Мария Г
Мария Г
Мисс Г. родилась на сицилийской ферме младшей дочерью в строгой, нежной, но несколько невротической итальянской католической семье. В школе училась хорошо, но имела репутацию резвой и задиристой «оторвы». На восьмом году ей однажды приснился страшный сон. Этот кошмар длился всю ночь — девочке снилось, будто она сошла с ума и попала в ад. Это было началом продолжавшегося месяц делириозного состояния, сопровождавшегося лихорадкой, галлюцинациями и чрезвычайной подвижностью. Она не спала практически все это время, и ее ничем нельзя было успокоить или усыпить. Когда острая стадия делирия миновала, стало ясно, что в характере девочки произошли глубокие перемены: она стала беспокойной, агрессивной, склонной к насилию и легко впадала в ярость. Мария стала распутной, похотливой и бесстыдной, вечно попадала в неприятные истории. Это поведение страшно пугало ее богобоязненных родителей. Они возненавидели дочь, постоянно угрожали ей и подвергали наказаниям. Ее мать в разговоре со мной по прошествии более сорока лет с тех событий сказала: «Это Божье наказание за ее прегрешения. Она была непослушной, плохой, злой девочкой и заслужила свою болезнь — она заслужила все, что получила».
К двенадцатилетнему возрасту вольности в поведении девочки стали ограничиваться нарастающими скованностью и замедленностью движений, а к возрасту пятнадцати лет она стала вполне законченным паркинсоником. В течение следующих тридцати лет ее родители, которые за это время успели переехать в Соединенные Штаты, держали дочь в задней комнате, где ее никто не мог видеть. Там мисс Г. лежала лицом вниз на ковре, кусая и жуя его в бессильной ярости. Пищу ей бросали на пол, как животному, хотя каждое воскресенье к ней приходил священник.
В 1967 году, когда родители сильно постарели, а у матери было выявлено серьезное заболевание сердца, Марию Г. поместили в «Маунт-Кармель». Во время осмотра я выявил у больной тяжелый паркинсонизм в сочетании с кататонией. У Марии Г. было расходящееся косоглазие и межъядерный парез; избыточная саливация с выделением обильной вязкой слюны; тяжелая акинезия и ригидность; временами отмечался сильный «хлопающий» тремор в правой кисти. Периодически возникал длительный клонус век с зажмуриванием глаз. Нарушения постуральных рефлексов были столь значительными, что больная постоянно сидела на полу, сложившись пополам и доставая головой до пола. Голос был очень тих, но речь отличалась импульсивностью и была очень невнятной. Интеллект ее, очевидно, не страдал, и скоро она уже знала всех окружающих ее людей. Дважды в месяц у больной случались окулогирные кризы, а в редких случаях развивались приступы неистовой ярости. Во время приступов она вставала на ноги, начинала ходить, ругаться и драться с больными и персоналом. Однако большую часть времени проводила в полной неподвижности. Таким было состояние Марии Г. до назначения леводопы.
Я назначил ей это лекарство 18 июня 1969 года. Ответ на лечение при достигнутой дозе 1,2 г в сутки был необычайно стремительным и резким, развившись в один день в течение считанных часов. Больная почувствовала внезапный прилив энергии и силы, абсолютно избавившись от ригидности. Она сразу смогла пройти коридор по всей его длине. Проявив все свои силы, Мария Г. сумела побороть тенденцию к сутулости, голос стал громким и ясным, хотя речь была весьма торопливой, со склонностью говорить короткими предложениями и словосочетаниями. Слюнотечение почти полностью прекратилось, настроение стало игривым с элементами эйфории.
Мы вызвали родителей, и те сразу приехали в госпиталь — это было их первое посещение за два года. Отец обнял дочь с благодарностью и радостью, а мать воскликнула: «Это чудо небесное, она же стала совсем другим человеком!» За этим последовала единственная чудесная неделя, в течение которой мисс Г. преобразилась до неузнаваемости. Мать купила ей целый гардероб платьев, чтобы отпраздновать ее «второе рождение». Одетая по последней моде, надушенная и накрашенная, мисс Г. выглядела настоящей красавицей и выглядела значительно моложе своего возраста. Сестры в отделении стали называть ее «сицилийской секс-бомбой».
В первую неделю июля начали появляться первые проблемы. Воодушевление мисс Г. стало оборачиваться склонностью к насилию и маниям, ей казалось, что ее «дразнят» и «соблазняют». Она считала, что больные и персонал сговариваются, чтобы «подловить» ее. Больная была напугана, встревожена и разозлена чувствами, которые возбуждали в ней эти воображаемые козни. Одного взгляда было достаточно, чтобы нарваться на ругань или бросок любым предметом, который в тот момент оказывался у мисс Г. под рукой.
Она постоянно спрашивала меня, как появляются дети и является ли секс «естественным» делом или за него люди наказываются смертью. Она стала очень тревожиться по поводу здоровья своей матери и постоянно звонила домой. При этом всегда задавала один и тот же вопрос: «Ты хорошо себя чувствуешь, мама? Ты не умрешь?» После каждого такого разговора она сотрясалась в рыданиях.
К середине июля ее дни превратились в онтологическое переключение в прежнее состояние спадов и подъемов — пять приступов ярости в день, за которыми следовали периоды истощения и раскаяния. Во время таких приступов ярости она становилась поистине страшной — рычала и ревела, как разъяренная горилла. В такие моменты мисс Г. носилась по коридору, нападая на всякого встречного, и если ей некого было ударить, колотила кулаками по стенам. К концу такого приступа она начинала биться головой о стену, выкрикивая: «Убейте меня, убейте! Я плохая и должна умереть!» Небольшие дозы торазина (5 мг) купировали такие вспышки в течение нескольких минут, но погружали мисс Г. в глубокий паркинсонизм, ступор и кататонию.
16 июля я снизил дозу леводопы с 1,2 г до 1,0 г в сутки. Это снижение подействовало как большая доза торазина, поразив мисс Г. тяжелейшей паркинсонической неподвижностью. Четыре дня она провела в совершенно беспомощном депрессивном состоянии, гораздо более тяжелом, чем до начала приема леводопы, беспрестанно умоляя меня снова увеличить ей дозу леводопы. 20 июля я добавил 0,1 г препарата. Это немедленно повергло ее в самый неистовый приступ ярости из всех, что нам приходилось наблюдать у этой больной. Мисс Г. взорвалась убийственной кататонической злобой, сопровождаемой рыком, пронзительными криками, ревом и урчанием. Она царапалась, чесалась, крушила все, что попадало под руку, швыряла предметы. У нее был свирепый и злобный вид зверя, она была похожа на хищника, готового к броску. В этом состоянии она также проявила склонность к тоническому высовыванию языка и вытягиванию губ (Scbnauzkrampf).
Так как больная, очевидно, была не в состоянии говорить, я дал ей карандаш и бумагу, но она вцепилась в карандаш зубами и мгновенно разгрызла его в щепки. После двадцати пяти часов яростного безумия, которое не могли смягчить ни отмена леводопы, ни инъекции успокаивающих средств, мисс Г. погрузилась в истощенный глубокий сон, свернувшись калачиком и, как ребенок, засунув в рот большой палец. Чувствуя, что мисс Г. понадобится несколько недель, чтобы «остыть», и учитывая, что мне надо было уезжать, я решил не искушать судьбу и не стал еще раз назначать больной леводопу до моего возвращения в сентябре.
По возвращении я нашел мисс Г. в состоянии выраженного паркинсонизма, в кататонической депрессии, находящейся в неподвижной, неумолимо засосавшей ее физиологической черной дыре. Больная нуждалась в полном постоянном сестринском уходе. Теперь, без леводопы, казалось, жизнь едва теплилась в ней, но я опасался, что у нее снова начнутся приступы неконтролируемого насилия, если я еще раз назначу ей леводопу. Это был невозможный выбор между невозможными альтернативами, но я мог попытаться (и надеяться на успех) достигнуть промежуточного состояния. Я начал в очередной раз лечить мисс Г. этим лекарством в таких малых дозах, что нам самим пришлось изготавливать капсулы. Больная не ответила на дозы 100, 150, 200 и 250 мг. На дозу 300 мг она ответила взрывом. Черная дыра превратилась в сверхновую звезду, точно так же как в предыдущие разы.
На этот раз она зашла еще дальше: ее психика распалась на отдельные поведенческие фрагменты. В последовавшие за новым назначением препарата два месяца ее поведение потеряло цельность, какая была ей присуща раньше, и раскололось на бесчисленное множество «под-поведений», каждое из которых было правильно организовано и глубоко регрессивно. Это походило на шизофрению, но процесс был глубже и острее. Я чувствовал, что мы открыли ящик Пандоры или потревожили гнездо змей. Более того, мы не могли теперь отменить леводопу и даже уменьшить дозу хотя бы на минимальную часть, ибо ответами на такие попытки были немедленные комы с угнетением дыхания и гипоксией. Я пытался дважды уменьшить дозу, и оба раза результат мог оказаться фатальным. Больная утратила возможность выбрать состояние между безумием и смертью, утратила самую возможность такого промежуточного состояния, когда проявилась гиперреакция на леводопу.
В течение этих двух месяцев мисс Г. стала очень чувствительной и прикрывала во время еды тарелку руками, защищая ее от покушений со стороны «воров». У больной развилась неистребимая тяга к накопительству, и она окружила себя горами всяких предметов — разорванными бумажками, разжеванными конфетами, кусочками хлеба, а иногда и кала — все это она постоянно брала с собой в кресло и кровать. У нее появились молниеносные тики и импульсивные движения глаз, которые двигались с предмета на предмет с непостижимой быстротой. Часто взгляд ее «застревал» на предметах или объектах, которые попадали в поле ее зрения.
Больше всего ее внимание привлекали мухи. Стоило только взгляду больной зафиксироваться и «застрять», как она начинала предпринимать невероятные и неистовые усилия, чтобы «высвободить» его из плена. Мисс Г. постоянно «околдовывали» окружающие ее предметы, она была принуждена наблюдать их, трогать, лизать, хотя иногда ей удавалось противопоставить этим насильственным тискам и путам обычный «блок». Мисс Г. страдала ненасытным аппетитом и неконтролируемой прожорливостью. После еды у нее появлялся насильственный позыв вылизать дочиста тарелку и засунуть пальцы и предметы столовой утвари в не перестающий жевать рот. Когда она пила, ее язык сильно высовывался изо рта, и подчас она начинала, как кошка, с невероятной быстротой лакать жидкость.
Она все время жаловалась на то, какая она распущенная и бесстыдная, и постоянно царапала и била себя по лицу. При этом руки ее двигались отдельно, словно их движениями управлял кто-то другой. Иногда она начинала придираться к людям или царапаться. А порой воспринимала мир как хлыст, подгоняющий ее, как скопище докучливых и донимающих ее своими посягательствами. Тогда мисс Г. съеживалась в кресле, прикрывая лицо руками, или ложилась на пол в эмбриональной позе. Она все больше отдалялась от действительного мира в свой иллюзорный мирок, борясь с окружающими ее призраками или сдаваясь на их милость.
Каждый день она становилась все более нарциссичной и регрессивной и все меньше проявляла желания реагировать на что-либо. У нее появилось неисчислимое множество странных привычек и проявлений манерности, некоторые были настолько странными, что не поддавались интерпретации, а другие были явными знаками стремления к саморазрушению — она кусала и била себя, душила и царапала, засовывала голову в невидимую петлю или просто впадала в неподвижность, жестами и голосом имитируя насилие и смерть.
Только по вечерам ее мучения несколько смягчались и покой опускался на эту истерзанную женщину. В такие моменты она снова принималась плести корзину — занятием она увлеклась в предшествующие несколько месяцев, и это мирное занятие было единственным исключением из ее бешеного разрушительного поведения.
Последний раз я видел мисс Г. вечером 21 декабря мирно плетущей корзинку. На следующее утро ее нашли в постели мертвой и уже окоченевшей. Она сжимала в руках любимую корзинку.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.