Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

Мысли Тхостова настолько созвучны моим собственным, что я хочу посвятить ему несколько очерков. И первый я посвящу тому, почему ученые не изучают тело, а уж если и глядят в эту сторону, то предпочитают упростить собственную задачу до изучения трупа анатомическим способом, либо изучения машины организмическим. Либо же изучают философски, сбегая в намеренную переусложненность. Но для того, чтобы понять явление, его надо описать. Создать образ.

У Жан-Люка Нанси есть глава «Допустим, мы будем писать тело». Начинается она с обычной для современной посмодернистской философии зауми. Но что касается тела — мимо носа носят чачу, мимо рота — алычу, — как пел Владимир Высоцкий. Читайте сами:

«Допустим, мы будем писать не о теле, а само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. Это была и, вероятно, уже перестала быть таковою, одна из программ современности.

Отныне речь идет только о том, чтобы быть безусловно современным, это уже не программа, а необходимость, насущная потребность» (Нанси, с. 31–32).

Может, Нанси над всем этим издевался? Впрочем, какая разница, я все равно не понимаю и путаюсь в обилии намеков, которые раскиданы дальше в его тексте. Поэтому скажу проще, из-за чего я тут ломаю копья.

Психологи избегают говорить о теле потому, что они не могут дать ему определение. Они очень рады, что Физиология взяла на себя задачу говорить о теле и описывать его. Именно поэтому она и стала основной Наукой для Наук о человеке. Она описывает основу того мира, которым является человек. Значит, психология не имеет своего языка описания тела.

Кстати, лингвисты тоже ценят эту заботу Физиологии. «Словарь русского языка» из 6 значений слова «тело» четыре, так или иначе, связывает с телом человеческим. Звучит это описание так: «Тело — 2. организм человека или животного в его внешних физиологических формах и проявлениях; 3. Останки умершего человека; 4. Часть человеческой фигуры от шеи до ног; туловище, корпус; 5. Мясо, мышцы».

Академическая философия, в частности, «Новая философская энциклопедия», предлагает говорить о теле таким образом: «Тело— понятие философского дискурса, характеризующее 1) физически органическую часть вещественной материи, устойчивый комплекс качеств, сил, энергий, 2) живой организм в его соотнесенности или сопряженности с душой. Уже в античной философии проведено различие между… физическим телом и одушевленным телом».

Философы много писали о теле, но меня сейчас интересует лишь сам язык, сам способ описания, который они использовали. Я ищу определение тела и мне важно понять, какое понятие тела лежит в основе всех философских сочинений, посвященных телу, которых так много, что все всё равно не прочитать. И обнаруживаю пугающую вещь. У философов на деле вовсе нет возможности говорить о теле и писать тело. Все многообразие их сочинений, в сущности, сводится к двум языкам.

Первый, по признанию П. Д. Тищенко, вырастает из картезианского мировоззрения:

«В различных религиозных, философских или научных системах понятие «тело» может иметь различные, не совпадающие друг с другом значения, которые обычно задаются через оппозицию к значениям таких понятий как «дух», «ум», «разум», «душа», «сознание», «самость», «я», «психика», «мышление», или через соотнесение с такими понятиями как «вещь», «предмет», «объект», «плоть». Наличие в культуре этого понятия свидетельствует о состоявшейся категоризации бытия на «внешнее» и «внутреннее» — то, что открыто взгляду (явлено) в вещах и человеке, и невидимое — потустороннее, сферу идеальных сущностей и так далее.

В новоевропейской культуре понятие «тело» задается ближайшим образом через идущую от Декарта оппозицию rescogitansи rescorporea, то есть мыслящих и телесных вещей, обладающих различной субстанциональностью» (Тищенко, Тело, НФЭ).

Прямо из этого понимания Декарта и рождается физиологические понимание тела как машины, организма, состоящего из органов. В итоге мы имеем два языка: положительный — это язык Физиологии, и отрицательный, язык мистики.

Положительный язык описывает то, что видит в теле, и само тело, создавая вполне вещественные образы. Тот же Тищенко привел пример такого физиолого-анатомического описания, говоря о Медицине:

«Однако здесь базисное значение имело понятие тела как некоторой пространственной фигуры. Не случайно, что в новоевропейской медицине анатомия является фундаментальной дисциплиной, а умение рисовать — необходимым умением медика-теоретика, ставшим неуместным лишь во второй половине 20 века с развитием современной фотографии» (Там же).

В сущности, физиологический способ говорить о теле является усложнением бытового, народного способа говорить о нем. Как ребенка обучают узнавать тело и говорить о нем? Ему указывают на тело или его части и говорят: запомни, это называется тело, а эта часть тела называется… И когда тебе что-то будет нужно, связанное с телом, скажи это слово, произнеси «те-ло», и тебя поймут и помогут.

И никто не дает никакого определения. Физиология тоже не дала определения. Она просто заменила родное имя на незнакомое и тем создала видимость определения. Тело есть организм. А организм — это организация органов (по-русски это звучало как телесный состав). Вместо же действительных определений частей тела были даны их рисунки. Все это подмена.

Но все это — огромный шаг вперед, позволивший множеству людей одинаково видеть тела на следующем уровне глубины понимания. Пусть далеко не последнем уровне, но все же следующем. Так родилось анатомическое понятие тела, которое еще можно считать первобытным, потому что оно использует картинки и не имеет искусности, чтобы описать то, что видит, словами. Понятными словами. Общение с помощью картинок — это еще очень дикарский способ общения, но это определенное движение вперед, в сторону создания полноценного языка, говорящего о теле.

Второй путь — отрицательного описания тела, когда оно противопоставляется «духу», «душе» или «сознанию», — это очень уязвимый и слабый путь. И не только потому, что когда ты говоришь: тело — это совсем не то же, что сознание, — ты неопределенен и даешь каждому видеть свой образ. Но и потому, что никто по-настоящему не знает, и что такое сознание или дух. Это тоже не определено.

Вот из этого способа и рождается современная неуловимость смысла в постмодернистской философии. Такие философы как Нанси, Мерлопонти, Фуко, Валери все время говорят не о том, на что намекнули, все время неуловимы, точно тени смыслов в сумерках. Но в этом есть величие перста, указующего на Луну.

Попытка сказать о таком странном явлении, как тело, попросту нарисовав все его части на бумажках и разложив их в общую картинку, приводят к тому, что по картинкам действительно можно резать трупы. Но за этой детской радостью теряется вопрос: а как я оказываюсь погружен в то, что режет трупы, и что это такое, во что я погружен?

Вот с этого-то места начинаются размышления Тхостова:

«Ответ на вопрос, что такое "мое тело", с одной стороны, кажется самоочевидным, поскольку каждый может довольно непротиворечиво определить, что является «моим» телом, а что им не является. Но с другой стороны, пытаясь это сделать, я сразу же сталкиваюсь с довольно сложными вопросами.

Как я определяю, что относится ко мне, а что принадлежит миру? Я совпадаю со своим телом, но порой оно отказывается мне подчиняться. Мои волосы и ногти — это часть моего тела? А ампутированная рука? А протез руки? Как ответить на вопрос Н. Винера: является ли искусственная рука механика, пытающегося починить автомобиль, частью механизма, с которым возится механик, или частью механика, занятого починкой?».

(Тхостов, с. 62).

Как я могу определить, что является моим телом? Любопытнейшая игра смыслов. Я требовал определения как образа, выраженного в словах и содержащего в себе понятие о теле. Но обычно человек «определяет» тело, похлопав по нему руками. Это совсем иное определение — нащупывание пределов. Но это все то же определение, потому что словами, как и руками я нащупываю пределы тела, именуемого образом. Образ — это обрез, граница, содержащая внутри понятие, а снаружи то, что я могу пощупать, как тело понятия. Я говорю «тело понятия», и это выражение принимается естественно. Значит, тело — это хитрее, чем то, что я ощупываю руками. И все же я обретаю начальное понятие о теле, именно ощупывая то, с чем сталкиваюсь вокруг себя. И мое тело тоже вокруг меня…

Но как другим удается понять меня, когда я говорю им о теле, если их не было со мной при этом ощупывании. Ведь ощупывание происходит в космическом одиночестве, никто не в состоянии почувствовать то, что я чувствую, когда изучаю окружающее меня.

И во мне до сих пор хранятся воспоминания таких ощущений, которые потрясли меня, но мне нечем о них рассказать, как вам нечем меня понять.

Вот здесь заканчивается тот уровень понятия, которое создала о теле Физиология, и начинает рождаться следующее, более глубокое понятие — психологическое.

«Так как соматические, телесные ощущения являются отражением «объекта», находящегося внутри каждого индивида, само качество, модальность этих ощущений не могут быть прямо соотнесены с ощущениями «другого». Встает вопрос, что же тогда позволяет отдельным индивидам сравнивать эти ощущения и понимать друг друга. Ведь их не объединяет предметно-практическая деятельность с одним и тем же объектом (как это происходит при познании объектов внешнего мира).

Выход из этой ситуации, возможность усвоения культурных эталонов связаны, по-видимому, с соотнесением интрацептивных ощущений с экстрацептивными» (Там же, с. 51).

Язык Тхостова наукообразен и в силу этого сложен для восприятия. Однако это определяется задачей, которую он решает: создать науку, психологию телесности. И я надеюсь, что в России скоро родится такая школа психологии, поскольку за этой сложной формой есть по-настоящему глубокое содержание. Просто вчитайтесь.

Мы не имеем для передачи внутренних ощущений иного языка, кроме языка общепринятых, то есть внешних ощущений. Никто не знает, что я там внутри, в теле чувствую. Но каждый чувствовал то же самое, что и я, когда мы попадали в одинаковые внешние условия. Значит, единственный способ, хоть как-то сделать себя понятным, говоря о теле, это напомнить о каком-то одинаковом внешнем ощущении.

В том, что оно одинаково, тоже можно сомневаться, но тут уж приходится делать вполне очевидное допущение, что внешний мир есть, ион — действительность, имеющая в своей основе определенные законы, по которым части этой действительности взаимодействуют друг с другом. Я же — часть этой действительности, по крайней мере, в том, что относится к телу. И значит, мое тело взаимодействует с миром по законам, определяющим взаимодействие с ним всех подобных тел. Следовательно, в самом общем смысле, все тела должны иметь от внешнего мира одинаковые ощущения.

Это тоже не обязательно, потому что мы из опыта знаем, что жизнь накладывает на нашу способность воспринимать и ощущать искажения. Поэтому я и говорю, что в самом общем смысле мы все ощущаем то же самое от одинаковых внешних воздействий. Но что такое этот самый общий смысл?

Выживание.

Выживание в мире. Сначала — в мире как природе. Если ты выжил в мире, значит, ты верно понимаешь значение каждого ощущения и, к примеру, не лезешь в огонь, когда горячо. Это первый уровень простейших понятий о мире. По-русски такие простейшие понятия назывались истотами.

На втором уровне ты учишься выживать в мире с помощью других людей и не лезешь в огонь не тогда, когда горячо, а тогда, когда тебе говорят: горячо! На этом уровне у истот появляются имена.

А на третьем уровне ты учишься выживать в мире людей, который называется общество. Здесь к первым истотам, природным, добавляются новые, связанные с искусством выживания, более сложным и утонченным, чем выживание в природе. И здесь особенно важно уметь понимать, что ощущает другой, и уметь передавать ему свои ощущения. Европейский брак — это идеальная школа обретения следующего уровня понятий о собственном теле.

Итак, поглядим на это глазами психолога:

«Так, боль называется «режущей», «колющей», «острой», «тупой» и так далее, таковы ощущения «жжения», «распирания», «горит», «давит», «саднит», «морозит» и прочие.

Специальный лингвистический анализ показывает, что народные названия болезней в русском языке передают их внешние признаки, а наименования болезненных ощущений происходят от обозначения либо конкретных действий острым орудием, либо разного рода механических воздействий (и в том, и в другом случае— экстрацептивных) (Меркулова).

Дж. Энджел высказывает предположение, что человек, описывая интрацептивные ощущения (в его случае — боль), использует понятия, относящиеся не к "языку боли", а к обстоятельствам, в которых эта боль была когда-то испытана, или к воображаемой ситуации, в которой он мог бы ее испытывать.

Так, пациент говорит, что испытывает острую боль, представляя порез, тупую— как ощущения при надавливании, жгучую— ожог и так далее» (Там же, с. 51).

Это явление — использование внешнего языка для описания внутренних состояний — наблюдали многие. Да что многие! Мы все его наблюдаем постоянно. Но Наука, особенно Психология, почему-то до сих пор не заметила, что видит его. Психологи бьются за решение академических задач, набор которых когда-то был жестко определен как набор допустимых тем для защиты диссертаций. Тело не входило в набор диссертабельных предметов. Кстати — дарю это наблюдение психологам — в число позволенного им не входит и брань. Психологи очень стыдливые люди, они стесняются изучать неприличные вещи, тем более, что их уже изучают другие — физиологи и лингвисты. А лезть на чужую территорию тоже неприлично.

Очевидно Тхостов не очень приличный или не очень интеллигентный человек, он делает следующий шаг прямо в вотчину лингвистов:

«Г. Е. Рупчев, выделивший психологическую специфику "внутреннего тела", подчеркивает, что кроме того, что внутренние, телесные ощущения имеют генетическую связь с экстрацепцией, их структура соответствует структуре метафоры.

Метафора — один из видов тропа, оборотов речи, где общий признак двух сравниваемых слов (объектов) переносится на один из них, который при этом получает «переносный» смысл.

Многие названия телесных ощущений, будучи метафорическими по происхождению, из-за своего частого употребления давно уже так не воспринимаются. Например, "сердце колет", "голова раскалывается", — эти ощущения в обычном языке имеют характер конкретных телесных ощущений» (Там же, с. 51–52).

Я не чувствую себя столь уверенно в лингвистике, поэтому переведу это для себя так, как понимаю. Перед психологами стоит задача создать следующий уровень понятий о теле, позволяющий описывать его и происходящее с ним. Описывать просто и понятно. Сейчас, говоря о том, что с нами происходит, мы говорим в «переносном смысле», что называется, метафорами. Но путь к созданию нового языка лежит здесь, потому что при этом мы понимаем друг друга, точнее, понимаем, что делать.

Следовательно, психологам надо понять, что значит «переносить смысл». Ведь мы явно его переносим своими иносказаниями. Вот, например, какой смысл мы переносим, когда говорим: сердце колет? Смысл выявляется отнюдь не в «лингвистическом анализе» этого выражения, а в чисто бытовом ответе, который ожидается от того, кому это сказано. Услышавший, должен проявить заботу. Конечно, он видит, что нет никого, кто колет мне сердце, и все же он либо поможет мне этого «никого» убрать, предложив таблетку, либо позволит самому с ним справиться, оставив в покое.

Иными словами, будь этот «некто» в действительности и коли он меня, другой человек наглядно бы видел, что надо сделать, чтобы мне помочь. В этом был бы прямой смысл нашего общения. Когда я говорю: «сердце колет», прямой смысл пропадает, зато появляется скрытый, он же психологический, как говорится. И он определяет, что делать. Иначе говоря, смысл переносится тем, что на совсем другое явление действительности накладываются знакомые действия. И получается, что переносится даже не смысл, а образ действий, которые надо совершить, если произнесено правильное имя. Это путь психологического исследования тела.

Тхостов называет его исследованием метафоры. И это очень верно, потому что метафора — это не то, что заумно и навыдумывали лингвисты, а то, что позволяет нам выживать в мире по имени общество, понимая, что надо делать, когда люди говорят нам не о том.

Вся жизнь в обществе, вся жизнь человека как человека — это постоянное не о том! Каким-то образом не о том — и есть самое точное определение тела. Но я не могу этого объяснить. У меня нет языка. Поэтому я просто приведу целиком очаровавший меня рассказ Тхостова об играх и шутках восприятия. Здесь ключ ко всем сложностям экстрасенсорики, которая говорит о том, что видит наши тела насквозь, но при этом вызывает лишь насмешки и травлю Медицины, которая признает только видение с помощью ножа. Все ошибки экстрасенсорного видения тела подаются как доказательство шарлатанства, а точное видение — как случайное совпадение. Единственное видение тела, которое допустимо для ученого, должно строиться по образцу Физики. Из нее и родилась физиология. А все остальное — не о том.

А знаете ли вы, как рождалась физическая наука видения? Она рождалась великим шарлатаном Галилеем, которого в свое время травили озверелые церковники, как теперь озверелые ученые травят экстрасенсов. Пусть расскажет психолог:

«Адекватность восприятия в значительной степени определяется качеством его проверки, возможностями манипулирования, сопоставления, практической деятельности, изменения позиции. Сужение возможностей такой проверки может приводить к стойким иллюзиям и неадекватности восприятия. Поскольку мир дан нам не непосредственно, а через инструмент наших ощущений, то при невозможности проверки мы будем относить искажения, рожденные самим инструментам, к качествам реальности.

П. Фейерабенд приводит очень интересный случай феномена, который стоит разобрать подробнее. Это неадекватность восприятия космических объектов при помощи телескопа, обнаруженная сразу же после его изобретения и служившая сильным аргументом противников Галилея.

Смысл этого феномена заключается в том, что если при рассматривании земных объектов телескоп демонстрировал хорошие результаты, то наблюдения неба были смутными, неопределенными и противоречили тому, что каждый мог видеть собственными глазами. "Некоторые из этих трудностей уже заявили о себе в отчете современника Avvisi, который заканчивается замечанием о том, что "хотя они (участники описанной встречи — ПФ) специально вышли для проведения этого наблюдения… они все-таки не пришли к соглашению о том, что видели" <…> "Это могут засвидетельствовать самые выдающиеся люди и благородные ученые… все они подтвердили, что инструмент обманывает…"" (Фейерабенд).

Самим Галилеем были описаны явления, совершенно противоречившие как современным ему, так и более поздним наблюдениям. На рисунке Луны, сделанном им с помощью телескопа, нельзя обнаружить ни одной черты, которую можно было бы с уверенностью отождествить с какими-либо известными деталями лунного ландшафта» (Там же, с. 57–58).

Это означает простую и страшную вещь. Когда в XVII веке зарождающееся сообщество ученых поднимало на знамя Галилея, оно поднимало шарлатана. Ничто из найденного им не было бесспорно и не было проверено. Они делали это исключительно на вере, точнее, на убедительности некоторых аналогий. Например, такой: раз телескоп точен на Земле, значит, он должен — должен! — быть точен и в небе! Рискуем братцы, но кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Страшно в этом то, что научная революция была битвой не за истину, точнее, не была познанием истины вообще, а использовала это познание как орудие для захвата власти в мире. Наука размахивала познанием истины как мертвой куклой, сама же постоянно опиралась на убеждения и ярость. Например, яростную убежденность в том, что Бога нет, а если он и есть, то его надо свергнуть.

И особенно страшно становится, если понять, что это была лишь Наука, описывающая природу, физику и обучающая, как выживать в ней. Затем пришла Наука, обучающая, как выживать в обществе. И она была столь убеждена в своих иллюзиях, например, в материализме, что воевала, с одной стороны, с любым идеализмом даже в Физике, а с другой, прямо шла на захват власти в мире и захватила ведь на половине земли!

И что потом? Полное разрушение и истощение этих захваченных земель. Шарлатанство общественной Науки выявилось быстро, меньше чем за век. Поэтому все очевидно и вызывает отклик понимания, когда кто-то ругает коммунизм. А вот с Наукой о природе все длится уже четыре сотни лет и кажется иным. Боюсь, что и с физической Наукой будет то же самое: скоро, очень скоро этот эксперимент завершится тем, что все западное общество начнет разрушаться. А начавшаяся в последнее время война с Исламом сильно этому поможет. Наши правнуки будут жить в средневековье. В этот раз война Ислама с Западом будет не войной с Христианством, а войной с самим западным образом жизни, а значит, войной с Наукой, потому что именно научным превосходством Запад держит исламские народы на коленях. Собственно говоря, Запад это и есть Наука.

Но это другая тема для другого психологического исследования. Единственное, что ее объединяет с разговором о теле — то, что мы так же не видим тела Богов и сообществ, как не видим и свое тело, и тело Вселенной. И, похоже, главной причиной является именно то, что мы в них вселены. Но вселение это похоже на матрешку — мы вселены тело в тело, а то в следующее. И это дает основания полагать, что, поняв, что искажает наше восприятие самого большого и самого малого из наших тел, мы сможем спасти и все остальные, имя которым — наш мир.

Итак, об искажениях.

«Объяснение таких явлений заключается, в частности, в том, что, как это отмечал уже Аристотель, органы чувств, работающие в необычных условиях, способны давать необычную информацию. Человек знаком с близлежащими земными объектами и поэтому воспринимает их ясно, даже если их телескопический образ значительно искажен. При рассмотрении же небесных объектов невозможно опереться на нашу память для отделения черт объекта от помех. Все знакомые ориентиры (задний план, перекрытие, параллакс, знание размеров предметов) отсутствуют, когда мы смотрим на небо, поэтому и появляются новые неожиданные феномены. Добавим, что при рассматривании небесных объектов трудно проверить на практике получаемые знания.

Кроме того, наблюдатель может находиться под влиянием устойчивых позитивных иллюзий, связанных с его представлением об устройстве неба. Так, например, кольцо Сатурна в то время «видели» как 2 спутника. "Луну описывают согласно тем объектам, которые как считают, можно воспринять на ее поверхности" (Kastner), "Мэстлин увидел на Луне даже ручей" (Kepler); смотри так же записные книжки Леонардо да Винчи… "Если вы помните подробности наблюдаемых на Луне пятен, вы часто обнаружите в них большие изменения— в этом я убедился, зарисовывая их. Это происходит под действием облаков, поднимающихся от лунных вод…"<…>

Для того, чтобы значительное число телескопических иллюзий исчезло, потребовалось создание Н. Кеплером теории телескопического видения» (Там же, с. 58).

Для того, чтобы исчезло большинство иллюзий, связанных с видением тела, необходимо создание теории телесного видения, начало которой и закладывается сейчас в психологии.

Что такое анатомо-физиологический способ описывать тело, если сравнивать его с физикой небесных тел? Это высадка астронавтов на Луну. Вряд ли кто-то сравнивал ту посадку со взмахом хирургического скальпеля. Но после нее все предположения, сделанные с помощью телескопов и математики, обрели определенность. В астрономии родилась своя анатомия звездных тел. Если, конечно, эта высадка действительно была и все это не научная фальшивка, сфабрикованная НАСА в 1969 году, когда еще никакой полет на Луну просто не был возможен технически. В борьбе за власть в мире любые средства хороши, потому что победителей не судят.

Впрочем, даже если американцы и обманули весь мир, сделав себе рекламу самого развитого государства планеты, чтобы всего лишь усилить свое имперское положение, анатомия звездных тел все равно появилась с запуском первых русских спутников. И важно здесь то, что до этого вся астрономия была шарлатанством, вроде экстрасенсорики. И важно, что если мы перестанем затравливать иных ради власти и денег, то скоро из экстрасенсорики и психологии может родиться наука, делающая следующий шаг к истине тела. Их объединяет то, что они обе работают с телом без ножа. Но чем нож анатома лучше того, которым кроят тела народов? Простотой и надежностью решений. Каменный топор тоже надежное орудие утверждения истины…

Ладно, шутки в сторону. Но я собрался писать тело. Тело, образом которого люди описывают что угодно в мире, и даже сам мир… и оказывается, мне нечем его писать. У человечества нет языка для описания самого тела.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.