла обычная городская газовая плита, ясно что от баллона, а в зале первого этажа был большой красивый камин, похоже вообще девственной чистоты, который по самому признанию Василя они почти никогда не топят. Василь ничего не врал, рассказывал, что когда дом строили, то сам он делал очень немного – добывал материалы, платил работягам и кормил их, ну и иногда помогал в черновой работе, там замес цемента сделать или кирпичи поднести. Они зажгли камин, уселись на красивый диван, и Василий достал книжки по цветоводству. Оказалось это целая сложная наука, тонкости которой он постиг в совершенстве. Сорта и земляные смеси, температурный режим, специфика отопления и поддержания влажности… Все настолько отличалось от ее привычного «вскопали-посадили».

И ей захотелось здесь жить. Ей захотелось, чтобы ее будущие дети игрались у красивого камина, а не у грязной растрескавшейся «голландки», дающей копоть и сырость. Ей захотелось по субботам ездить в Ленинград, а не отыскивать своего мужа по дворам и оврагам. Ей очень захотелось, чтобы деньги шли вот так от каких-то малознакомых людей, а не авансом и зарплатой из окошечка сельсоветовской кассы. Много денег. Она не полюбила Василя, но она полюбила его жизнь и настрой его мысли. Слова его, в общем-то такие простые, отнюдь не казались нарочитым примитивом, чем так любили козырнуть их селяне. Заговорили о том, как жить богато, и Василь вдруг сказал:

– Ты знаешь, Тамара, а ведь самое дороге слово это «нет». «Да» это очень дешевое и плохое слово…

Тамарка очень испугалась, подумав от том, что Василий как-то странно намекает ей на некий символический ответ, который если все пойдет хорошо, то ей придется давать ему. Или даже говорить прилюдно на свадьбе. Однако все оказалось куда сложнее. Василий научился говорить «нет» всему тому, что его окружало. Это «нет» пьянкам и лени, «нет» дружкам, и «нет» просьбам со стороны о чем-нибудь за просто так. Он бережет свое время, свой труд и свои деньги – и поэтому «нет» перекупщику с плохой ценой. Он торгуется, он не боится, что о нем плохо подумают. Он никогда не скажет «да» если какая-нибудь мелочь ему до конца не ясна. Он никогда не скажет «да» если есть хоть какая-то возможность его «обуть». Пусть он жадный, но он честный и это его деньги и его дело. Он не любит говорить «да» другим. Но ей он это говорит…

Вот и вышла на улицу их помолвка. Сорока Игнатьевна споро разнесла ее по дворам. К Тамаре стали подходить, с чем-то поздравляли, на что-то намекали. От людей в возрасте она постоянно слышала поговорку, что «старый конь борозды не портит». Туже самую поговорку она слышала и от сверстниц, правда с ехидным дополнением «но и глубоко не вспашет». Она смирилась. Она взяла пример с Василия, ее перестало волновать, что про нее скажут люди. Скоро сыграли свадьбу. Тамара не была девочкой и любовные утехи были для нее сладки, хоть и случались крайне редко. Однако до свадьбы она с Василем в постели не была. Да и после свадьбы, став полноправной хозяйкой в доме, она с трудом себя воспринимала его женой. Она очень уважала его, но как-то больше как отца, ну может не совсем так, тогда как некого старшего брата. В близости с ним она была предельно скована, хотя никогда не отказывала ему в его простеньких делах. Он делал их быстро, а она лежала под ним с закрытыми глазами. Ей не было противно, но ей и не было сладко. Ей было никак. Она быстро забеременела и родила малыша, такого же щупленького и худенького с жиденькими белесыми как лен волосами и полупрозрачными серыми глазами. Бабушка во внуке души не чаяла, постоянно сравнивала его с Василием и говорила, что так похож, что сама бы с родным сыном перепутала. Мальчик был не капризный, хорошо брал грудь и особых хлопот не доставлял. Тамара считала себя вполне счастливой. А как сыну исполнилось полтора года, Тамара решила, что насиделась дома достаточно, оставила внука бабушке и вышла на работу на свой птичник.

За время Тамаркиного отсутствия все молодые птичницы поуходили, кто на ферму, кто в контору, а кто вообще уехал в город. Остались только сорокалетние. Месяца три шла обычная размеренная сельская рутина, но тут появился Гришка-цыган. Вообще-то о происхождении Григория ходило много легенд. Самая реальная гласила, что вроде как мать, сама чернявая со значительной помесью цыганской крови, нагуляла его не то от грузина, не то от азербайджанца, когда ездила по путевке куда-то на юга в дом отдыха. Муж у нее сидел, а по освобождению к ней возвращаться не стал. Она была одинокой женщиной без родни, вот и оставила себе этого нагулянного ребенка, как опору на старость. Так кличка Варька-цыганка породила кличку Гришка-цыган. А он действительно этой кличке соответствовал на все сто – озорной и бойкий он был чернее смоли! Единственный такой среди умерено-русого населения их деревни.

Она его прекрасно знала, еще с сельской школы-восьмилетки. Он был младше ее на почти на три года, но известный на всю школу шалопай. Он ушел в сельхозучилище, когда Тамарка уже пошла работать на птичник. В училище он был хулиган и двоечник, вечно влетающий в какие-то неприятные истории, и девчонки на него никогда серьезно не смотрели. И вот теперь он вернулся и устроился к ним тем же механиком сельхозтехники. Армия Гришку много чему научила. Он не только не забыл свое оборудование, но научился и понял как его сносно чинить, чего до армии никогда не делал, спихивая все на дядю Антона, второго механика. Но Антон уже год, как работал с трактористами, и на Птичник заходил редко. Оборудование старело и ломалось, а ремонтировать его было некому. С появлением Гришки дело несколько наладилось – пошли казалось замершие навеки транспортеры, закрутился кормоцех с его «рушалками» для зерносмеси и комбикормов. Бабья работа заметно облегчилась, стали выдавать больше яйца и птицы, повысилась зарплата. Однако Гришку не уважали. Несмотря на свои дельные руки он оставался тем же шалопаем – мог прогулять без причины, а получив заплату то вовсю подражал «старшим по сроку службы», напивался до потери равновесия. Правда запоев не допускал и остаток зарплаты отдавал мамке-Варьке, наверное сохранила от греха подальше.

И тут Гришка стал к Тамарке клеиться. Она ему раз четко сказала, что по сравнению с ее Василем Гришка просто никчемное дерьмо. Странно, но задиристый Гришка не обиделся. Он поджидал ее у двери, а когда она входила, то прыгал и хватал ее за сиськи или за задницу, ну прям как семиклассник. Тамара злилась, но не так чтоб сильно. Она никогда серьезно не смотрела на него. Он лез целоваться, правда без какого-либо насилия, как бы в шутку постоянно признавался ей в любви. Тамарка все эти выходки списывала на то, что она единственная молодая птичница и ему заигрывать больше не с кем. Потом она стала его в наглую использовать – по ее приказу Гришка таскал мешки с комбикормом, вывозил помет, дробил мел и выполнял другую тяжелую работу. Она стала в шутку позволять ему подержаться за сиську или легонько взять ее за ягодицы. И вдруг в один момент она поняла, что нестерпимо хочет его. Пару дней она страшно боялась этого желания, а потом дала ему волю. И тут случилось то, чего никогда с ней не было. Случился страшный кайф! До замужества нее пару раз бывали оргазмы, но какие-то быстрые и поверхностные. Она здорово ощущала свой клитор, иногда резко, с острой слабостью до дрожи, но само проникновение оставляло ее весьма равнодушной. Похоже, что роды что-то перестроили в ее организме. В начале Гришка довольно сильно раздрочил ее, и она позволила ему на себя залесть тут же в подсобке. Он всего пару минут нетерпеливо посовался на ее лобке, вот уже пришли ее клиторные дела, как вдруг поверх них навалилось нечто очень приятное, откуда-то изнутри. Чувство было настолько сильным и долгим, что дрожь перешла в какие-то конвульсии, ей казалось что она проваливается в океан удовольствия и страшно хотелось заорать. Он сделал свое дело, а она все лежала полностью расслабленной, слушая периодически возвращающиеся волны своего неземного блаженства, вызывающие все затухающие спазмы ее тела. Это было самое сильное чувство, самое приятное ощущение и самое высокое удовлетворение, когда-либо случавшееся за всю ее жизнь. Она просто не знала, не представляла, что такое возможно у нормальной женщины. Нет реально, такого не может быть! Но оно было.

На следующий вечер она намекнула своему мужу, не хочет ли он чего. Она попросила его сильно «потрогать себя». Он долго тер, потом крутил пальцем вокруг дырочки, она привычно закрыла глаза и стала ждать возвращения своего блаженства. Ничего не произошло. Абсолютно ничего. Он попросился войти в нее и она согласно кивнула головой. Все получилось, как всегда с самой первой брачной ночи. Никак. У нее на глаза навернулись слезы разочарования. Однако, даже воспоминания о ее вчерашней сладости, ничуть не изменили ее отношения к собственному мужу – она нежно обняла его, это же отец ее ребенка, ее единственная и такая прочная опора в этом мире. Она вздохнула и заснула спокойной.

На птичнике она больше всего боялась, все догадаются о ее связях с Григорием. Она боялась, что Григорий сам сболтнет о них по пьяне. Она боялась, что их элементарно застукают за этим делом. Она боялась всего этого, но давала ему все чаще и чаще. Один раз, улучив редкий момент, когда они оказались на птичнике совершенно одни и полностью насладились друг другом, она откровенно рассказала Гришке о своей проблеме с мужем и спросила его, в чем же секрет? Ведь Григорий не делал ничего особенного, ну разве что всегда любил минуты две-три потереть ее клитор. Она ведь просила тоже самое делать своего мужа, но от такого даже не завелась! Григорий сидел голый на мешке с комбикормом, и пытался понять проблему:

– Знаешь, Тамара, бабу, оно ведь любить ее надо… А бабa не должна бояться отдаваться. Ты же мужа своего боишься! Ты же как с отцом родным спишь. Какой тут кайф. А я кто? Так шалопай, ебарь… Я тебя ебу с любовью, а ты меня выше себя не ставишь, вот и разрешаешь себе подо мной кончать на полную.

Вдруг до Тамарки дошел некий смысл такой деревенской сексологии, ее непробиваемая логика и правда. Плевать, что она с Гришкой как простая сучка под кобельком, но куда страшнее было ощущение, что она не сможет переломить свое отношение к Василию. Однако семейная жизнь, комфорт, уют и достаток значили для нее слишком много, пожалуй куда больше, чем возможность испытывать полноценные оргазмы. Она действительно ставит мужа на недосягаемую для себя высоту, она не может себе позволить под таким кончать. Ведь он фактически ее не дрючит – она лишь позволяет ему в себя излить, ровно для того, чтоб ему не было плохо. В мыслях она с ним не спит. И она обняла своего сладкого Гришу-шалопая и попросила его уволиться. На следующее утро он уже сидел в правлении, и высунув язык, писал заявление о переводе с птичника к механизаторам, мотивируя свои действия низкой зарплатой и сварливым бабским коллективом, где ему совершенно невозможно работать. Председатель просьбу удовлетворил, и Гришка исчез с ее жизни, отправившись чинить трактора.

Однако с заменой Гриши на прежнего молчаливого дядю Антона, ее беды не кончились – он поняла, что беременна. Она в принципе не могла залететь от мужа, с ним она была лишь раз, тогда давно, перед последней менструацией, когда просила себя гладить и трогать. После этого он не настаивал, а ей было без надобности. Значит беременна она от Гришки-цыгана, и ее ребенок будет кучерявым и чернявым с большим носом. Доказать мужу, что это его ребенок будет невозможно. Надо сделать тайный аборт. Она вспомнила, как Игнатовна рассказывала про какую-то Захарьевну, вроде та живет на Седьмом Километре и делает аборты каким-то своим чудным методом, да так здорово, что лучше, чем в районной больнице у гинекологов – быстро и совсем не больно.

Седьмым Километром назывался маленький хуторок из двадцати дворов, и найти бабку Захарьевну оказалось совсем просто. Тамара пришла к ней в старую покосившуюся хату, где первые венцы сруба уже давно ушли под землю. Разноцветная крыша была явно «крыта по-бабски» – старая еловая дранка, какой уж не кроют лет этак тридцать, кое-где прикрывалась по верху толем и полосами рубероида. Тамара бережно несла пятьдесят рублей ее собственных денег. Она никогда бы не посмела взять без спроса у Василия, но Василий совершенно не интересовался ее зарплатой. Она вот и взяла с собой последнюю получку.

Захарьевна, или проще баба Люба, оказалась весьма подвижной бабулькой лет около шестидесяти пяти, может чуть больше. Тамара долго не могла приступить к делу, не могла собраться и рассказать о цели своего визита. Тогда баба Люба начала сама. Оказывается с самого начала Отечественной войны она и еще четыре ее сестры попали в окупацию. Отец ее погиб на фронте, а мать повесили немцы, как коммунистку-активистку и за связь с партизанами. Заодно и выгребли абсолютно все продукты из их дома. Остались пять молодых девок от шестнадцати до двадцати трех и их старая бабушка. Еды у них совсем не было, и чтобы не умереть с голоду им пришлось побираться. У своих тоже взять было нечего, но можно было взять у немцев за определенные услуги. Поэтому все они выжили, только вот периодически беременели. От всех беременностей их поизбавляла их же родная бабка, баба Фрося, что померла в день со Сталиным. Поизбавляла, спасла их всех от сраму, а может и от лагеря, да при этом еще научила бабу Любу, тогда двадцатилетнюю девушку, как это делать. С тех пор баба Люба многих девиц от сраму-то спасла, а самой вот в жизни не повезло – детей у нее нет, и муж ее бросил, еще как Хрущев только пришел. Да ты, дочка, не бойся – дело такое безопасное, и не больно совсем, мне баба Фрося два раза делала, в сорок первом и сорок втором, а после я и не пузатилась. Хоть и давно, а я помню хорошо, что никакой боли. Сделают за минуту и иди себе домой, а потом сама выкидыш родишь, что чуть больнее, но тоже терпимо.

Суть метода была предельно проста: Девушке надлежало снять трусы и залезть на стол, над которым висела лампа. Следовало опереться на шею и лопатки, а руками подпереть поясницу и упираясь локтями в стол, поднять зад как можно выше. В этом положении следовало полностью раздвинуть ноги в стороны, так широко, как это возможно. У рожавших сразу срамное место открывается само, и «дырку на соске матки», что внутри влагалища хорошо видно (так баба Люба описала маточный зев и шейку). А вот у нерожавших срамота полностью не открывается, и ее надо открыть, хотя бы два пальца левой руки туда всунуть и раздвинуть, чтоб «сосок с маленькой дыркой» увидать, шибко узенькая «дырочка на соске» у нерожавших. После этого в дырку через сосок вводится обычная вязальная спица, которой в матке прокалывают плод. Это абсолютно не больно, идет немного воды и почти нет крови. Все, можно идти домой, плода уже убили, и выкидыш будет обязательно – матка мертвяков не любит. Ты рожала? Ну так вообще легко будет. Кто жаловался? Да никто еще не жаловался. А спицы боишься! Так чего ее бояться – сейчас на карандаш ваты намотаем, одеколоном обольем, подожгем и спицу над пламенем прокалим, любая зараза сдохнет! Сколько беру? Да рублей пять за работу думаю не жалко…

Тамара положила перед Захарьевной пятьдесят рублей с обещанием молчать, что ее у себя видела, скинула трусы, улеглась на стол, задрала свой зад и лихо раздвинула ноги. Баба Люба прокалила спицу, а потом нагнулась к Тамаркиному хозяйству. Хоть та и была рожавшей, но ее «срамота не открылась», тогда баба Люба всунула ей как можно глубже два своих пальца в срамное место и что было силы их развела. Наконец она увидела «сосок с большой дыркой» рожавшей женщины. В эту дырку она и кольнула спицей несколько раз. Особо больно не было, хотя иногда были резкие приступу острой боли, напоминающие то, что бывает у дантиста, когда тот порой задевает нерв в больном зубе. Но такая боль длилась всего секунду. Ну вот, дочка, и все. Тамара села на край стола. Из нее действительно вытекло немного воды с прожилками крови. Где-то внизу чуть побаливало, но вполне терпимо. Она поблагодарила добрую бабу Любу и пошла домой.

Не знала баба Люба самых азов женской анатомии. Уж скольким она девушкам так «помогла», но совершала она действие весьма варварское и с медицинской точки зрения абсолютно безграмотное. Матка относительно влагалища стоит под определенным углом. Это о самой, что ни есть обычной здоровой матке. Бывают матки у которых этот угол больше, наклон несколько иной а то и вообще не в ту сторону, что в народе называют «загибом матки», в таких случаях последствия еще тяжелее будут. Анатомически абсолютно не возможно, уколов спицей в зев, и следуя по направлению самой влагалищной трубки, пройти в маточную полость. Есть определенная вероятность зацепить плодный пузырь и выпустить амниотическую, околоплодную жидкость, есть даже небольшая вероятность проткнуть плод, но основное действие получается совсем иным. Почти наверняка спица по прямой прокалывает шейку матки сразу в районе нижней губы зева, затем небольшой участочек самой маточной стенки и выходит в пространство в нижнем тазу между маткой и прямой кишкой. Очень большая вероятность проколоть и саму прямую кишку, чем вызвать каловый перитонит.

Но в случае с Тамарой этого не произошло. Прямую кишку баба Люба ей не проколола. Хватило той дряни, что была на всунутых в Тамаркино влагалище, бабкиных пальцах. В пространстве между маткой и прямой кишкой пошел перитонит, который полез вверх, где отток венозной крови с бактериальными токсинами идет прямо в печень. От этих токсинов печеночные вены затромбировались, нарушив кровоток и полностью отключив функцию очистки крови от ядов и продуктов распада организма (чем печенка и занимается, и для чего она, собственно, нам и нужна). Тамара абсолютно без приключений добралась домой, а там почувствовала боль по всему животу и слабость (во всей ее требухе кровь остановилась). Потом начало угнетаться сознание, так как организм стал еще самоотравляться. Вызвали «Скорую», когда врач приехал, то решить, что же произошло с больной было практически невозможно. Состояние было тяжелым. Ее постарались отвезти в Ленинград, но она умерла по дороге.

Ну а на бабу Любу нам Инагнатовна помогла выйти – как только следователь спросил, не знает ли она, кто тут в округе мог молодой женщине матку проколоть, так та его к ней и привела. Бабка поотпираться решила, да без толку – и смывы со стола, и сама спица следы биологического материала имели, кстати идентичного с Тамаркиным. Бабку посадили, Тамарку похоронили, а Василий остался доживать свой век бобылем. А ведь часть и его вины в этом есть – разве трудно было с первой брачной ночи спросить свою жену, хорошо ли ей с ним? Не стесняясь обсудить, кончает ли она? Действительно, самое дорогое слово «нет», особенно когда его не говорят.