ИСПОВЕДЬ И СВЯТОЕ ПРИЧАСТИЕ Путь к себе

ИСПОВЕДЬ И СВЯТОЕ ПРИЧАСТИЕ Путь к себе

Слова Библии всегда направлены к жизни духовной. В этом большая неразбериха для неверующего: он под хлебом насущным представляет буханку с прилавка. Послушаем, что говорил Спаситель.

Я есмь хлеб жизни (Ин 6: 48).

Хлеб для сердца, для души – это любовь.

…если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни (Ин 6: 53).

Таинство Святого Причастия было установлено Господом на Тайной Вечере.

Иисус, взяв хлеб и благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело моё. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов (Мф 26: 26–28).

Словом «Таинство» обозначается не какое-то «чудо», а реальность, постижение которой превосходит возможности нашего ограниченного разума. Таинство – это та область бытия, которая не поддается банальной эрудиции и подручным средствам измерения, коими являются весы, линейка или дензнаки.

Святое Таинство зажигает в нас Любовь, возносит к Богу сердце, зарождает в нём добродетели, сдерживает нападение на нас тёмной силы, оживляет душу и тело, исцеляет их, дарует силу против искушений, восстанавливает чистоту души.

Многие алкоголики, прошедшие лечение, задают вопрос: причащают ведь вином, не возникнут ли негативные последствия? Да, можно добавить, что Причастие принимается многими из одной ложечки, а ещё большее количество людей прикладываются к одной иконе. Но разве кто может назвать случаи заражений, которые возникли бы в связи с этим? Дай волю санэпидстанции, непременно выписано было бы предписание установить в алтарях тазы с хлоркой. Но на то Он и Господь, чтоб даже в таких малых и повседневных делах показать нам Своё присутствие среди нас, незрячих, ослепших душою. Никто не может привести случая, чтоб Причастие привело к запою, но наоборот, Таинство спасло многих. Если причастник не как Иуда своим предательским лобзанием, а чистыми духовными устами принимает частицу из чаши, то вино превращается в Кровь, а хлеб в Плоть Христову. Это тайна соединения человека с Богом.

Как подготовиться к исповеди и Причастию – можно прочесть в небольших книжечках, которые вы купите в лавке при храме. Однако многих пугает сама «процедура». Сознаюсь, что сам прошёл первое своё Причастие только с третьего захода. Каким-то непостижимым для меня образом батюшки два первых раза определяли моё легкомыслие и не допускали к исповеди. Тогда я взял в руки брошюрку, подготовился, и всё получилось. Мой труд был вознаграждён тем чувством, которое пришло после исповеди. Не стану его описывать, у каждого своя Встреча и своё великое Таинство.

А вот для боязливых, чтоб не пужались, приведём рассказ протоиерея Александра Торика, в котором он описывает прохождение так называемой генеральной исповеди, по всем грешкам. Это как генеральная уборка, в душе, конечно. Предыстория дела такова. Небедствующий москвич Алексей случайно встретил своего бывшего однокурсника, талантливого краснодипломника и просто красавца спортсмена Андрея. Но жизнь не топталась на месте, Андрюха, почувствовав призыв в сердце, стал отцом Флавианом, приходским священником в тихой российской глуши. Товарищ-батюшка пригласил Алексея в гости, но кто ж поедет за четыреста вёрст от первопрестольной столицы щи лаптем хлебать?

Однако не зарекайся – бизнес нежданно затрещал так, что Алексей вспомнил о приглашении иеромонаха. Да и в личной жизни бизнесмена вираж случился, с женой Ириной он расстался.

«Мы зашли в церковь. Входя, я подумал: интересно, испытаю ли я вновь то самое вчерашнее чувство присутствия Бога, которое столь неожиданно перевернуло всю мою душу?

Остановившись в притворе, я прислушался к своему сердцу…

Да! Оно пришло! То же самое вчерашнее ощущение – Бог здесь, рядом со мной! Это чувство сегодня пришло не так остро и не так ярко – тише, мягче, интимнее как-то. Но это было оно, и тихая радость наполнила мою душу: Бог не оставил меня, Он опять со мной. Он любит меня!

Флавиан завёл меня в уголок за иконами к аналойчику – высокой тумбочке с наклонной верхней крышкой, покрытой застиранным бархатным покрывальцем с вышитыми на нём крестами. На покрывальце лежала небольшая толстая книга в потёртом медном переплёте с выдавленными на нём изображениями святых. Евангелие, догадался я. Справа от Евангелия лежал явно старинный, почти чёрный, с прозеленью, бронзовый литой крест. Флавиан, пока я оглядывался, надел на себя фартук, состоящий из двух соединённых круглыми медными пуговками бархатных лент, расшитых крестами, и широкие, с крестами манжеты на запястьях, стянутые шнурами. Заметив мой любопытный взгляд, он пояснил: это называется епитрахиль и поручи. Облачившись в эти „доспехи“, Флавиан взял с подоконника книжку в затёртом кожаном переплёте со множеством засаленных ленточек-закладок, раскрыл её в нужном месте и, заложив пальцем, обернулся ко мне.

– Алексей! То, к чему ты сейчас приступаешь, называется таинством покаяния. Состоит это таинство из трёх этапов, или составных частей. Первое: кающийся должен умом понять, осознать, в чём он согрешил против заповедей Божьих, чем оскорбил Божественную к нам любовь. Собственно, покаяние с греческого и переводится как изменение ума. Следующий этап: умом осознав свои грехи, христианин должен „опустить их в сердце“, где, собственно, и происходит само таинство покаяния – сжигание греховной скверны в огне искреннего сердечного сокрушения. Сердце должно покаяться, то есть переболеть, оплакать свою нечистоту, умилиться всепрощающей Божьей милости и вынести из себя твёрдое решение вести непримиримую борьбу с врагами – греховными страстями и помыслами. Третий и завершающий этап – исповедь. Исповедовать в переводе с церковнославянского – значит открыто признавать, открывать. Осознанные умом и оплаканные сердцем грехи христианин исповедует, открыто признаёт перед Господом при свидетеле-священнике, являющемся одновременно и тайносовершителем, имеющем власть от Бога прощать и разрешать человеческие грехи. Разрешать – переводится как „развязывать, освобождать“. В древности, когда раба или пленника отпускали на свободу, его освобождали от оков – разрешали. Подобно тому человек, попав в плен какой-либо страсти (или многих страстей), становится рабом навязанного этой страстью греха. Священник же, будучи уполномочен на то Церковью, силой и властью Господа Иисуса Христа, освобождает кающегося грешника от этого душепа-губного рабства. Впрочем, всё зависит от искренности и сердечности покаяния самого кающегося. Бывает, что после непрочувствованной, формальной, хладносердечной исповеди, несмотря на произнесённые священником слова „прощаю и разрешаю“, Христос, невидимо стоящий перед кающимся в момент исповеди, может сказать: „А Я не прощаю“, и отойдёт человек от исповеди не только не очистившимся, но ещё более помрачённым. Помни, Алёша, что с нами третьим сейчас будет Христос, и именно к Нему обращай свои мысли, слова и сердце. Начнём.

Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс: „Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!“

Пока он читал какие-то то длинные, то короткие молитвы, я немного „отплыл“ мыслями куда-то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек. Скотина я, сколько я тебя обижал. Прости меня, что ли.

„Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана, – не усрамися, ниже убойся, и да не скрывши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал ecu, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрывши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел ecu во врачебницу, да не неисцелен отыдеши“.

„Странно, – подумал я. – Молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме „убо“ – это слово надо будет не забыть спросить“.

– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда, на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.

Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью венском стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых веревочных чёток. Слегка повернувшись ко мне, он приготовился слушать.

– Батюшка, отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю, как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги, пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать. Помоги мне!

– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот ты только что вышел из тела, сбросив его, как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.

– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?

– Нет. Мытарства – это буквально таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?

– Представляю. Четыре года „растаможкой“ на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное, кучу.

– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?

– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то, должно быть, молилась. А больше не знаю.

– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – молебен о здравии твоем сегодня отслужим, прихожане о тебе молятся, ну и я, грешник, тоже.

– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?

– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.

– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!

– Так вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?

– Много. Знаешь, я с детства трепач. Любил „общаться“, то есть трёп. И в школе на уроках даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык, а помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами, и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, меня ведь „мешок с анекдотами“ звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!

– Скверным словом много согрешал?

– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привык и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А уж потом матерился, почти не задумываясь, даже художественно, с „наворотами“, на публику. Да и в последнее время, если ты матом, да по-блатному, да с наркоманским сленгом не говоришь, так вроде ты и неполноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матерщина сейчас – это норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми беззлобно так матерком переговариваются…

– И ты как все?

– Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я на говорил?!

– Бог простит, Лёша, Он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах, и радуется этому.

– Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с матушкой, с женщиной в иконной лавке, со сторожем церковным, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство – современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.

– Ко второму мытарству подошли, Алексей, мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?

– Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас – ложь и клятвопреступление.

– Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!

– Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал, желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии, а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал, что люблю, врал, что женюсь, врал, врал, врал. У меня из-за этого и с первой девушкой, которую я полюбил, тогда не вышло: разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне – от ворот поворот! Молодец, сильная, правильно она не меня, а друга моего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём – как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, гульбонил, деньги от неё кроил, пропивал их, подводил её постоянно. Она всё терпела, прощала. А я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуск всегда брал отдельно, чтобы „оторваться“. Паотрывался. Господи, если можно, прости меня! А в теперешней жизни опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё „окей“, лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится и что я вообще „крутой“. Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по-другому, я не хочу больше врать.

– Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде – Христос! А отец лжи – сатана, не служи больше ему.

– Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!

– Бог поможет, Лёша, идём дальше – мытарство осуждения и клеветы. Грешен?

– Осуждения? Что значит осуждение?

– Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь, находясь за рулём, по адресу подрезавшего тебя водителя, на работе – в адрес нагрубившего тебе начальника, около дома – про валяющегося на пороге подъезда пьяного, всё, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь „парламентские новости“ – вот это как раз и есть осуждение.

– Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны – я про политиков; или за рулём – ну если он козёл и чужими жизнями рискует, так я и говорю – „козёл“ или „баран“! Что ж я. неправду, что ли, говорю?

– Правду. Но свою, человеческую, такую, как ты её видишь и понимаешь. Но поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее, а так обычно и бывает. Наша „правда“ основана на неполной информации и потому не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, и слова человека, но, в отличие от нас, видит и мысли, и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?

– Не совсем.

– Ну смотри, например: идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем – десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости и, решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей.

А мимо шла, например, матушка. Увидела она всё происходящее и подумала: какой же жмот этот Алексей – всего десятку дал, не то что отец Флавиан – вон какой добрый, целую сотню отвалил! А Господь смотрит на всё это сверху и „начисляет“: Алексею за искреннюю доброту – награду; Флавиану за зависть и тщеславие – осуждение; и матушке тоже осуждение, чтоб не судила по внешнему и не брала на себя полномочия Бога.

– Теперь понял. Ну тогда я уже точно осуждён! Считай, каждый день моей жизни – сплошное осуждение! Ведь страшно-то как! Я в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались или отец пьяный приходил. Да, отца ведь я и до самой его смерти осуждал – и за то, что он нас с матерью бросил, и за то, что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал: за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что по бедности на кино и мороженое деньги редко давала, за то, что „не понимала“ дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом – за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и трудяга, на трёх работах тянула, чтобы мне, дураку, образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму и за отца!

– Бог простит, Алексей!

– Слушай, отец Флавиан! Как мне теперь вспомнить всех, кого я осудил, им же нет числа, как в этом покаяться? Я осуждал всех, кто чем-нибудь мне не нравился, всех, кому завидовал, всех, кто был лучше меня, умнее меня или, наоборот, глупее. Я осуждал всех, я, наверное, даже Бога осуждал за то, что Он сделал мир не таким, как бы мне хотелось. Господи! Прости мне этот грех, Ты Сам, Господи, не осуди меня!

– Бог простит, Алексей! Не клеветал ли на кого?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.