У меня анорексия? Никогда!

У меня анорексия? Никогда!

Я совершенно несогласна вместо того чтобы пойти на неофицальную встречу к диетологу, мама тащит меня на неофициальную встречу к диетологу, мама тащит меня силой в больницу. Как больную. К специалисту по питанию, к эндокринологу.

— Я не хочу туда идти.

— Подожди, посмотри на этого врача, ты его еще не видела.

— Я тебя предупреждаю, это первый и последний раз.

— Он может помочь тебе…

— Да зачем? Если только он мне скажет, что нужно есть, я сразу уйду. Во-первых, почему ты меня туда ведешь? Если я больна, я хочу вылечиться сама. А во-вторых, я НЕ больна, я на диете — вот и все. Я сама прекрасно контролирую, мне не нужен врач, он не скажет мне ничего интересного!

Я нервничаю, чувствую тревогу, я на грани истерики и совершенно не хочу туда идти, я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу, чтобы ко мне не приставали. Я дрожу как осиновый лист, вся взмокла, руки вспотели. Вслед за гневом приходит страх и унижение. Мою свободу снова ущемляют, и на этот раз серьезно. Убежать я не могу, я несовершеннолетняя. Мне надоело. Надоело соглашаться. Все время одно и тоже: «Жюстин, сделай так», «Жюстин не делай так», «Жюстин — переезжай в подвал, ты — старшая, ты должна уступить свою комнату», «Жюстин, ешь», «Жюстин, ты ничего не съела», «Жюстин, ты больна».

Нас заставляют ждать около полутора часов в какой-то стеклянной комнате. Я теряю время — это невыносимо. Да за кого он себя принимает, этот врач? Наконец он приходит. Я вижу его сквозь стекло: он маленький, с проседью, его вид не внушает доверия. Я в свои четырнадцать лет выше него! Несмотря на мой вес «пера», я вхожу в кабинет, готовая к бою.

Он показывает мне на большое черное кожаное кресло, а сам садится за письменный стол.

— Ну, что ты хочешь мне рассказать?

— Мне нечего вам сказать, это не я хотела к вам идти…

Не надо, наверное, было этого говорить.

— Если ты хочешь уйти, уходи.

— Я неправильно выразилась, но сказать мне вам действительно нечего, мне кажется, что со мной все хорошо. Мне нужна только информация, чтобы подпитать свой организм, мое питание видимо недостаточно.

Мама сидит рядом со мной и со слезами на глазах прерывает меня. Она выкладывает все: с ноября месяца все плохо. Я постоянно в подавленном настроении, у меня идеи фикс, компульсивные расстройства, навязчивые состояния, приводящие в ужас всю семью. Она рассказывает все в подробностях. Потом объясняет профессору, что я слишком сильно хочу похудеть и что дальше так продолжаться не может, иначе меня нужно будет госпитализировать.

Мне хочется ее укусить, я отрицательно качаю головой и пожимаю плечами.

Профессор обращается ко мне.

— После того, что я услышал, я должен с сожалением сообщить тебе, Жюстин, что ты страдаешь ментальной анорексией.

Не сказав больше ни слова, я опустошаю упаковку одноразовых носовых платков. Ненавижу этого человека, бросающего мне в лицо такое страшное обвинение. Это первый удар. Не могу слышать слово «анорексия». Я читала в журнале или видела в каком-то фильме историю о топ-модели, молодой женщине, которая засовывала себе пальцы глубоко В рот для того, чтобы вызвать рвоту и не толстеть. Но это же не про меня. Назвать меня анорексичкой — значит уподобить этой ужасной женщине.

Я выхожу из больницы все еще в слезах. Плачу весь вечер. Это просто приговор — таким двусмысленным кажется мне медицинский термин. Я не верю. Почему «ментальная»? Я не сумасшедшая. Я плохо вела себя с мамой и проявила невежливость. Обычно я так не делаю, просто ее занудный рассказ о моих так называемых навязчивых идеях рассердил меня.

Я возвращаюсь домой с памяткой, где объясняется, как взвешивать еду, и где приводится список того, что я должна есть — сколько граммов овощей, молочных продуктов, йогуртов, сколько граммов хлеба, рыбы — и пить (минимум, два стакана воды в день), а я ничего никогда не пью, боюсь, что ноги отекут. Правда, сегодня, в понедельник двенадцатого апреля 2004 года, перед визитом к врачу я выпила столько воды, сколько смогла, для того чтобы весы доктора показали цифру побольше. Детская уловка, иллюзорная ложь. Я ненавижу этого человека, который сказал мне с иронией, словно пятилетнему ребенку:

— Если мадемуазель захочет еще раз посетить меня, это доставит мне удовольствие. Надеюсь, что к следующему визиту она прибавит в весе и попытается принимать пищу в количествах, необходимых для нормального функционирования организма.

Следующий прием через два с половиной месяца. Вот так, привет, все кончено. Я должна взвешивать всю пищу и запихивать в себя калории для удовольствия всех окружающих. А кто делает что-нибудь для моего удовольствия? Кто меня слушает? Почему мне мешают худеть так, как я хочу, словно я совершаю какое-то преступление? Меня поставили в угол! Я плохая девочка, которая делает то, что в голову взбредет! Девочка, которая непочтительно разговаривает со своей матерью!

Странно, я думала, что после больницы родители устроят мне разнос. Я ждала замечаний по поводу своего поведения у врача, но они ласковы со мной как никогда.

— Моя Жужу, мы тебе поможем. Мы вместе с тобой победим эту болезнь.

Все вместе со мной? Они говорят, что начинается мое выздоровление, а я вовсе не чувствую себя больной.

Я ничего не отвечаю, я плачу. У меня, чуть что, слезы всегда катятся градом, и я пользуюсь всплеском материнской нежности, мне так сильно и так давно ее не хватало. Моя мама любит своих детей, но она скупа на поцелуи, которые нужны мне в неограниченном количестве. Она часто отталкивает меня, называет прилипчивой… Такой у нее темперамент, нежность — не основное ее достоинство. А теперь она обнимает меня и утешает, а я наслаждаюсь редкой удачей.

Кажется, вся семья решила, что шок от неожиданной консультации вернет меня в строй, другими словами, на прямую дорогу семейного питания.

Они смирились с мыслью о «болезни». Бедная Жюстин больна, доктор это подтвердил, надо помочь ей выздороветь.

Что же касается меня, я слышала определение так называемой болезни, но и только. Я с ним еще не согласна. Вечером я ем, как следует, потому что чувствую мотивацию, как чувствуешь мотивацию, начиная диету. Быть может, еще для того, чтобы ослабить напряженность, доставить удовольствие родным, для того, чтобы они оставили меня в покое. Но на следующее утро все начинается снова, я опять ничего не ем. Я даже не взвешиваюсь после вчерашнего ужина — так боюсь, что потолстела. Во вторник убеждаюсь в том, что мой вес не изменился. Цифра должна была бы успокоить меня, но вместо этого она меня нервирует. По моей программе тот же вес, что и накануне, недопустим, я должна терять минимум двести граммов в день.

И я ничего не ем утром, съедаю один йогурт в обед и чуть-чуть побольше — вечером из-за присутствия мамы. И ничего… Я не теряю ни одного грамма. А мне случалось терять килограмм за сорок восемь часов. Раньше, во времена «Мисс Олиды», я спортом не занималась, но теперь, в дополнение к диете, я решаю записаться в танцевальный клуб и просто отрываюсь в современных танцах.

Это лечебный курс, который одновременно способствует и похудению, и получению наслаждения.

Я обожаю танцевать, во время танцев я прекрасно себя чувствую, даже если вешу больше, чем мои нынешние пятьдесят восемь килограммов. И я почти уверена, что сейчас-то сброшу этот проклятый килограмм.

Я начала диету в середине ноября при весе семьдесят шесть килограммов. Уже через две недели я не думала ни о чем, кроме своей внешности. Я помню собрание велосипедного клуба моего папы. Я была в новых джинсах, и мне казалось, что я слишком толстая. Прямо передо мной стояли пирожные, я не до них не дотронулась. За две недели я потеряла килограмма четыре. Потом еще четыре килограмма за следующие две недели. Я гордо объявила об этом родителям: шестьдесят восемь килограммов! До этого момента никто не приставал ко мне по поводу содержимого моей тарелки. Диета шла прекрасно. В апреле уже я весила пятьдесят восемь килограммов. Для моего роста это было почти безукоризненно… Но только почти.

Через два с половиной месяца после первого визита к профессору я дошла до пятидесяти четырех килограммов и запаниковала. Я довольна собой, я достигла того, чего хотела, но у меня вдруг появляется страшная мысль: «А если я не смогу остановиться?» — и я сразу прогоняю ее. Я хочу весить пятьдесят килограммов, и я достигну этого веса!

Каждый раз, когда я прихожу в больницу, я плачу. Я не понимаю своего счастья: мои родители нашли для меня очень известного профессора из Парижа. Но для меня это ад. Профессор провоцирует и мучает меня:

— Какая же ты некрасивая, Жюстин, посмотри сама: кожа да кости. Ужасно. Просто живой скелет. Ты думаешь, что ты так долго протянешь? Осторожно, на улице ветрено, тебя унесет…

Он обращается со мной, как с нерадивой ученицей, неспособной слушать и понимать. Я ничего не отвечаю, но про себя бешусь: «Я тебя ненавижу! Я тебя ни о чем не просила. Ты меня не любишь, да я сама тебя не люблю!» Ах, если бы у меня были силы крикнуть это вслух, взбунтоваться открыто! Но Жюстин — маленькая послушная девочка, она не решается спорить. И борьба остается внутренней. Только слезы текут в знак молчаливого протеста.

Но, выходя от врача, я хочу что-то сделать. Но что? Есть? У меня не получается. Доктор говорит, что выход из положения, это — весы: все время взвешивать и взвешивать еду для уверенности в том, что «доза» такая, какая должна быть. Я взвешиваю сосиску. Она меня нервирует, эта штука, полная жира. Она тяжелая, сосиска. И очень скоро я уже ничего не взвешиваю. Только взвешиваюсь сама. Я все время боюсь весить больше, чем накануне.

А он, этот человек, с которым я борюсь, хочет именно того. Он хочет, чтобы день за днем я постепенно заплывала жиром. Я кажусь себе не тощей, а нормальной. Я думаю, что стала красивым цветком, у меня больше нет прыщей, они исчезли вместе с килограммами! Я тонкая, высокая, у меня нет ни грамма жира. Но почему-то, вместо того чтобы прыгать от радости, я умираю от тоски. Я ведь, кстати, выиграла пари. Родители не верили, что их толстая Жюстин сдержит свое слово.

Раньше, как все девочки, я интересовалась шмотками, особенно в период шестидесяти килограммов, когда так хорошо себя чувствовала. Теперь внешний вид не имеет для меня значения. Да и зачем покупать одежду сейчас, когда я худею? Лучше подождать, пока вес стабилизируется.

В течение какого-то времени я уже одеваюсь в свободные вещи для того, чтобы спрятать свою фигуру — объект замечаний или неодобрительных взглядов. Широкие свитера, широкие брюки… Да мне и не хочется ничего. Наденьте на меня мешок из-под картошки, я и то не буду возражать. Чего мне хочется, так это контролировать свое тело, раз и навсегда. Но в то же время я испытываю тоску, чувство вины. Я виновата в том, что заставляю окружающих страдать, плакать и ссориться.

До этого я всегда была образцовой девочкой, первой во всем, как дома, так и в школе, как для родителей, так и для бабушки с дедушкой, девочкой, которая добивается успеха. Но это не так на самом деле. Я споткнулась на еде. Потом я уже думала, что эта болезнь была, быть может, способом показать, что я не совершенство, — я, прилежная, первая в классе, воспитанная, прекрасная маленькая хозяйка, кулинарка в душе, девочка, готовая на любые жертвы.

Я очень много помогаю маме. Я сижу с маленькой сестрой, которая часто говорит, что я для нее словно вторая мама. Еще до рождения маленькой Жанны, когда мама днем работала, я оставалась дома со средней моей сестрой. Мы сами за собой следили. Мне нравилось чувство ответственности, мне нравилось спокойно сидеть дома и в какой-то степени играть роль хозяйки. И я продолжаю этим заниматься. Я убираю, я готовлю, я тщательно делаю домашние задания, иногда переписывая по два раза. Я укладываю Жанну спать. Я очень, очень внимательно отношусь к тому, что едят другие, словно они едят «за меня», вместо меня… Я мою посуду, я вытираю посуду, я расставляю посуду. Все к этому привыкли, и парадокс, но меня стало раздражать то, что все просят меня сделать и еще что-нибудь. Мне захотелось жить своей жизнью, гулять на улице, проводить время с ровесниками, веселиться так же, как они. Но я, в отличие от остальных подростков, этого не показываю. Семья мне тоже нужна, мне интересно то, что они говорят И делают в нашем доме. Я упрашиваю маму взять меня с собой в магазин. Я хочу посмотреть, что она покупает. Отец иногда упрекает меня за это.

— Жюстин, дай маме возможность самой заняться хозяйством!

Тогда я не понимала, что по-своему контролировала семью, так же как пыталась контролировать собственное тело. Начиная диету, я, честно говоря, просто провоцировала членов своей семьи. Когда мне говорили: «Ты не выдержишь диету», я думала: «Heт выдержу, выдержу». Я хотела нападать, стать атакующей стороной. Я развязала какую-то домашнюю войну, из которой хотела выйти победительницей. Глупая воительница, поле битвы которой ограничивалось обеденным столом, холодильником, кухонными полками и отделами супермаркета.

Семейные трапезы стали истинным мучением.

Я смотрю на часы, чешу затылок, изнываю от скуки. Я кладу себе всегда одни и те же приборы — одну и ту же вилку, один и тот же нож и крошечную ложечку, с ручкой в четыре сантиметра длиной. Она помогает мне клевать рис, зернышко за зернышком и слизывать йогурт кончиком языка. Благодаря этой ложечке я могу есть медленно, обманывая родителей. Если я доем раньше всех, мне положат добавку, и опять начнется спор.

— Ты ничего не взяла!

— Да нет…

— Дай свою тарелку!

— Да нет, все хорошо…

Я тяну время для того, чтобы последней сделать свой последний маленький глоточек. Да я и не вынесу, если родители будут продолжать есть, после того как я уже закончила, потому что я голодна, и пока они заставляют меня взять еще еды, я борюсь со своим голодом.

— Возьми мяса! Тебе необходимо мясо!

От мяса отказаться труднее, чем от всего остального. Я выбираю пол-ломтика постной свинины, или куриную грудку, или половинку рыбного филе. Я никогда не беру целый кусок. Никогда не ем жир. Я так и вижу, как этот жир облепит мои бедра — он отвратителен. А я ведь обожаю фуа-гра (гусиную печень). Но и речи быть не может о том, чтобы ее есть.

Мне говорили, что больные анорексией не любят есть. В моем случае это не так Я люблю есть. Ночью мне снится ЕДА, всяческая еда! Просто я, одинокая и непонятая, объявила голодную забастовку. Во сне я вижу продуктовые магазины: булочную, кондитерскую, витрину с колбасой, тележку с мороженным. Я вижу себя в доме бабушки, на кухонном столе возвышается ее пирог с белым вином, покрытый ореховым шоколадным кремом. Я вижу хоровод миндальных орешков и мини-пирожных, которыми закусывают во время аперитива, я вижу, как я работаю в кафе быстрого обслуживания и возвращаюсь домой, унося с собой все, что не было продано за день. И даже мороженое! Я опять вижу себя у бабушки, которая готовит для меня свое знаменитое блюдо — почки в мадере, я их чувствую, я помню их запах, аромат их соуса. Я возвращаюсь во сне в Бретань, в блинную, где в виде исключения позволила себе съесть блинчик с луком. Я там даже меню пере писала на листочек для того, чтобы не забыть рецепт. Прямо сны Жюстин в стране Чудесной Жрачки. Я — обжора по доверенности. Одна часть моего мозга обожает есть, а другая — ненавидит еду. Что делать? Вот было бы здорово есть и худеть от этого!

Сентябрь и октябрь 2004 года промелькнули быстро за обычными заботами в начале школьных занятий. Согласно расписанию я могу по вторникам возвращаться домой в одиннадцать часов утра. Вместо того чтобы пойти пошататься по городу с одноклассниками или отправиться к подружке, я прошу маму встречать меня в этот день. Мне плохо на улице. Дома я чувствую себя уверенно, я могу проследить за тем, что там происходит, что там едят, что покупают. Быть может, это стремление задержаться немного в детстве, замедлить стремительный бег жизни. Меня все время тревожит мысль о том, что жизнь коротка, о том, что я однажды умру, и о том, что, не осознавая этого, я потеряла уже много времени. В лицее, когда я оказываюсь одна, я сажусь на скамейку в беседке и плачу. Мне хочется тихо умереть. В моей жизни не осталось никаких радостей еда была одной из них, но я сама себя лишила этого. Поскольку я больше не ем, в жизни моей уже не будет удовольствий. Поэтому можно и умереть. Может быть, проглотить таблетки и спокойно скончаться? Нет, я этого не сделаю. Это просто случайная мрачная мысль, посетившая меня в печали и одиночестве. Все плохо.

Ночью я или совсем не сплю, или сплю очень беспокойно. Я чувствую, как неудобно моим костям упираться в матрас, как жестко бедрам под одеялом. Я ложусь на бок, лицом к стене, и слышу бурчание в животе. Я голодна, но голода не ощущаю. Днем — немного тертой моркови и обезжиренный йогурт. Вечером — йогурт. Воды я не пью. Только перед приемом у врача, для веса. У меня изможденное, осунувшееся лицо. Грудь у меня, как два абрикоса, а раньше меня звали «Мисс Лоло Феррари». Я испытываю ощущение щекотки в ладонях, икры передергивает судорогами. Каждую ночь, в одно и то же время, в три часа пятьдесят минут, словно по идиотскому сигнал у тревоги, я просыпаюсь от судорог. Наверное, это происходит оттого, что я слишком много занимаюсь спортом. На самом деле, судороги говорят о декальцинации, но я не знаю о том, что это явление в медицине называется «физическая гиперактивность». Я изнуряю себя спортом в школе: двадцать пять минут бега (и ничего на обед!). Вечером — «спортивная уборка»: пробежка 110 всему дому с пылесосом, наведение блеска в ванной, бесконечное, фанатичное раскладывание всех вещей по местам в своей комнате.

Из-за такой перегрузки я иногда не могу стоять на ногах. Практически наступает потеря сознания, с которой я не могу совладать, хотя и борюсь изо всех сил. Однажды обморок случился в приемной у офтальмолога, я едва успела обрушиться на стул. В другой раз я уже по-настоящему падаю на улице посреди толпы. Абсолютная темнота. Пожарные, взволнованные люди. Я прихожу в себя в комнате слежения за камерами и не помню ничего, кроме того, что разговаривала с маминой коллегой по работе. Какой стыд! Окружающие меня люди знают мою маму. Мне протягивают кусок сахара, от которого я отказываюсь, меня встряхивают для того, чтобы я взяла его в рот, я по-прежнему отказываюсь. В сахаре слишком много калорий! Даже на исходе сил и на краю сознания я все равно упорствую. Я соглашаюсь на стакан воды, униженная очевидным: коллеги мамы знают, что я «больна», в то время как я сама убеждена в обратном. Кажется, я внушаю всем жалость. Я люблю, когда на меня обращают внимание, но только если при этом мной восхищаются. И они должны были восхищаться мной, все эти люди, потому что у меня есть силы худеть для того, чтобы меня любили!

— Жюстин, ты ешь?

— Я хорошо поела в полдень в столовой. И вечером мне уже особенно и не хочется.

Она верит мне или предпочитает верить для того, чтобы не обострять ситуацию, не знаю. И я ей вру по той же причине. Я уже давно ничего не ем в столовой. С того дня, как попросила маму о визите к диетологу.

— Нет, — ответила мне она.

— Почему?

Ответ, на мой взгляд, был неправильным:

— Это слишком дорого.

И не оплачивается медицинской страховкой.

Тогда я даже не задала вопроса, но сегодня должна признать: диетолога было бы недостаточно, мне нужна была больница, и врач, и отвести меня туда нужно было немедленно. Но тогда я подумала: «Хорошо. Раз это слишком дорого, вы будете просто так платить за столовую!»

С тех пор моя тарелка в столовой пуста. Я хожу туда, поскольку мое отсутствие было бы заметным, но техника рассчитана до мелочей. Для того чтобы обмануть противника, пища должна быть аккуратно разложена, очень мелко нарезана и расплющена. Надо, чтобы казалось, что на тарелке находится достаточное количество еды, в то время как в действительности ее там чрезвычайно мало. И в конце концов я не ем и эту малость, словно уже не голодна. Дома я заявляю, что «много съела в обед». Из желания продолжать худеть я сделалась профессиональной лгуньей.

Увы! Воскресные обеды продолжают оставаться опасными.

Мой отец раздавлен событиями. Он не выражает никаких чувств. За исключением тех моментов, когда он плачет, но это бывает редко. Но он тоже вступил в борьбу. Я, кстати, являлась причиной семейных споров еще и до начала диеты. Тогда — оттого, что я ела слишком много. Папа и мама нападали на меня, мы спорили, и все заканчивалось слезами. Я, например, хотела обязательно съесть тот же самый стейк, что и мой отец. У него была привилегия выбрать самый большой, потому что он очень много тренировался перед чемпионатами по любительскому велоспорту.

— Жюстин, но ты же не участвуешь в гонках! Теперь все наоборот.

— Ты ничего не ешь, ты попадешь в больницу. У тебя уже прекратились месячные, у тебя исчезла грудь, ты уже не женщина, ты плоская, страшная, ешь! И твоего мнения никто не спрашивает!

Я стоически не реагирую.

— Да черт возьми, отвечай, скажи, если что-то не так!

Они не понимают, и оба начинают нервничать.

Отец кричит:

— Ты хочешь обругать меня? Так обругай, только говори!

И воскресный обед заканчивается слезами. Даже маленькая Жанна рыдает оттого, что видит слезы своей сестры Клотильды, своей сестры Жюстин, своих папы и мамы. Она боится за меня, потому что я все время плачу без причины. А я плачу оттого, что не хочу больше жить. И слезы, как способ общения с близкими, очень утомляют.

Я слышала, как обсуждался вариант посадить меня на антидепрессанты, но мои родители пока против, они боятся, как бы я не стала зависимой. Они считают, что это жесткое лечение, которое приведет меня в искусственное хорошее настроение, и я стану уже не той Жюстин, которую они знают.

Но какой Жюстин? Той, какой я была до двенадцати лет? До смерти прабабушки? До рождения Жанны? Веселой и счастливой, иногда страдающей булимией, слишком толстой, но гордой, такой гордой за своего папу, финалиста воскресной отборочной гонки. Как я сожалею об этих победоносных воскресеньях! В тот день, когда папа объявил: «Мне тридцать восемь лет, я уже стар для всего этого, я бросаю велоспорт! Теперь посвящу себя дополнительному изучению программирования». И небо гоночной славы обрушилось мне на голову. Кончились воскресные праздники, нет больше гонщика, которому я аплодировала. Я всегда была рядом с ним, была счастлива ему помочь, сделать что-то для клуба. Я так обиделась на него, когда он оставил велоспорт, что не могу с тех пор даже целовать его.

А он пытается меня понять, он делает усилия.

— Говори! Скажи наконец, в чем проблема!

Ах, если бы я знала… Может быть, из-за того что он бросил спорт, я и начала свое личное соревнование? Для того чтобы он понял, как я злюсь. А ведь это папа давал мне нежность, которую должна была бы давать мама.

Он возвращается вечером и подставляет мне щеку для поцелуя, но я отказываюсь его поцеловать. Во-первых, я уже большая, а во-вторых, он меня разочаровал. Тем хуже для него. Теперь я говорю ему «Здравствуй» И протягиваю руку: это смешно.

Я не знаю, как перестать обижаться на него. Тогда я была не в состоянии рассуждать здраво и убедить себя в том, что папа в тридцать восемь лет имел право прекратить участие в соревнованиях, имел право снова заняться информатикой, чтобы наверстать упущенное. Я не сумела понять, что не только его право, но и его обязанность думать о другом профессиональном будущем для обеспечения нужд семьи. И я ненавижу его за это. Я ненавижу воскресенья, во время которых уже ничего не происходит — нет ни собраний, ни гонок, ни побед, ни радости, ни больших, как у папы, стейков. Остался просто папа, который поздно приходит, много работает, ужинает в одиночестве, а по воскресеньям кричит на меня за столом. Я люблю его, восхищаюсь им, но демонстрировать свои чувства не могу. Я знаю, что он меня тоже любит. Иногда он говорит, что «раньше» я ему нравилась больше. Он хочет понять, но я не хочу ему помочь. Я люблю своего отца и не хочу больше любить его. Я потерялась в своих парадоксах, как мама потерялась в моих ритуалах, которые ей кажутся невыносимыми.

— Хватит смотреть на часы, Жюстин! Перестань убирать посуду, она подождет. Это просто мания какая-то!

Я не могу ждать. Слишком много времени потеряно, слишком большая часть жизни растрачена зря, слишком близка смерть. Я должна уничтожить пыль и беспорядок, как я должна уничтожить калории. Я чищу зубы десять раз на дню для того, чтобы удалить изо рта даже крошечные частицы калорий, даже после глотка чая. Жвачку я больше не жую: две калории — это слишком много.

Я одержима стремлением к порядку. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Маленькая сестра не имеет права входить в мою комнату со своими игрушками. Я удаляю там пылесосом даже малейший намек на пыль. Я расставляю йогурты в холодильнике. Они должны стоять по категориям. Десерты с кремом тоже. И коробки с пирожными на полках тоже, хоть они меня и не касаются. Я расставляю их и пересчитываю.

Я внимательно слежу за тем, что едят мои родители. Я хочу, чтобы они ели все больше и больше. Если мама уходит в полдень на работу, не поев, я что-нибудь готовлю для нее или даю ей с собой маленький пакетик с пирожными. Утром я слежу за тем, чтобы младшая сестра как следует позавтракала.

Любовь к порядку и усердие, тяга к совершенству — эти черты всегда были мне свойственны. И до сей поры никто не упрекал меня за методичность. Я проверяю вещи в портфеле, пересчитываю тетради, я тщательно переписываю домашние задания для того, чтобы сдать их в идеальном виде. Мне постоянно нужны точки опоры, я должна быть уверена во всем. Я обожаю фантазийные украшения, особенно серьги, каждые две минуты я убеждаюсь в том, что все мои «драгоценности» на месте: кольца, браслет, серьги. Я начинаю считать сверху: раз — левая серьга, два — правая, три — кольцо, четыре — другое, пять — браслет. Все на месте. Моя подруга Жюли раздражается.

— Да перестань, сколько раз за сегодняшний день ты пересчитала серьги и все остальное?

Я боюсь что-нибудь потерять. Пропавшая серьга за три евро — это катастрофа. Я разражаюсь слезами. Летом в море я постоянно теряла их. Каждый раз я слышала: «Не надо было в них купаться».

Мне подарили кольцо с настоящим маленьким бриллиантиком, и я его тоже потеряла. Я очень расстроилась из-за этого. Я уже не помню, ругали меня или нет, но я все время боюсь осуждения со стороны родителей. Я чувствую себя в долгу. Они, насколько позволяют средства, щедры по отношению ко мне, но всегда напоминают мне о том, что это «дорого».

— Ты не отдаешь себе в этом отчета, но деньги с неба не падают. Три недели назад я купила тебе сиди с двумя песнями, а вчера что тебе подарили? Колечко, так ведь? И журнал.

Родители научили меня уважать деньги и особенно бояться долгов. Мне кажется, я все время слышу, как мой отец говорит:

— Никогда ни иметь долгов. Ты даешь взаймы или берешь, это обязательно принесет неприятности. Никому ничем не быть обязанным и экономить.

И вот я экономлю. Мне пятнадцать, каждую неделю я получаю десять евро на карманные расходы. И я стараюсь не истратить ни единого евро. В моей бухгалтерии дебет всегда должен быть на нуле. Я экономлю на будущее. Я повторяю себе: «Надо, чтобы у тебя были деньги. Будь экономной, слушай папу с мамой. Если ты хочешь в один прекрасный день иметь квартиру, машину, если ты хочешь оплатить курсы вождения, начинать экономить надо сейчас».

Этот период физического истощения и драконовской экономии длился полтора года. А потом наступила катастрофа.