Спица

Спица

Ну вот мы наконец и дошли до неё, до главной героини народного фольклора: легендарной исполнительницы криминальных абортов — Одной Бабки! Ну, знаете: «И тогда пошла она к Одной Бабке...»

На самом деле «одни бабки» такое дело практикуют крайне редко, и даже их консультативно-методическая помощь зачастую оказывается совершенно не такой, как говорит молва. Молодая женщина от этих старушек куда чаще слышит: «Да рожала бы ты, милая, не бери грех на душу, не губи ребятёночка...»

Исторически, конечно, мы вполне допускаем, что во времена Ивана Грозного «одни бабки» только этим и занимались, в перерывах между нормальной повитушьей деятельностью и снятием порчи. Но в наше время «одни бабки» полностью переквалифицировались в мирных пенсионерок, озабоченных уничтожением колорадского жука на огородах, а не человеческих зародышей в матках.

Хотя кое-какие носительницы этого средневекового ремесла всё ещё живы.

Это был труп молодой женщины. Если не смотреть на striae gravidarum — специфические растяжки кожи на животе, говорящие о перенесённой беременности больших сроков, то можно сказать, что это была девушка: ей шел всего двадцать четвёртый год, а выглядела она и того моложе. Эти белесые зигзагообразные линии сформировались около двух лет назад и к данному делу никакого отношения не имели. Зато на вскрытии обнаружился весьма интересный синдром тромбоза печёночных вен, или синдром Budd-Chiari. Печень при этом напоминает мускатный орех — у того похожий рисунок на срезе. Вообще-то, этот синдром — идиопатическая редкость, то есть причину тромбоза установить невозможно, однако в этом случае причина была, хотя и не совсем обычная по теориям патогенеза. Причиной тромбоза стал едва начавшийся восходящий из малого таза перитонит, или воспаление брюшины, а вот первопричиной этого воспаления явился криминальный аборт, неудачно выполненный Одной Бабкой.

...Тамара вышла замуж три года назад за мужчину весьма старше себя. В их селе Василия прозвали Кулаком. В свои тридцать пять он умудрился отгрохать, единственный здесь двухэтажный дом, всегда имел относительно новую машину, вёл солидное хозяйство. К удивлению и зависти селян он занимался «цветочной выгонкой», чрезвычайно трудоёмким и кропотливым делом: ездил на юга за тюльпанной луковицей» скупал её мешками от пяти до пятнадцати копеек за штуку, а потом по несколько раз в год к нужному празднику «выгонял» в своей теплице разом по несколько тысяч тюльпанов. Маленькая луковка дарила людям прекрасный цветок, который тут же перепродавался цветочникам-лоточникам из Ленинграда по цене от полтинника до полутора рублей за штуку. Ну а те ставили от рубля до трёх. Цепочка производитель — продавец считалась в Союзе абсолютно нелегальной, но была при этом абсолютно непреследуемой: «частники» обеспечивали, наверное, 99% цветочного рынка.

Числился Василий колхозным сторожем. Наверное, зарплату за него получал председатель колхоза. Не нуждался Кулак в казённой копейке, ему и своих рублей хватало.

Понятно, что в колхозе Василий был мужиком видным, но не в плане внешности: маленький, щуплый, веснушчатый и белобрысый, с большими залысинами и серыми, казавшимися прозрачными глазами, на звание первого парня на деревне он явно не тянул. Однако будучи холостым, непьющим и самым богатым, становился весьма завидным женихом. Мать Василия пилила его почти ежедневно: кому он это всё строит, на что деньги копит, если ни семьи, ни детей у него... Жениться надо! Жить по-людски надо, счастливо и весело, а не одними трудами. Что ей толку от соседской зависти, если стала уж вон какой старой, отца его, мужа своего схоронила, а тот и внуков не увидел. Наверное, и сама уже такого счастья не дождётся... Василий у неё был единственный сын: давным-давно она сильно застудилась, и детей у неё больше не было. Оттого так и хотелось внучат...

Наконец Василий сказал долгожданное: «Ладно, мать». В их колхозе были одинокие женщины его возраста или чуть моложе: в основном или оставшиеся в девках дурнухи, или женщины с детьми, «овдовевшие» из-за постоянных отсидок своих экс-мужей на зонах. Мужики туда залетали частенько, в основном из-за глупых преступлений по пьяной лавочке. Брать разведённую или дурнуху ему не хотелось. Тут-то и сосватали молодую Тамару. До этого момента Тамарка сама смотрела на свою перспективу весьма мрачно: оставшись работать птичницей в своей деревне, она ежедневно крутилась среди баб, мужиков вокруг было немного, а свободных и достойных претендентов не было совсем. Дельные парни предпочитали после армии подаваться на жительство в города. Деревня пустела и «старела». Тамара не пошла бы за Василия из-за денег, если бы у неё была хоть какая-то другая любовь. Но любви не было и не предвиделось.

На сватовство подрядилась Игнатьевна — известная деревенская сплетница и сводня. Она мало уделяла внимания своему хозяйству, и муж её, дед Карасик, тоже предпочитал сельскому труду рыбалку и возлияния. Сажали они меньше чем пол-огорода картошки. Другая половина была покрыта многолетним девственным бурьяном и высокими кустами бузины. Свиньи у них часто дохли от недосмотра, зато Игнатьевна умудрялась за день оббегать кучу дворов, собирая и разнося «новости». О решении Василия она узнала от его матери первой и тут же подключила свой конструктив в виде предложения взять Тамарку. Через час она уже была на птичнике с бутылочкой своей бражки. Такое предложение для Тамары оказалось полной неожиданностью. Нет, никаких сватов не надо, дай месячишко подумать, да и лучше бы было, если бы он сам пришёл... Как-то уж отвыкли от такого посредничества, не крепостное же право на дворе, ей-богу. Так вот ему и передай!

Игнатьевна передала, добавив от себя, что девка, мол, не спит, не ест, так Василия любит и о свадьбе мечтает. Был май, самое затишье в цветочных делах, давно уже пошёл тюльпан с открытого грунта, и тепличникам можно было немного отдохнуть. В ближайшую субботу Василий отмыл до блеска свой «жигуль» и предложил Тамаре съездить с ним в Ленинград. Просто так, без цели, прогуляться, отдохнуть. Она согласилась, отстирала свои единственные джинсы и новую ветровку, импортную, яркую. Рано утром они поехали.

Сходили в Эрмитаж, потом прошлись по магазинам Невского. В переходе Гостиного Двора какой-то спекулянт, опознав селян из глубинки по одежде, предложил импортные сапоги за двести рублей. Зарплата птичницы была около сотни. Она уже была готова протестно замахать руками, но тут вступил Василий. Зашли в боковой коридор Гостинки, где Тамара сунула ногу в сапог — он подходил. Спекулянт стал умолять поторопиться, оглядываясь по сторонам, нет ли ментов... Нет, продолжения не было. Василий без всяких комплексов спросил: «Ты фарца или кидала? Второй-то сапог при тебе?» Фарцовщик достал из коробки второй сапог, а Василий из кармана — две коричневые бумажки с Лениным. Торг совершился, и Тамара стала обладательницей вещи, о которой и мечтать не могла. На танцах в клубе все девчонки помрут от зависти! Пообедали в простой кафешке, выкидывать деньги на рестораны Василий считал глупостью: наедаешься так же, а дерут вчетверо. К вечеру купили ещё красивую кофту для Тамаркиной мамы и спиннинг для отца. Похоже, дело серьёзное, раз прям так сразу подарки родителям.

Приехали домой поздно, уставшие, но довольные. Родители не спали, и подарки пришлось вручать тут же. Выслушав благодарности и получив приглашение к завтрему на обед, но отказавшись от чарки на посошок, Василий поехал домой. А на следующий день к трём часам, в новой белой рубашке и добротной кожаной куртке, он снова пришёл к ним в дом. Будущий тесть не обычный самогон поставил, а достал «беленькой казёнки», бутылку водки. Василий признался, что пьянеет быстро и пить особо не любит, но под уговоры потенциальных родственников бутылка вскорости опустела. Под пельмени появилась вторая и тоже быстро опустела. А тогда уже самогон.

Через минуту после самогонной стопки Василий вылетел во двор, на свежий воздух. Земля крутилась, его тошнило. Будущего зятя бережно подхватили под руки и повели в дом на кровать. Но как только он принял горизонтальное положение, головокружение усилилось, к горлу подкатил комок, и через секунду Василий громко блевал фонтаном в заботливо подставленный тазик. Официальное знакомство с семьёй состоялось.

Ему было так плохо, что домой он не пошёл, с благодарностью приняв предложение полежать до утра. Утром неистово болела голова, хотелось пить и было страшно открыть глаза. Но вот появился будущий тесть со стаканом «самгарита». Самогонка показалась сладковатой — признак перепоя, однако подействовала; головная боль утихла, а на старые дрожжи быстро развезло до умеренно пьяного состояния. На поговорку тестя «Один день пить что воду рубить», прозвучавшую как команда к продолжению банкета, Василий ответил решительным отказом и отправился наконец домой. На все вопросы матери ответил одной-единственной фразой: «В тот дом ходить нельзя, если сдохнуть не хочешь», — и снова завалился спать.

В понедельник, окончательно отойдя от пьянки, Василий подъехал к Тамаре на птичник, встретил её и отвёз к себе домой. Старушка-мать старомодно спросила, знают ли Тамаркины родители, что она здесь, а то чего люди скажут... Василий обнял её и просто сказал, что его меньше всего волнует, о чём говорят люди.

Тамара впервые переступила порог дома Василия, и он поразил её не только размерами. Дом был полностью кирпичный, с громадными окнами, стены с моющимися обоями, везде на полу паркет, кухня и санузлы в кафеле, кругом батареи водяного отопления, как в городе. Василий гордо водил её по своему хозяйству, рассказывая про чудо-котёл, которому хватает трёх вёдер угля в сутки, про туалеты, ванну и душ с горячей водой, про стиральную машинку и отдельную канализацию, которая заканчивалась в громадной крытой яме в огороде. Ей, привыкшей к насквозь продуваемому теремку с вонючей дыркой, к еженедельным походам в сельскую баню, к корыту для стирки и гремящему рукомойнику со льдом по утрам, всё это все казалось чудом. Но главное — там не было печи! На кухне стояла обычная городская газовая плита, ясно, что от баллона, а в зале первого этажа был большой красивый камин девственной чистоты, который, по признанию Василия, они никогда не топили. Василь ничего не врал, рассказывал, что когда дом строили, то сам он делал очень немного — добывал материалы, платил работягам и кормил их, ну иногда помогал в черновой работе — замес цемента сделать или кирпичи поднести.

Они зажгли камин, уселись на мягкий диван, и Василий достал книжки по цветоводству. Оказалось, это целая наука, тонкости которой он постиг в совершенстве. Сорта и земляные смеси, температурный режим, специфика отопления и поддержания влажности... Всё это настолько отличалось от привычного ей «вскопали-посадили»...

И ей захотелось здесь жить. Ей захотелось, чтобы её будущие дети играли у камина, а не у грязной растрескавшейся «голландки», дающей копоть и сырость. Ей захотелось по субботам ездить в Ленинград, а не отыскивать своего мужа по дворам и оврагам. Ей очень захотелось, чтобы деньги шли вот так — от каких-то малознакомых людей, а не авансом и зарплатой из окошечка сельсоветовской кассы. Много денег. Она не полюбила Василия, но ома полюбила его жизнь. Заговорили о том, как жить, и Василь вдруг сказал:

— Ты знаешь, Тамара, а ведь самое дорогое слово — это «нет». «Да» — это дешёвое и плохое слово...

Тамарка испугалась, подумав, что Василий намекает ей на ответ, который, если всё пойдёт хорошо, ей придётся давать ему.

Однако всё оказалось сложнее. Василий научился говорить «нет» всему тому, что его окружало. «Нет» пьянкам и лени, «нет» дружкам и «нет» просьбам со стороны о чём-нибудь за просто так. Он бережёт своё время, свой труд и свои деньги — и поэтому «нет» перекупщику с плохой ценой. Он торгуется, он не боится, что о нём плохо подумают. Он никогда не скажет «да», если какая-нибудь мелочь ему до конца не ясна. Он никогда не скажет «да», если есть хоть малейший риск, что его «обуют». Пусть он жадный, но он честный, и это его деньги и его дело. Он не любит говорить «да». Но ей говорит...

Вот и вышла на улицу их помолвка. Сорока Игнатьевна споро разнесла её по дворам. К Тамаре стали подходить, с чем-то поздравляли, на что-то намекали. От людей в возрасте она постоянно слышала поговорку: «Старый конь борозды не портит». Ту же самую поговорку она слышала и от сверстниц, правда, с дополнением: «...но и глубоко не вспашет». Она смирилась. Она взяла пример с Василия, её перестало волновать, что про неё скажут люди.

Скоро сыграли свадьбу. Тамара не была девочкой, и любовные утехи были ей сладки, хоть и случались крайне редко. Однако до свадьбы она с Василием в постели не побывала. Да и после свадьбы, став полноправной хозяйкой в доме, она с трудом воспринимала себя его женой. Она очень уважала его, но скорее как отца, как старшего брата. В близости с ним она была скованна. Он быстро делал свои простенькие дела, а она лежала под ним с закрытыми глазами. Ей не было противно. Ей было никак. Она быстро забеременела и родила малыша, такого же щупленького и худенького, с жиденькими белесыми, как лен, волосиками и полупрозрачными серыми глазками. Бабушка во внуке души не чаяла, постоянно сравнивала его с Василием и говорила, что так похож, что сама бы с родным сыном перепутала. Мальчик был не капризный, хорошо брал грудь и особых хлопот не доставлял. Тамара считала себя вполне счастливой. А когда сыну исполнилось полтора года, Тамара решила, что насиделась дома достаточно, оставила внука бабушке и вышла на работу на свой птичник.

За время Тамаркиного отсутствия все молодые птичницы поуходили, кто на ферму, кто в контору, а кто вообще в город уехал. Остались только сорокалетние. Месяца три шла обычная размеренная сельская рутина, а потом появился Гришка-цыган.

Вообще-то, о происхождении Григория ходило много легенд. Самая реальная гласила, что вроде как мать, сама чернявая, со значительной примесью цыганской крови, нагуляла его не то от грузина, не то от азербайджанца, когда ездила по путёвке куда-то на юга в дом отдыха. Муж у неё сидел, а по освобождении к ней возвращаться не стал. Она была одинокой женщиной без родни, вот и оставила себе нагулянного ребёнка как опору на старость. Так кличка Варька-цыганка породила кличку Гришка-цыган. А он действительно этой кличке соответствовал на все сто: озорной, бойкий, чернее смоли! Единственный такой среди умеренно русого населения их деревни.

Тамарка его прекрасно знала, ещё со школы-восьмилетки. Он был младше почти на три года, но шалопай, известный на всю школу Потом ушёл в сальхов-училище, когда Тамарка уже на птичнике стала работать. В училище был хулиганом и двоечником, вечно влетающим в какие-то неприятные истории, и девчонки на него никогда серьёзно не смотрели. И вот теперь он вернулся и устроился к ним механиком.

Армия Гришку много чему научила. Он не только не забыл своё оборудование, но научился и понял, как его сносно чинить, чего до армии никогда не делал, спихивая всё на дядю Антона, второго механика. Но Антон уже год как работал с трактористами и на птичник заходил редко. Оборудование старело и ломалось, ремонтировать его было некому. С появлением Гришки дело несколько наладилось — пошли, казалось, замершие навеки транспортёры, зашумел кормоцех с его «рушалками» для зерносмеси и комбикормов. Бабья работа заметно облегчилась, стали выдавать больше яиц и птицы, повысилась зарплата. Однако Гришку не уважали. Несмотря на свои дельные руки, он оставался тем же шалопаем — мог прогулять без причины, а получив заплату, вовсю подражал «старшим по сроку службы», напиваясь до потери равновесия. Правда, запоев не допускал и остаток зарплаты отдавал мамке Варьке, чтобы сохранила от греха подальше.

И вот этот Гришка стал к Тамарке клеиться. Она ему раз чётко сказала, что по сравнению с её Василем Гришка просто никчёмное дерьмо. Странно, но задиристый Гришка не обиделся. Он поджидал её у двери, а когда она входила, прыгал на неё и хватал за сиськи или за задницу, ну прям как семиклассник. Тамара злилась, но не так чтоб сильно. Она никогда серьёзно на него не смотрела. Списывала все эти выходки на то, что она единственная молодая птичница и ему заигрывать больше не с кем. Потом она начала внаглую его использовать: по её приказу Гришка таскал мешки с комбикормом, вывозил помёт, дробил мел и выполнял другую тяжёлую работу. Она стала в шутку позволять ему подержаться за сиську или легонько взять за ягодицы. И вдруг в один момент поняла, что нестерпимо хочет его. Пару дней она страшно боялась этого желания, а потом...

И случилось то, чего никогда с нею не было. Случился страшный кайф! До замужества у неё пару раз бывали оргазмы, но какие-то быстрые и поверхностные. Похоже, роды что-то перестроили в её организме. Чувство было настолько сильным и долгим, что дрожь переходила в конвульсии; ей казалось, что она проваливается в океан удовольствия, и страшно хотелось орать. Это было самое приятное ощущение, ког-ia-либо случавшееся в её жизни. Она просто не зная, не представляла, что такое возможно. Нет, реально, такого не может быть! Но оно было.

На следующий вечер она намекнула своему мужу, we хочет ли он чего. Закрыла глаза и стала ждать возвращения своего блаженства. Ничего не произошло. Абсолютно ничего. Всё получилось, как всегда с самой первой брачной ночи. Никак. У неё на глаза навернулись слёзы разочарования. Однако воспоминания о вчерашней сладости ничуть не изменили её отношения к мужу — она нежно обняла его, отца её ребёнка, свою единственную и такую прочную опору в этом мире. Вздохнула и заснула спокойной.

На птичнике она больше всего боялась, что все догадаются. Боялась, что Григорий сам сболтнет по пьяни. Боялась, что их элементарно застукают за этим делом. Боялась, но давала ему всё чаще и чаще. Один раз, в редкий момент, когда они оказались на птичнике совершенно одни и вдоволь насладились друг другом, она откровенно рассказала Гришке о своей проблеме с мужем и спросила, в чём же секрет. Ведь Григорий не делал ничего особенного. Она ведь просила то же самое делать своего мужа! Григорий сидел голый на мешке с комбикормом и пытался понять проблему:

— Знаешь Тамара, бабу, оно ведь любить её надо... А баба не должна бояться. Ты мужа своего боишься! Ты же с ним как с отцом родным спишь. А я кто? Я же тебя с любовью... И ты меня выше себя не ставишь, вот и разрешаешь себе подо мной кончать на полную.

И до Тамарки дошёл смысл этой деревенской сексологии, её непробиваемая логика и правда. Плевать, что она с Гришкой как сучка с кобельком, куда страшнее было ощущение, что она не сможет переломить своё отношение к Василию. Семейная жизнь, комфорт, уют и достаток значили для неё слишком много, пожалуй, куда больше, чем возможность испытывать оргазм. Она действительно ставит мужа на недосягаемую для себя высоту. В мыслях она с ним не спит. И она обняла своего сладкого Гришу-шалопая и попросила его уволиться. На следующее утро он уже сидел в правлении и, высунув язык, писал заявление о переводе из птичника к механизаторам, мотивируя это низкой зарплатой и сварливым бабским коллективом, где ему совершенно невозможно работать. Председатель просьбу удовлетворил, и Гришка исчез из её жизни, отправившись чинить трактора.

Однако с заменой Гриши на прежнего молчаливого дядю Антона её беды не кончились. Она поняла, что беременна. Она в принципе не могла залететь от мужа, с ним она была лишь раз, тогда давно, перед последней менструацией, после Гришки. После этого он не настаивал, а ей было без надобности. Значит, беременна она теперь от Гришки-цыгана, и её ребёнок будет кучерявым и чернявым, с большущим носом.

Доказать мужу, что это его ребенок, будет проблематично. Надо сделать тайный аборт. Она вспомнила, как Игнатьевна рассказывала про какую-то Захарьевну, вроде та живёт на Седьмом километре и делает аборты каким-то своим чудным методом, да так здорово, что лучше, чем в районной больнице у гинекологов, — быстро и совсем не больно.

Седьмым километром назывался маленький хуторок из двадцати дворов, и найти там бабку Захарьевну было совсем просто. Тамара пришла к ней в старую покосившуюся хату, где первые венцы сруба уже давно ушли под землю. Разноцветная крыша была «крыта по-бабски»: старая еловая дранка, какой уж не кроют лет этак тридцать, кое-где залатана толем и полосками рубероида. Тамара бережно несла пятьдесят рублей её собственных денег. Она никогда бы не посмела взять без спроса у Василия, а Василий совершенно не интересовался её зарплатой. Она вот и взяла с собой последнюю получку.

Захарьевна, или проще баба Люба, оказалась весьма подвижной бабулькой лет шестидесяти пяти, может, чуть больше. Тамара долго не могла приступить к делу, не могла собраться « рассказать о цели своего визита. Тогда баба Люба начала сама. Оказывается, с самого начала Отечественной войны она и ещё четыре её сестры попали в оккупацию. Отец погиб на фронте, а мать повесили немцы как коммунистку-активистку и за связь с партизанами. Заодно и выгребли абсолютно все продукты из их дома. Остались пять молодых девок от шестнадцати до двадцати трёх и их старая бабушка. Еды у них совсем не было, и, чтобы не умереть с голоду, им пришлось побираться. У своих тоже взять было нечего, но можно было взять у немцев за определённые услуги. Поэтому все они выжили, только вот периодически беременели. От всех беременностей их поизбавляла родная бабка, баба Фрося, что померла в один день со Сталиным. Спасла их всех от сраму, а может, и от лагеря да при этом ещё научила бабу Любу, тогда двадцатилетнюю девушку, как это делать. С тех пор баба Люба многих девиц от сраму-то спасла, а самой вот в жизни не повезло — детей у неё нет, и муж её бросил, ещё как Хрущёв только пришёл. «Да ты, дочка, не бойся — дело безопасное, и не больно совсем, мне баба Фрося два раза делала, в сорок первом и сорок втором, а после я и не пузатилась. Хоть и давно, а я помню хорошо, чгго никакой боли. Сделаю за минуту, и иди себе домой, а потом сама выкидыш родишь, чуть больнее, но тоже терпимо».

Суть метода была предельно проста: надлежало залезть на стол, над которым висела лампа, опереться на шею и лопатки, а руками подпереть поясницу и, упираясь локтями в стол, поднять зад как можно выше. В этом положении следовало полностью раздвинуть ноги в стороны, так широко, как это возможно. У рожавших срамное место открывается само, и «дырку на соске матки» хорошо видно (так баба Люба описала маточный зев и шейку). А вот у нерожавших срамота полностью не открывается, и её надо открыть, хотя бы два пальца левой руки туда всунуть и раздвинуть, чтоб «сосок с дыркой» увидать, шибко узенькая «дырка» у нерожавших. После этого в дырку через сосок вводится обычная вязальная спица, которой в матке прокалывают плод. Это абсолютно не больно, идёт немного воды и почти нет крови. Всё, можно идти домой, плода уже убили, и выкидыш будет обязательно, — матка мертвяков не любит. Ты рожала? Ну так вообще легко будет. Кто жаловался? Да никто ещё не жаловался. А, спицы боишься! Так чего её бояться — сейчас на карандаш ваты намотаем, одеколоном обольём, подожжём и спицу над пламенем прокалим, любая зараза сдохнет! Сколько беру? Да рублей пять за работу, думаю, не жалко...

Тамара положила перед Захарьевной пятьдесят рублей с обещанием молчать, что её у себя видела, скинула трусы, улеглась на стол, задрала свой зад и лихо раздвинула ноги. Баба Люба прокалила спицу, а потом нагнулась к Тамаркиному хозяйству. Хоть та и была рожавшей, но её «срамота» не открылась, тогда баба Люба всунула туда как можно глубже два своих пальца и что было силы их развела. Наконец она увидела «сосок с большой дыркой» рожавшей женщины. В эту дырку она и кольнула спицей несколько раз. Особо больно не было, хотя иногда были резкие приступы острой боли, напоминающей ту, что бывает на приёме у дантиста, когда задевают нерв в больном зубе. Но такая боль длилась всего мгновение.

— Ну вот, дочка, и всё.

Тамара села на край стола. Из неё действительно вытекло немного воды с прожилками крови. Где-то внизу чуть побаливало, но вполне терпимо. Она поблагодарила добрую бабу Любу и пошла домой.

Не знала баба Люба самых азов женской анатомии. Уж скольким она девушкам так «помогла», но совершала она действие весьма варварское и с медицинской точки зрения абсолютно безграмотное. Матка относительно влагалища стоит под определённым углом. Это о самой что ни есть обычной здоровой матке. Но бывают матки, у которых этот угол больше, наклон несколько иной, а то и вообще не в ту сторону, что в народе называют «загибом матки». Тогда анатомически абсолютно невозможно, уколов спицей в зев и следуя по направлению самой влагалищной трубки, пройти в маточную полость. Есть определённая вероятность за- целить плодный пузырь и выпустить амниотическую околоплодную жидкость, есть даже небольшая вероятность проткнуть плод, но основное действие получается совсем иным. Почти наверняка спица по прямой прокалывает шейку матки сразу в районе нижней губы зева, затем небольшой участочек самой маточной стенки и выходит в пространство в нижнем тазу между маткой и прямой кишкой. Очень большая вероятность проколоть и саму прямую кишку, чем вызвать каловый перитонит.

Но в случае с Тамарой этого не произошло. Прямую кишку баба Люба ей не проколола. Хватило той дряни, что была на всунутых в Тамаркино влагалище бабкиных пальцах. В пространстве между маткой и прямой кишкой пошёл перитонит, который полез вверх, где отток венозной крови с бактериальными токсинами идёт прямо в печень. От этих токсинов печёночные вены затромбировались, нарушив кровоток и полностью отключив функцию очистки крови от ядов и продуктов распада организма (чем печень и занимается и для чего она, собственно, нам и нужна). Тамара абсолютно без приключений добралась домой, а там почувствовала боль по всему животу и слабость (во всей её требухе кровь остановилась). Потом начало угнетаться сознание, так как организм стал самоотравляться. Вызвали «скорую», но когда врач приехал, решить, что же произошло с больной, было практически невозможно. Состояние было тяжёлым. Её постарались отвезти в Ленинград, но она умерла по дороге.

Ну а на бабу Любу нам Игнатьевна помогла выйти. Как только следователь спросил, не знает ли она, кто тут в округе мог молодой женщине матку проколоть, так та его к ней и привела. Бабка поотпираться решила, да без толку — и смывы со стола, и сама спица следы биологического материала имели, идентичного с Тамаркиным. Бабку посадили, Тамарку похоронили, а Василий остался доживать свой век бобылём. А ведь часть и его вины в этом есть. Разве трудно было с первой брачной ночи спросить жену, хорошо ли ей с ним?

Действительно, самоедорогое слово «нет», особенно когда его не говорят...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.