Печальный вывод: эта книга была не нужна!

Печальный вывод: эта книга была не нужна!

Итак, я завершаю свое длинное путешествие, и меня охватывает печаль. Как много лишнего и ненужного было в моей голове! Если бы написание книги не было одновременно освобождением от того, что содержалось в моем сознании, я мог бы разочароваться в себе и своей жизни. Я с ужасом думаю о тех людях, которые носят в своих головах все то, о чем я здесь писал. Носят, а не выкидывают!

Из всей этой безмерной книги, которую я, к тому же, всячески старался сократить, для дальнейшего исследования себя нужны буквально несколько заключительных глав. Все остальное — лишь Наука…

Судите сами. Если мы не хотим выглядеть учеными, а действительно осваиваем очищение, нам можно смело отбросить все, что связано с организмом и психикой, потому что тело и сознание оказываются единственными доступными для очищения вещами. Психика и организм — это искусственные понятия, созданные для того, чтобы говорить на особенном языке. А значит, они не более чем блестящие звезды на плаще циркового чародея. В действительности их просто нет.

Что касается очищения, я думаю, тут все очевидно. Осознать однажды, что изрядная часть того, во что ты непререкаемо верил, просто не существует, как детские ужасы, живущие в темных углах твоего дома, — это уже очищение. И это дает облегчение, потому что человеку, избравшему не быть своим среди ученых, а очищаться, можно больше не принуждать себя знать все это. Тем более, что это и нельзя знать. Можно только помнить.

Следующим обретением очищения оказалось то, что и с очищением тела все так неясно. А из-за этой неясности вполне можно отбросить множество лишних забот, связанных с телом. Не надо пить таблетки, пока не знаешь, чем в действительности болеешь и чем это лечится. Не надо делать процедуры, пока не решил, что же ты хочешь от своего тела. Пока не задал себе несколько исходных вопросов.

Беречь тело, лечить, откармливать, чтобы в него было легче всаживать пули или мечи, глупо и странно. Тело — это орудие, данное мне для выживания на этой планете. Но зачем мне нужно на ней выжить? Чтобы сохранить свое тельце до старости? Иначе говоря, я воплощаюсь в тело, чтобы служить ему и обеспечивать его выживание на Земле? Странно, все страннее…

Или же тело дается мне, чтобы я выжил здесь и что-то сумел благодаря этому? Например, чему-то научиться, что-то познать? Обрести какой-то опыт?

Но разве учится тело? Разве знания и опыт хранятся в нем? Нет, они накапливаются либо душой, либо сознанием.

Взаимодействие с миром через механизм стимул—реакция спасает тело, но никак не объясняет, зачем я в нем. И уж тем более, зачем я пришел. А значит, зачем все это чистить.

Вопросы эти непросты, но даже то, что на них сложно ответить, ведет к облегчению, потому что в итоге ты понимаешь, что ответ хранится в твоем сознании. И, значит, нет смысла даже мучить себя вопросами о чем-то другом, даже о теле или очищении, пока не понял, что такое сознание. По мере того, как ты последовательно задаешься вопросами, они сами собой отпадают, и остается лишь та часть меня, которую я осознаю собой, то есть собственно сознание. Цель моего существования скрывается где-то здесь, соответственно, здесь и ключик к загадке того, что есть я, что я такое.

Сознание. Как много в этом слове… Хотя, если вспомнить мое путешествие, не так уж и много чего-то действительного. Моря сознания, по мере их изучения, суживались и сжимались, как та самая Бальзаковская шагреневая кожа. Все эти дутые объемы наук о сознании оказались на поверку пустыми, точно пена. Откуда же они взялись?

Просто в этой части океана, похоже, все подстроено так, чтобы никто не мог плыть дальше и постоянно возвращался к острову Эола. Ловушка бесконечного возвращения и топтания на месте. И еще какой-то ядовитый туман, либо зелье, подмешанное в еду и отбивающее память, как в гостях у Цирцеи. В итоге ты не только не помнишь, откуда ты и куда, но даже не накапливаешь воспоминания о многократно пройденных отрезках все того же пути. Качество не накапливается, и исследователя сознания постоянно сбрасывает все к тому же началу, будто у него в голову встроена заезженная картезианская пластинка. И так несколько веков.

Давайте вспомним, что за острова мы проплывали в путешествии по морям сознания. Ведь вода не имеет отличий, значит, запоминать путь можно было лишь по островам, кусочкам тверди посреди неопределенности и расплывчатости.

Во-первых, мы, отправляясь в путь, так сказать, оттолкнулись от народного понимания сознания.

Казалось бы, куда уж проще, всегда помнить, что «вышли мы все из народа», то есть в основе всех наших представлений лежит переданное нам воспитанием, а вовсе не образованием, исходное понятие сознания. Без него мы просто не могли бы узнавать, что речь идет о сознании, когда кто-то использует слово «сознание». Но почему же мы ничего не чувствуем, когда говорим: сознание? Может, его и нет совсем?

Мы ничего не чувствуем и когда говорим «воздух», или «свет», или «вода». Почти ничего. И не потому, что не чувствуем в действительности, а потому, что не имеем права чувствовать. Ведь это стихии или среды, в которых мы живем. Их надо освоить как можно раньше и как можно лучше, а потом перевести в неосознаваемую часть своего образа мира, чтобы они не отвлекали нас от насущных задач, иначе можно так увлечься этими ощущениями, что не почувствуешь что-то смертельно важное для выживания. Хотя бы выживания тела. А если тело не выживет, я не решу тех задач, ради которых в него воплощался. Сначала надо научиться выживать в теле, чтобы не было как с Архимедом, который так и не решил важнейшей задачи своей жизни, потому что не научился чувствовать приближающихся солдат.

Отключение осознавания стихий — это вымораживание участков сознания, вроде анестезии, заморозки участков тела, чтобы они стали нечувствительными. Благодаря этой заморозке мы можем полнее собраться в оставшейся живой части сознания и, благодаря этому, успешнее решать задачи, которые решает эта часть сознания.

Но однажды перед нами встает выбор: либо признать, что я научился выживать и теперь могу заняться собой, и вернуть то, чем временно пожертвовал, либо продолжать выживать все успешнее, вымораживая все больший объем сознания или души.

Ученые почему-то избрали напрочь забыть, что они вообще смогли начать разговор о сознании только потому, что у них было исходное понятие сознания. Им так важно было успешно продвинуться в Науке, что, заявляя об изучении сознания, они применили к себе анестезию. Вместо того, чтобы повернуться вспять и принять решение возвращать себе естественно имеющуюся способность ощущать сознание, они заявили: народное понимание неверно, потому что вульгарно. То есть народно. А верно научное. Наука же считает сознанием то, о чем говорил Декарт, когда сказал: я мыслю.

Вот так мы оттолкнулись от твердого берега и доплыли до первой торчащей из вод скалы: сознание как-то связано с мышлением.

А поскольку Декарт, говоря: я мыслю, — имел в виду не собственно мышление, но разум, то, значит, разум, как и мышление, как-то относится к сознанию.

Это бесспорно, потому что здесь у нас еще присутствует узнавание, которое возможно только в том случае, если исходное, народное понятие еще не совсем пропало из виду. Ученые, отталкиваясь от исходного понятия в сторону научного, еще видели и узнавали в том, о чем говорили, признаки сознания. А что это значит?

То, что никакого сознания, кроме слова «сознание», нет. Есть какое-то явление действительности, которому люди, в течение тысячелетий его наблюдавшие, дали имя «сознание». Но ему могли дать и другое имя. Например, душа или алайя-виджняна. Случайность. Но если можно было дать другое имя, то, наверное, можно сменить или отобрать и это. Что тогда произойдет?

Что и произошло. Мы берем имя, по которому узнавалось явление, и начинаем использовать его для обозначения чего-то другого. Например, для обозначения того, о чем пишут философы сознания. И вот я говорю: сознание, — и человек простой, неученый видит то, на что указывает это имя в народной культуре, а человек образованный — то, на что оно указывает в Науке.

Это значит, что перед его умственным взором встают страницы книг, где говорится о том, для чего Науки решили использовать народное слово «сознание». Причем, очень похоже, каждая называет этим заимствованным именем что-то свое. Вполне возможно, даже действительно существующее, но неведомое явление, для которого просто не было имени. Назови его хотя бы словом «нечто», и уже не было бы путаницы с сознанием. «Нечто» само по себе, сознание само по себе. Тогда становится возможным исследование. Кто первым внес эту сумятицу в умы ученых, я не знаю, но они описали кучу разных вещей и всем им дали имя сознание. Так родились школы, понимающие «сознание» по-разному и требующие от своих последователей помнить, что именно вкладывается в это имя. Проходит время, и ученый так приучает себя к выживанию у новых берегов, что исходное, народное понятие сознания даже не всплывает в его сознании, точно окончательно скрывшаяся за дымкой земля.

Тем не менее, то, как мы думаем, с очевидностью входит в сознание. В этом сходятся все. Хотя Декарт в большей мере говорил не о мышлении или разуме вообще, а о рефлексии, то есть о способности думать о себе, об осознании себя. Отсюда родились понятия интенциональности, то есть направленности сознания, и его тождественности. То есть об ощущении, что всегда, в любом воспоминании, в любом времени ты знаешь, что это был ты, и до сих пор переживаешь прошлое с болью или наслаждением, будто оно все еще не ушло. Во всех своих воспоминаниях ты тождествен себе сегодняшнему. Просто это ты.

Но из понимания сознания как мышления появляются и другие его черты, которые были закреплены в научных описаниях. С одной стороны, сознание имеет содержания — те же мысли, воплощенные в образы. Они же впечатления, ощущения и образы. Но, с другой, и само мышление постоянно течет, и уж тем более ощущение или впечатление или переживание — это процессы, то есть нечто, что длится и развивается.

Видение сознания как действия — акта или процесса, с одной стороны, а с другой, как содержаний и пространства для этих содержаний целые века приводило Науку в замешательство и даже заставляло ссориться целые школы. Между тем, избрать что-то одно, просто выкинув другое, не получалось. Эти черты сохранялись из века в век, и эта живучесть понимания сознания и как действия и как содержания, дает основание предположить, что тут в научное понятие прокралось что-то из действительности. Иначе говоря, это следующие острова твердой почвы в море сознания.

Их разделяет туман, и поэтому они не узнаются учеными как проявления одного и того же, но при этом они действительные черты сознания.

Ну и, возможно, твердым островом, который еще едва видится в этом море, станет полевое понимание сознания физиками.

Вот, в сущности, и все, что установила Наука в отношении сознания. Все, в чем сходится большинство исследователей.

Все остальное — прекрасные прозрения одиночек, которые не признаны научным общественным мнением. Вроде видения сознания светом, как оно пришло Карпову. Или предположения Мераба Мамардашвили о том, что сознание «не между ушами, а между нами». Или мысль Ирины Бесковой, что исследование сознания Наукой ведется слишком узко, без учета того, что так называемая экстрасенсорика, возможно, тоже составляет его часть. Всех не перечислишь, да и нет смысла, потому что книга и была посвящена им.